Переосмысливая сакральное в мире профанов

В Россию приехал американский художник Вальдемар Коттлер (Waldemar Kottler). О современном искусстве и о своём творчестве он рассказал "Аргументам недели". По базовому образованию я искусствовед, специалист по первобытному искусству и культуре. Я родился 55 лет назад в СССР, живу в США, в Хьюстоне, а сейчас приехал в Москву по семейным делам. Должен сказать, что был удивлён, насколько Россия продвинутая страна, а Москва - просто шикарный город. Хьюстон - нефтегазовая, аэрокосмическая и медицинская столица мира, но такого шика, как в Москве, нигде сейчас в мире нет. Я, может, не очень хорошо представляю себе российские реалии, но, на первый взгляд, москвичи живут ничуть не хуже, чем хьюстончане. А Техас - самый благополучный штат в Америке, и Хьюстон - самый богатый город в Техасе. Про себя не могу сказать, что я модный художник. Я стою особняком. Арт-критики - Джерри Зальц, Роберта Смит, Вальдемар Янущак - знают, кто я такой, равно как и некоторые другие акторы системы американского искусства. Дело в том, что мои упражнения в искусствах не вписываются ни в систему американского искусства в целом, ни в одну из её подсистем. Я создаю сакральные пространства, опираясь не только на теоретическое и этнографическое знание, как это бывает устроено у народов мира, но и на всю историю мирового искусства. Началось всё с того, что я мучительно думал - что нравится мне? Что из мирового искусства я бы хотел видеть у себя перед глазами каждый день? Египтян? Нет. Европейскую античность? Нет. Раннее средневековье? Нет. Ренессанс? Тоже нет. Равно как и модерн, и постмодерн, и ничего из современных художников я бы не хотел каждый день видеть перед собой, даже любимых Дюбюффе, Баскию и Бэкона. Этих лично я ценю больше всех, за их неистовость и независимость, за невписываемость ни в какие рамки и определения. Что мне в них ещё нравится - они не из системы воспроизводства искусства, они не ходили по арт-институциям и не канючили, чтоб их туда взяли. Они появились буквально из ниоткуда, не вписываясь ни в какие каноны и до сих пор не подлежат никакой классификации. Дюбюффе пытаются отнести к арт-брюту, Баскию к неоэкпрессионизму, а Бэкон до сих пор ни к чему не относится, так, условно, к никогда не существовавшей лондонской школе. Консервативный Хьюстон моё искусство тоже озадачило. В Хьюстоне есть частное собрание искусств семейства Де Менил. Несколько лет назад я вёл переговоры с тогдашним куратором коллекции Тоби Кэмпсом о создании тотального сакрального пространства в принадлежащей Де Менилам византийской часовне. Дело в том, что в ультрасовременном здании хранились раннехристианские фрески, которые были возвращены Турции, и намоленное пространство опустело. Я предложил сделать храм памяти замученных за веру и без вины. У меня был личный опыт беспомощного и бессильного отчаяния, когда ничего не можешь сделать с предложенными обстоятельствами и можешь только обращаться к Богу с мольбой о милости и спасении. Из подручных как бы средств - на выброшенных в утиль картонных коробках - я создал весь иконописный ряд, как в византийских церквях, но при этом не в традиционном каноне, но как бы от имени отчаявшихся людей, хватающихся за ускользающую надежду, у которых под рукой только мусор и две краски - чёрная и красная. Я создал полностью сакральное пространство, и даже поместил туда мощи - но в виде сваренных брусков мыла из останков невинно убиенных нацистами детей. Была такая программа в 1940 году, называлась Aktion T-4, когда всяких психически и физически ущербных детей умерщвляли по личному разрешению Гитлера. С этого и начался Холокост - не встретив общественного сопротивления, нацисты сначала потренировались на детках, потом к эвтаназии приговорили психически нездоровых взрослых, потом пошли в ход собственные безнадёжно изувеченные солдаты, а затем массово евреи. Мне это близко, мои родители с Холокостом познакомились лично. Тоби Кэмпс вежливо уклонился от предложенной чести, переадресовав меня в музей Холокоста в Хьюстоне, хотя еврейская тема была лишь фрагментом в общем замысле; у него был более важный проект для часовни - зеркала на веревочках. В музее Холокоста тоже уклонились - дескать, у нас намечается ремонт, да ещё у вас нееврейские иконы, и даже уклонились от установки памятного знака Александра Печерскому по моему проекту, хотя это был символ несгибаемости и непобедимости еврейского духа - ведь Печерский руководил единственным успешным восстанием заключённых в лагере смерти "Собибор". Это было ещё в середине 2010-х годов. На самом деле, арт-мир очень пуглив, кураторы, музейщики, галеристы - все жутко боятся, как бы чего не вышло, все друг на друга оглядываются, ищут знаки одобрения и принятия, а то вдруг окажешься неполиткорректным. В Америке это не шуточки, как бы ни смешно это ни звучало в России. Меня таскали по инстанциям за донос, что я неполиткорректно высказывался о педерастии, о феминизме и о расовых вопросах, меня выгоняли с очень хорошо оплачиваемой работы за моё искусство, были тяжёлые разбирательства и денежные потери - это не шуточки в современной Америке. Должен заметить, что граждане России, которые считают, что пора валить - очень, очень, очень глубоко заблуждаются на предмет свобод и процветания западного мира. Россия во многом свободней, но здесь тоже идёт процесс нарастающего безумствования - всех теперь могут записать в какие-то иностранные агенты, обвинить в оскорблении чувств и экстремизме, посадить в тюрьму за перепост картинки в социальных сетях. Из-за экстремумов российского законодательства я не стал ввозить свои работы на территорию РФ, потому что даже за менее выразительные работы на библейскую тематику художники в России подвергались уголовному преследованию. Из-за общей богословской безграмотности населения, малограмотности законодателя и полуграмотности экспертизы подобные работы, отражающие с абсолютной точностью дух и букву Священного Писания, могут быть признаны либо оскорбляющими чувства верующих, либо вообще экстремистскими. Что же касается моих мотивов создания произведений искусства - это всё издержки поиска смысла жизни, поиска мира горнего и поиска своего места в мироздании. Я получил некоторое дополнительное систематическое образование, в частности, в иудаике и в христианской теологии. Если я сначала занимался эйзегезой библейских сюжетов, привносил туда смыслы, вместо традиционной экзегезы, когда оттуда вытаскивали смыслы, то потом задумался и озаботился временем добиблейским, когда всё только начало быть, когда земля была безвидна и пуста, и Дух Божий носился над бездною. На сегодня я всё ещё бьюсь над изображением времени. Если музыкальность ещё как-то можно изобразить некой ритмичностью и цветовыми гаммами, то суть времени выразить я ещё не додумался и недочувствовался как. По моим соображениям, наша Вселенная трёхчастна - в одной части, в нашей, существует гравитация и время однонаправленно, линейно. В другой части - в антимире - живём те же мы, только другие, симметрично-ассимитричные, в каком-то виде там существуют наши вторые я, это даже не копии, не дубли, это именно вторые мы, вполне узнаваемые нами самими; про время там я ничего не могу сказать, наверно, в каком-то виде оно есть и там. И в третьем мире, негравитирующем, в котором нет времени в нашем понимании необратимости, обитают сразу все вещи, которые мы тут считаем паранормальными, сакральными, божественными, непостижимыми. Другие вещи, меня занимающие - это пошлость в искусстве, даже не китч, а именно пошлость. Из китча можно ещё что-то сделать, китч - это самостоятельное направление, привлекающее внимание публики, критиков и коллекционеров, например, Джефф Кунс - это эталонный китч. Но вот пошлость, олицетворение мещанства, отсутствие вкуса напрочь, даже дурновкусия, каковым являлся классический французский маньеризм, который есть великолепное дурновкусие, вот что меня увлекает. И я эту пошлость превращаю в высокое искусство, в игру со смыслами и с эстетикой. К примеру, самая что ни на есть мещанская пошлость - такие лубки и настенные коврики, на которых были изображены лебеди в пруду на фоне замков и мостиков. Наряду с мишками на деревьях, олешками в зарослях и снегирями на зимних веточках, это был самый что ни на есть пошлейший советский китч, наряду с пустыми хрустальными вазами, штампованными гэдэровскими сервизами "Мадонна" в румынских сервантах, с тринадцатью слониками на расстроенном пианино; гаже были только сарделькообразные пальцы торговок в рыжем золоте с синтетическими рубинами, с облупленным маникюром и грязными ногтями, которыми они вылавливали соленые огурцы из бочек в магазинах "Фрукты-Овощи" при советской власти. И вот я беру этих лебедей, крашу их в розовый цвет, помещаю их в волны изумрудного пруда - я такую изумрудную подкрашенную воду наблюдал в родном Техасе, там тоже знают толк в пошлости - и всё это помещаю на фоне парящего рыцарского замка. Как из пошлого сюжета сделать высокое искусство? Сначала поместить это всё на безумный жёлтый фон, замок населить привидениями и скелетами заживо замурованных тевтонов и тамплиеров, из лебедя сделать пятиногого мутанта, замученного перьевыми клещами и вшами, и запихать ему в рот вялого червяка - мечта этого убогого розового создания стать геем и тем самым получить некую значимость; из барышни сделать трёхлапую - для пущей устойчивости - феминистку, мечтающую редактировать французский Vogue. Следует для тупых разъяснить это всё карандашными надписями на французском, а потом сделать эту блевотную пастораль полем битвы между инопланетными формами жизни, и жирненько это пояснить чёрно-красным спреем для совсем уж тупых. Так рождается отвратное до восхитительности, со множеством мелких деталей, каждая из которых работает на усугубление, до появления полного ощущения безобразности прекрасного. Или прекрасности безобразия. Именно этого я и добиваюсь во многих своих работах - возникновения чувства весёлой гадливости. В хьюстонском периоде мне довелось в середине 2010-х годов создать ряд таких работ. Это "Педикюрящий Иисус", "Иисус-Гинеколог", "Добрый самаритянин" и ещё кое-что. Если же смотреть в самую сущность, то моё высказывание не только истинно, оно ещё абсолютно точно и достоверно. Женщина, страдающая от вагинального кровотечения, касается краев одежды Христа (точнее, цицит) и получает исцеление, что отражается на динамике выделений на прокладках - чистая медицина, простое гинекологическое свидетельство. Помимо этого - смертельный риск для женщины, на который она пошла ради исцеления - по иудейским законам она считалась нечистой и за подобные поступки её следовало побить камнями до смерти. И браслет Bvlgari - это последний предмет роскоши, у неё оставшийся, ибо все свои ресурсы она истратила на бесполезных докторишек за 12 лет. А она ведь ещё молода, она безумно хочет любви, секса и детей, но какой секс и дети, если вульва постоянно кровоточит, если она уже падает в обмороки от постоянной потери крови и если всё там болит и саднит? Наверняка муж дал ей "гет" - разводное письмо, а может, и не дал, и она "соломенная вдова" при живом муже, который где-то там неизвестно с кем удовлетворяет свои половые потребности; если же дал ей "гет" и выделил средства по "ктубе" - брачному контракту - то она уже всё истратила на безрезультатное лечение; работать она не может, выйти замуж вторично не может, и ей остаётся только побираться и сдохнуть где-то под забором от голода, кровопотери и позора. При этом я изобразил всё самыми минималистскими, фактически абстрактными, средствами. Тянущаяся к Иисусу рука, если обратить внимание и понимать традицию социалистического реализма, слегка изогнута в запястье - это отсылка к знаменитой позе скульптур и плакатных изображений Ленина "Правильной дорогой идёте, дорогие товарищи!" Что касается еврейской традиции - у меня всё искусство основано на ней, даже там, где я касаюсь вроде бы евангельских сюжетов. Их невозможно понимать правильно без знания еврейских реалий. И ещё я выражаю суть явлений самыми минималистскими средствами, коими это возможно, я усекаю всё лишнее. Например, мой рассказ об насилии царя Давида над Вирсавией, женой его преданного воина Урии Хеттеянина. Как рассказать историю изнасилования, подлости, вероломства, страха расплаты за содеянное самыми скупыми изобразительными средствами? Я делаю вот что: три пары ступней, две из которых принадлежат мужчине и женщине в позиции, не оставляющей сомнений в их текущем занятии. Третья пара лежит в позиции, в какой бывают в морге, и на большой палец примотана солдатская бирка-жетон с именем "Урия Хеттеянин". Всё, история рассказана. Когда я пишу "Райский сад. План Б", то я думаю об альтернативных вариантах развития базовых библейских событий, каковое предложил ещё писатель-фантаст Пьер Буль в рассказе 1970-го года "Когда не вышло у змея". У Буля первочеловек Адам не стал грешить, и тем самым нарушил запланированный порядок развития событий. Я предлагаю свой вариант - Адам ловит прекрасного Змея, и им, как ручной зверюшкой, развлекает отчаянно скучающую от безделья Еву; из Древа Жизни он делает деревянного человечка по своему образу и подобию, а сам, как карточный Джокер, воплощает в себе любую потенцию, которая не может быть раскрыта в условиях райской идиллии и отсутствия борьбы за выживание. Когда я пишу праотца Иакова, борющегося с Богом, то думаю о силе человеческого духа, который не боится сойтись в схватке с непознаваемым, проиграть заведомо более сильному противнику, и иметь дерзость испрашивать у победившего запрещённым приёмом благословения. И получить его, после чего Иаков становится Израилем (что означает "Боровшийся с Богом") и производит из чресл своих удивительный народ, как это было обещано его деду Аврааму. Меня увлекает истовость и неистовость ветхозаветных пророков. Пророк Илия, который боялся царицы Иезавель настолько, что прятался от неё в пустыне и молил Бога о смерти; Бог приободрил его, предъявив Себя и Свою силу в виде тихого ветра - и были Илиёй найдены силы заткнуть рот царице Иезавель, проклинавшей Бога и сбивавшей евреев с истинного пути. Я нашёл аллегорическое средство показать силу Божью через тихий шелест ветра - пророк Илия стреляет в рот Иезавели из израильского автомата "MicroUZI" с глушителем. Его ученик и преемник, носитель вдвое сильнейшего помазания, пророк Елисей проклинает дразнящих и оскорбляющий человека Божьего подростков - и из лесу выходят две медведицы и растерзывают в клочья сорок два паршивца. Как можно было самыми минималистичными средствами рассказать историю Самсона и Далиды? Самсон был назарянином, он не стриг волос и обладал феноменальной физической силой. Враги послали ему красавицу Далиду, чтоб она соблазнила его и выведала секрет силы; в конце концов, ей это удалось, Самсон соблазнился, был острижен и потерял свою силу, ослеплён и принуждён к рабскому труду. Как рассказать всю историю не фрагментарно, а цельным куском? И вот Далида у меня тянется зубами к мужскому сильному естеству Самсона, выставив свои соблазнительные формы, а Самсон закрыл глаза и млеет от предвкушения - только предвкушает он не то, что с ним сделают через несколько часов. Понтий Пилат допрашивает бродячего раввина - "Что есть истина?" - и Пилат не видит ничего, вместо него на раввина, на еврейский подход к жизни смотрит змеиными глазами мудрость античности, мудрость эллинов против мудрости иудеев, мудрость логики и телесного против мудрости откровения и духовного; Пилат же показывает три пальца - это их Троица, их Три дня, через которые воскреснуть, их три гвоздя, и три обвинения - ты бездомный, беспаспортный и безработный - и именем тарабарского короля приговариваешься к смертной казни. Для евреев весь этот античный гевалт - чистая тарабарщина, кукольный театр, сквозь который так или иначе они обязаны нести свет Торы. И они несут, а меня страшно занимает, как будет восприниматься свет Библии существами из других миров. Этому я посвятил работу "Кающийся Ксеноморф". В своё время Ганс Гигер создал убедительнейший образ кремнийорганического Чужого - и вот апостол Пётр на краю Ойкумены, на краю Вселенной, встречает другую форму жизни и пытается до неё донести смысл еврейского учения о мире и о месте венца творения в нём. Иногда я экспериментирую с формами живописи - например, небольшая работа "Тайная вечеря" написана одной линией; работа "Мать и Дитя" написана в манере, у которой в мировой живописи даже нет названия. Иногда я обращаюсь к античной мифологии, как, например, моя "Капитолийская волчица", но что-то она меня не так уж сильно занимает, как библеистика. В античной мифологии нет того несотворённого света, который лучится сквозь Священное Писание, она не животворит. Последнее время я увлечён изображением весьма странных вещей - событий без сюжета. Сотворение мира. Дух Божий и служебные духи, носящиеся над огненной бездной и форматирующие материальный мир. Откровение Божье, полученное лично мною, где Бог называет одно из своих, доселе неизвестных имён "Explode". Изгнание одной трети с небес и вопрос - куда их изгнали, в какие места, Земли, звёзд и галактик ещё не было. Я создаю окна в мир мифопоэтического; даже в мир домифопоэтического, когда мир наш, мир тварный, мир дольний только форматировался, только творился. Этот цикл работ я назвал "Фракталы вечности". Они не фрактальны в чисто математическом виде, как, скажем, работы Джексона Поллока, который просто отрыл новый метод нанесения краски на холст и создавал на них ритмические узоры, которые потом он даже перестал называть именами собственными, присваивая им лишь номера. Как я уже говорил, сейчас я бьюсь над изображением времени. Пока еще не знаю, как его создать. А чтоб мозги не вскипели, а сердце не сломалось от перенапряжения, я создаю радостные и весёлые вещицы, потому что меня распирает от чувства юмора и от зрелого переосмысления всего того, чем восхищался в детстве, в юности и в молодости. Я помню, какое впечатление на меня произвёл фильм "Уолл-Стрит" в конце 1980-х годов, и какое впечатление произвёл уже сиквел "Уолл-Стрит 2: Деньги никогда не спят". Разве можно было пройти мимо мимо работы Люкаса Самараса в пентхаузе Бадда Фокса и не отстебаться своей работой "Пусть деньжата немного поспят", выразив тем самым всё своё отношение и к галеристам, к музеям, арткритикам и коллекционерам, и вообще ко всей современной системе искусства, из которой уже повыпадали все мысли, все чувства, всё живое и всё вечное, и остались только деньги?