«Расшибутся вдребезги обе упряжки». Что общего у Мао Дзэдуна с одним приморским поэтом

У каждого человека есть сердце. В каждом сердце есть что-то свое – личное. В сердце Николая Асеева это была поэзия. И работал Асеев в Доме Мешкова во Владивостоке, где за письменным столом инструктора биржи труда рождались его творения. Яркие, как и сам дом.

Николай Асеев принадлежал к когорте футуристов – авангардистов, старавшихся создать искусство будущего, нового мира. Предлагавших «бросить Пушкина, Толстого, Достоевского и проч. и проч. с парохода современности». Утверждавших, что «великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости. Гоночная машина, капот которой, как огнедышащие змеи, украшают большие трубы; ревущая машина, мотор которой работает, как на крупной картечи, – она прекраснее, чем статуя Ники Самофракийской».

Футуристы претендовали на статус госискусства нового, наступающего мира. Считали будущим всего человечества не Европу, а Азию. «Итак, вырвем в лесу сосну, обмакнем в чернильницу моря и напишем знак-знамя – «я Азия».

Ярким представителем футуристов был Владимир Маяковский, также желавший побывать в этой самой Азии, но добравшийся только до Екатеринбурга.

А вот такие знаковые люди футуризма и искусства 1920-х годов, как Николай Асеев, Давид Бурлюк, Сергей Алымов, Николай Насимович (Чужак), Сергей Третьяков, братья Пальмовы и Матвеевы, все же достигли берегов Тихого океана, где образовали ячейку футуристов, существовавшую с 1917 по 1922 гг. Здесь они писали стихи, картины, проводили перформансы. Люди были оригинальные. Венедикт Матвеев, например, и его друг поэт устроили на даче выпивку на сосне. Довольно высоко они привязались ремнями, а перед собой, ремнями же, укрепили ящик с водкой.

«Бурлюк утром в 6 часов с балкона читал свои стихи, а когда соберется народ – сообщал об открытии художественной выставки и необходимости ее посетить: «А то неучами останетесь!»

Часть футуристов эмигрировала, а большая часть тех, кто остался, была репрессирована в 1937 г.

Был расстрелян как контрреволюционер и автор строк знаменитого «Партизанского гимна» освобождения Приморья – музыкальной визитки Владивостока – красный командир, видный деятель ДВР, поэт Петр Парфенов. А отбивавшие эту мелодию на Владивостокском прижелезнодорожном почтамте каждый полдень, с середины 1970-х годов, часы замолчали в 1990-х. «Машина, работающая на картечи», о которой грезили футуристы, все же переехала Пушкина, Толстого, Достоевского:

И остались, как сказка,

Как манящие огни,

Штурмовые ночи Спасска,

Волочаевские дни…

Город – лавина

Поэт Николай Асеев прибыл к берегам Тихого океана в 1919 г. «в солдатской шинели рядового 34-го запасного полка». «И… – как он сам вспоминал впоследствии. – Внезапно – конец, остановка, берег – дальше ехать некуда. Город рушится лавиной с сопок в океан, город, высвистанный длинными губами тайфунов, вымытый, как кости скелета, сбегающей по его ребрам водой затяжных дождей. Владивосток. Мне, вышедшему из тридцатишестидневной тряски, мельканья, движенья и суматохи, он показался плывущим по океану, взрезывающим своим портовым бугшпритом воды Амурского залива с одной и бухты Золотого Рога – с другой стороны.

«Сейчас же, после Февральской революции, я, двадцатисемилетний поэт, выученик символистов, отталкивавшийся от них, как ребенок отталкивается от стены, держась за которую он учится ходить; я, увлекавшийся переводами Малларме и Верлена, и Вьеле-Гриффена, благовевший перед Теодором Амадеем Гофманом, восторженно носивший в сердце силу и выдержку горестной судьбы Оскара Уальда, одним словом, я – рафинированный интеллигент – с удовольствием заметил, что нет больше силы, которая заставляла меня носить костюм каторжника – мою тяжеловесную прокарболенную шкуру рядового 34-го запасного полка.

Старая культура отгремела за плечами, как ушедшая туча. Возврата к ней для меня, недостаточно приросшего к ней, недостаточно пустившего в нее корни, – быть не могло; на моих чувствах и мыслях не были еще набиты мозоли привычек. И радость от изменения поношенных черт мирового лица несла меня в сторону нового. Это новое не было миросозерцанием. Оно для меня, да и для большинства окружавших, скорее, было выходом из старого, возможностью, предощущением, тем, что выражалось в коротеньком определении «хуже не будет», определении, ставившем многих на невозвратный путь.

Но что мне делать, я не знал. И пошел во Владивостокский совет спросить, что мне делать.

Из всех, кого я встретил в совете, нужен мне теперь для воспоминаний рабочий Петр Никифоров, выслушавший и приметивший меня. Он тогда устраивал биржу труда. И, поговорив со мной, предложил мне идти к нему в помощники. Так на первых шагах на Дальнем Востоке определилась моя судьба. Биржу труда устраивать было трудно.

Записи принимались на блокнотах, помещение было на двадцать человек. Никифоров, жилистый, сутулый с прямым взором человек. Он растягивал себе жилы, стараясь организовать, упорядочить, устроить всю разнородную, распоясанную массу грузчиков, чернорабочих, плотников, каменщиков, солдат, обиженных жен, инвалидов и еще и еще разношерстного люда, ломившегося к нам с утра и требовавшего устройства своих дел. Мы с Никифоровым толковали об искусстве».

Биржа труда находилась в Доме Мешкова, и здесь формировалась революционная позиция молодого поэта и его молодая революционная поэзия:

Я дом построил из стихов!..

В нем окна чистого стекла, –

там ходят тени облаков,

что буря в небе размела.

Я сам строку свою строгал,

углы созвучьями крепил,

венец к венцу строфу слагал

до самых вздыбленных стропил.

И вот под кровлею простой ко

мне сошлись мои друзья,

чьи голоса – но звук пустой,

кого – не полюбить нельзя:

Творцы родных, любимых книг,

что мне окно открыли в мир;

друзья, чья верность – не на миг,

сошлись на новоселья пир.

Летите в окна, облака,

входите, сосны, в полный рост,

разлейся, времени река, –

мой дом открыт сиянью звезд!

Довольно далеко от Владивостока так же рождался другой революционер и поэт. Происходило это в Китае, в городе Пекине, где тоже 27-летний Мао Цзэдун работал помощником библиотекаря в Пекинском университете. Здесь он сошелся с будущими соратниками по Компартии, создавал молодежные патриотические кружки и студенческие союзы.

Асеев уехал из Владивостока в Москву в 1919-м, и тогда же Мао вернулся в город Чанша, где он окунулся в пропагандистскую работу и журналистику. Придя к убеждению, что единственно правильным делом, призванным «приносить пользу не только одному человеку, но и другим людям», является «интернациональный коммунизм», или «социалистический космополитизм», он принялся за создание в Чанша радикальных марксистских ячеек.

В июле 1921-го Мао стал одним из двенадцати делегатов I съезда Компартии Китая, состоявшегося в Шанхае. Асеев также включился в создание новой советской литературы, наполняя ее революционно-романтическим пафосом, стал одним из лидеров нового творческого объединения «Левый фронт искусств» – ЛЕФ.

Эти люди никогда не встретились. Но «встретилась» их поэзия, и владивостокские впечатления Асеева оказали на эту встречу свое влияние.

Горы и сопки

В январе 1957 г. в Пекине вышел журнал «Поэзия», в котором были опубликованы ранние стихи Мао Цзэдуна, уже ставшего главой нового великого Китая. Решили издать эти стихи и в СССР. Перевод стихов поручили Николаю Асееву. А результат показали самому Мао Цзэдуну.

Вот перевод стихов председателя Мао Асеевым:

Горы!

Я в седле, плеть в руке, скакуна ноги скоры.

Вверх взгляни.

– Достанешь рукой голубые просторы.

Горы!

Как волненья морского крутые валы и повторы,

Словно конницы вздыбленной,

В яростной битве стесненной, заторы.

Горы!

Их вершины вонзились в небесные синие взоры,

Небо падало вниз,

Но его – вершин поддержали опоры.

Ну как тут не вспомнить строки из воспоминаний Асеева о Владивостоке 1920-х: «Город падал на меня с высоты сопок; он кренился к морю стенами спадающих отрогов. Сибирская езда – под гору во весь дух галопом, на поворотах не задерживают бега. Ямщик стоит стоймя. Розвальни мотает, как бумажку, привязанную к собачьему хвосту. Если встреча – расшибутся вдребезги обе упряжки. Но таков стиль езды. Мне все время тогда приходили на память некрасовские строки о кибитке и об Алтае».

Явно поэт, переводя стихи восточных соседей, уносился воспоминаниями в даль, в то время и в то место, где и когда оба молодых человека готовы были свернуть горы за дело революции!

Юрий УФИМЦЕВ, специально для «К»