1941 год. Горькая правда начала войны
Летом 1941 года москвичка Нина Ватолина писала диплом в Художественном институте. Утром 22-го июня раздался стук в дверь. На пороге ее комнаты в коммуналке на Басманной улице стоял сосед, художник-шрифтовик Иван Амплеев: «Началась война с Германией…»
Потекли первые дни войны – с истошным воем сирен и резкими заводскими гудками. «А в сумерки ни одного огня – ни фонаря, ни рекламы, ни автомобиля… - вспоминала Ватолина. - Городский вечер идет в темную ночь, как-то первобытно, как в поле, как в лесу»…»
Услышав речь Сталина, муж ее тетки Василий Васильевич Шкваркин, человек бесстрашный и ядовитый, заметил: «Напугалась-таки девчонка (так или «усатой девчонкой» звали дома вождя для конспирации)! Сразу мы и «братья», и «сестры»… Воду пить стал - зубы о стакан застучали!»
Каждый день Ватолина шла в издательство «Изогиз». Зелень запылилась и поблекла. В небо уперлись зенитки, асфальт расчерчен камуфляжем. У Спасских казарм – призывной пункт. Женщины с кисетами, узелками, сумками застыли в горестном ожидании сыновей, мужей - может, удастся попрощаться, обнять напоследок. Или хотя бы посмотреть издали. Может, в последний раз…
Однажды редактор в издательства Елена Поволоцкая сказала Ватолиной: «Поручено сделать такой плакат, - и приложила палец к губам, - Нужно, чтобы сейчас поменьше болтали…»
Позировала Ватолиной соседка, у которой двое сыновей ушли на фронт. А лицо я доводила при помощи зеркала, так что глаза и эмоциональное выражение – мои». Так родился знаменитый плакат, на котором изображена настороженная суровая женщина в красной косынке. Внизу надпись «Не болтай!» и четверостишие Самуила Маршака: «Будь на чеку! (такой была орфография), в такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни до измены» стал исключительно популярным.
Судьба одарила Нину Николаевну еще одним ярким даром - литературным. Написанные ею книги - «Прогулки по Третьяковской галерее», «Пейзажи Москвы» - не позволяют в этом усомниться. А мемуарные «Наброски по памяти» окончательно убеждают. Ее строки выверены, точны, словно мазки, брошенные на холст: «А жизнь шла почти как всегда, только чувство, что стоишь на краю, не покидало, и еще ужаснее, почти физическое ощущение: где-то каждую минуты падают разорванные, пробитые железом люди… И все сжимается, как шкурка, карта страны, точно подожженная тлеет с краю, забирая в черный пепел все новые куски с названиями рек, городов, каких-то никогда не слышанных, страшно важных узлов железных дорог…»
Из секретной информационной справки УНКВД г. Москвы и Московской области: «Трудящиеся с чувством глубокого патриотизма в своих высказываниях призывают к усилению обороны страны, организованности и перевыполнению производственных заданий... В райвоенкоматы города и области за истекшие сутки поступило от молодежи значительное количество заявлений о досрочном зачислении в Красную Армию. По Кунцевскому району за 22 июня подано 50 таких заявлений. В Сокольнический РК ВКП (б) поступило от молодежи 200 заявлений о зачислении в ряды Красной Армии. Аналогичные факты отмечены и в других районах.
Вместе с этим среди некоторой части населения имеют место факты высказываний отрицательных и контрреволюционных настроений.
«Сейчас половина народа СССР озлоблена против советской власти. Много людей сидят в тюрьмах, а у крестьян плохое настроение, так что воевать будет трудно. Народ будет против нашего правительства» (Гребенщиков, врач железнодорожной больницы Сталинского района).
«Хорошо, что наконец началась война, жизнь в СССР невыносима стала. Принудительный труд и голод всем надоел, скорей бы конец всему этому» (Макарова, работница завода им. Красина).
В спецсводке управлений НКГБ и НКВД Москвы и Московской области, адресованной заместителю наркома госбезопасности Б.З. Кобулову, в частности, говорилось:
«В ходе мобилизации в г. Москве и Московской области продолжают иметь место отдельные недочеты. В Октябрьский райвоенкомат 24 июня подлежало явке 1800 человек, явилось же только 814… 24 июня подлежал комплектованию и отправке эшелон № 1042 в количестве 2300 человек. По вине военкоматов, не обеспечивших своевременную явку военнообязанных, эшелон отправился в составе 878 человек. Мособлвоенкомат и Мосгорвоенкомат не обеспечили явку 1772 человек…»
Вести с фронта были глухими, невнятными. Но очень скоро люди научились читать между строк. Если сводки сообщали о боях на Минском направлении, это означало, что многие города и селения в том районе уже захвачены врагом. Когда добавлялась ремарка об упорных оборонительных боях против превосходящих сил противника, было ясно, что дела обстоят плохо.
«…В ночь на 24-ое в 3.15 проснулся от воя сирен и стрельбы зениток, конечно, отдаленных, - записал в дневнике ученый-филолог и литературовед Леонид Тимофеев. - Оделся, поднял семейство. Вскоре все затихло. Наутро говорили, что было три самолета-разведчика... Один сбили в трех километрах от Москвы. В газете сказано, что тревога была учебная».
В «Информсоообщении оргинструкторского отдела МКГ ВКП(б) говорилось, что говорилось, что «во время учебной тревоги, проводимой сегодня ночью штабом противовоздушной обороны г. Москвы, на ряде предприятий и по домоуправлениям были некоторые существенные недостатки».
На фабрике имени Калинина в Москворецком районе во время объявления тревоги начальник МПВО т. Ч. растерялся и не знал, какие принять меры. Кто-то из рабочих крикнул: «Остановить станки», что и было сделано. Поднялась паника…
На станции метро «Аэропорт» скопилось большое количество людей. Был открыт только один вход, произошла давка. Люди кричали, выражали недовольство. Аналогичная ситуация сложилась на станции метро «Динамо», но - с худшими последствиями. И здесь после объявления воздушной тревоги у входа в вестибюль собралось несколько сотен человек. Они беспорядочно бросались в метро, толкая и сбивая друг друга. Никто не регулировал вход, следствием этого стала давка, некоторые люди падали, по ним пробегали другие, нанося увечья. 13-летняя девочка с тяжелыми ушибами ноги была отправлена в Боткинскую больницу.
«Во время тревоги имелось несколько несчастных случаев, - говорилось в отчете. - Например, был убит осколками снаряда член команды МПВО Октябрьского района Карташов, проживающий по Петровско-Разумовскому проезду, д. № 60, барак № 1. Несчастный случай произошел из-за несоблюдения Карташовым правил МПВО. Во время тревоги умер от разрыва сердца мастер цеха № 12 завода им. Авиахима, старый производственник т. Аршинов».
Еще одно свидетельство - историка и краеведа Петра Миллера:
«Жители нервно вскочили, стали прятаться в убежища, но большинство остались во дворах, дворники прогоняли всех с улиц. Пальба зенитных орудий, изредка стреляют пулеметы, огневые вспышки в облаках, кое-где видел и машины - все на большой высоте».
Миллер был очень эрудированный человек, превосходно знавший историю не только всех московских районов, но и каждого дома. Он - автор серии материалов о производственных предприятиях Москвы и окрестностей в ХVII-ХVIII веков, путеводителя по пушкинской Москве. Он руководил историко-архивной бригадой на строительстве столичного метрополитена.
С первого дня войны и до своей смерти в 1943 году историк трудился над составлением летописи Москвы в Великой Отечественной войне. Миллер также вел учет разрушенных московских объектов.
Тщательно фиксировал – и призывал к этому других историков - не только происходившие события, но и поведение людей, слухи и пересуды, услышанные разговоры: «Московская обывательщина мерзка, как всегда была. В очереди какая-то женщина говорила, что пускай уже скорее немец придет, а то ничего нет. Продавец в мясной, который, говоря цену, сказал: «Четыре рубля цванцих копекен», - все это либо бессознательные дураки, либо неловкие агенты гитлеровщины».
Ценность записок ученого в том, что содержащаяся в них информация во многом опирается на факты из неофициальных источников – то, что в газеты попасть не могло. Вот некоторые записи Миллера: «К прежним объектам за ночь прибавилось несколько домов №№ 7-13 (около Апаковского парка) на Шаболовке. Кое-где дымится. Слухи о Даниловском рынке, театре Вахтангова, школы на М. Бронной и Трехпрудн. пер. - все фугасные; много фугасных сброшено вне города, бросали беспорядочно…»; «…бомбили 21/22 - Волхонка, 14 и столовая против Музея (пожар)». «Был Тихомиров, кругом него домишки сгорели (кажется, доктора Кузьмина на углу М. Никитской и Скарятинского пер.). Слухов не оберешься: Марьясина рассказывала, что вся Б. Дмитровка разрушена и Ак. Архитектуры тоже…»
По записям Миллера можно понять, как менялось отношение горожан к постоянным бомбардировкам и воздушным тревогам. Постепенно они стали неотъемлемой частью повседневности: «Московское население настолько привыкло, что в трамваях и метро друг у друга спрашивают: «Как шлепали у вас осколки?»
Свои уникальные записи Миллер намеревался издать после победы. Но вряд ли это бы произошло, даже если бы ученый дожил до светлого дня. Вот пример: «Палатки пустуют: у одного ларька вся выставка - 8 бутылок сов. шампанского. Утром говорил с молочницей о картошке и курах и неожиданно услышал, что они получили письмо из Смоленска (уже занятого немцами), что жить ничего, спокойно; самолеты (немецкие) летают как хотят, и высоко, и низко; все есть, их не трогают, а только начальство и т. д. Когда я возмущенно стал говорить о зверствах и т. п. … она спокойно ответила: «Это все с начальниками, а нас им зачем трогать?» Очень опасное настроение крестьянства, если оно общее. Надо поговорить с нашими коммунистами».
Миллер писал о панике и неразберихе, бездействии властей, трусости некоторых их представителей. Он прямо или косвенно обвинял политический режим Сталина в тяжелой ситуации, в которую попала страна. Между прочим, полностью записки историка не изданы до сих пор.