«А не пристрелить ли их?»: почему комиссары хотели убить сына Керенского
Аудиовоспоминания русских эмигрантов о революции 1917 года выложил на своем сайте Колумбийский университет. Цикл интервью с очевидцами и участниками событий был записан для "Радио Свобода" в начале 1960-х. Фрагменты мемуаров затем использовались в программах к 50-летию революции, а также в публикациях историков и журналистов. Теперь с воспоминаниями может ознакомиться любой желающий.
Колумбийский университет выложил в открытый доступ оцифрованные записи устных воспоминаний русских эмигрантов и иностранцев о событиях 1917 года, периоде Гражданской войны и о старой России в целом. В галерее представлены свидетельства 74 человек – писателей и литературных критиков, историков и адвокатов, художников, инженеров, общественных и политических деятелей. Среди них такие видные представители русского Зарубежья как художник Юрий Анненков, культуролог Владимир Вейдле, писатели Роман Гуль и Борис Зайцев, поэтесса Ирина Одоевцева, эсер Марк Вишняк, инженер Юрий Джунковский, мостостроитель и сын министр-председателя Временного правительства Олег Керенский.
Мемуары были записаны на магнитофонную ленту в первой половине 1960-х годов и предназначались для цикла исторических передач на «Радио Свобода», посвященных 50-летию революции.
Интервью брали историк, преподаватель Колорадского университета Алексей Малышев и главный редактор тематических программ «Радио Свобода» Владимир Рудин.
Для создания уникального архива они в течение нескольких лет ездили по Европе и США, разыскивая бывших беженцев – в большинстве своем уже глубоких стариков – и задавая им вопросы о 1917 годе. За редким исключением эмигранты охотно шли на контакт. По-настоящему уникальна их старомодная речь, заметно отличающаяся от русского языка, который используют современные жители России.
С начала 1967 года «Радио Свобода» включало фрагменты интервью в свои исторические, публицистические и литературные передачи. С тех пор в эфире прозвучала примерно половина сделанных Малышевым и Рудиным записей. Некоторые материалы остались невостребованными. Впоследствии коллекцию катушек с мемуарными интервью передали в отдел устной истории Колумбийского университета в Нью-Йорке. Периодически рассказы свидетелей эпохи появлялись в различных публикациях. Судя по всему, какое-то время пленки считались утраченными (возможно, некоторые записи действительно потерялись). Теперь же американцы вернули голоса прошлого к жизни. Архив впервые доступен для общего пользования. «Газета.Ru» ознакомилась с некоторыми аудиозаписями.
«Человек в поезде закричал: «У меня украли деньги». Мальчишку тут же убили»
Весьма интересны воспоминания поэтессы Одоевцевой – современницы Николая Гумилева и Осипа Мандельштама, Зинаиды Гиппиус и Андрея Белого.
Эмигрировав из России в 1922 году, она вернулась в 1987-м и прожила в СССР последние три года своей жизни.
О начале 1917 года Одоевцева рассказывала: «Впечатления очень тяжелые. Потому что в то время ждали революцию. И я это прекрасно помню. И так как я близости к царской семье не имела, вы знаете, это очень просачивалось и через моих знакомых, родных, все-таки мы очень часто слышали. И, конечно, возмущение было страшное. После убийства Распутина все эти вещи, это было ужасно. Все время ждали и назначали, что будет дворцовый переворот или то, или се. В общем, революция никого не удивила. И потом, вы знаете, в это время уже, с думой, со всем, — это было очень тяжелое время, и возмущались молодые и старые».
«Самое большое воспоминание было для меня — большое огорчение, — признавалась поэтесса. — Потому что как раз 27 февраля должен был первый раз быть поставлен маскарад. Так как я страшно интересовалась театром, то после долгих просьб согласились меня взять в ложу, повести меня смотреть маскарад. И когда мы хотели поехать, поехать уже нельзя было: все улицы были запружены народом, и надо было вернуться. И это на меня произвело очень грустное впечатление. Никто тогда еще не понимал, что будет революция. Просто все думали, что такой голодный бунт. Говорили, что женщины вышли, кричали: «Хлеба, хлеба». Потому что, вы знаете, конечно, были огромные хвосты, не хватало хлеба, не хватало того-сего, и, конечно, народ был недоволен. Но это, грубо говоря, было устроено нарочно. И была масса провокаций. Потому что даже на крыше, говорят, стояли, стояли городовые, которые стреляли в толпу. Хотели даже вызвать какие-то беспорядки, чтобы их зачем-то подавить».
Неприятное впечатление на Одоевцеву произвела стремительность отречения Николая II от власти: «Все-таки это было сделано с такой легкостью. Фраза, которую государь сказал: «Я буду разводить цветы в Ливадии» — мне, во всяком случае, не понравилась. Еще когда так держался государь за монархию, так не давал никаких законов, и с такой легкостью отречься… Мне лично это очень не понравилось. Когда царский поезд пришел, то все генералы прыгали на другую сторону насыпи, и государь остался сразу один. Было очень мало людей, которые его не покинули. И все они, в том числе мой двоюродный брат, обрили себе усы, сплели себе какие-то шапки. А Белое движение уже потом было. Мы, конечно, надеялись все, что это будет еще республика и все такое. Но были люди, которые уже, конечно, и мой отец в том числе, боялись, что это не кончится так просто, как казалось. Потому что ведь говорили, что самые дивные, самые бескровные революции, что никогда в жизни ничего подобного не было, — это праздник как будто. В сущности ведь без одного убийства обошлась революция. Но зато потом…»
Поэтесса также поведала, как изменилась ее жизнь после революции.
«Во-первых, она изменилась в том, что на улице были все время митинги. Во-вторых, было все-таки очень трудно выходить: шальные пули, то и се. Потом одно время наша прислуга прибегала с восторгом, приносили большой кусок масла или большой кусок сыра и говорили: всего 20 копеек. Солдаты в магазинах раздавали публике даром почти. Но в сущности, надо сказать, что до большевистской революции не так страшно жизнь изменилась. Все время, конечно, были толпы, все время были митинги», — отмечала Одоевцева.
«Митинги были замечательные. Выступал человек, настроенный, скажем, за эсеров: «Правильно ли я говорю, товарищи?» И публика кричала: «Правильно!» Тут после него приходил коммунист и кричал: «Правильно ли я говорю, товарищи?» — «Правильно!» И все время публика гремела: «Правильно!» «Так я говорю, товарищи?» — «Так, товарищ!» Но вначале все-таки коммунистов даже били. 2 июля 1917 года был устроен этот путч, и тут это началось», — резюмировала очевидец событий.
Как отличительная черта 1917 года Одоевцевой запомнились самосуды: «Я видела, как тащили городового убивать и как его били, он был весь в крови, его тащили. Это было в самые первые дни. Рассказывали, например, такую вещь. Какой-то человек ехал в поезде и закричал: «У меня украли деньги». Кто украл? Вот этот мальчишка. Мальчишку тут же убили. Через пять минут этот человек говорит: «Да нет, я ошибся. Вот мой кошелек». Тогда его сбросили с поезда».
Октябрьская революция застала Одоевцеву в Евпатории. По ее словам, «там было ужасно».
«Там мы попали просто в мышеловку. Первые дни, когда приехали, было очень хорошо, а потом там так же стали офицеров убивать. И если вы были состоятельными людьми, то вы гораздо больше оказывались на виду, чем в Петербурге. Потому что в Петербурге была масса людей и прятаться было можно. Но только было очень много продуктов, а у нас в Петербурге уже совершенно не было продуктов. Так что мы были водружены всякими колбасами, салом. И вот когда мы ехали, а мы ехали в спальном вагоне, уже у нас были разбиты окна, и наш провожатый поезда был весь в крови».
Если Одоевцева только наблюдала за революцией, то эсер Марк Вишняк был ее непосредственным участником. В разговоре с историком Малышевым он подробно рассказал, какие должности занимал в 1917 году.
«С начала 1905 года я состоял в партии социалистов-революционеров. Но я не был ни генералом от революции, ни генералом в партии эсеров. Я был, если так можно выразиться, в штаб-капитанских чинах в партии. В партии я считался спецом по государственному праву. Я бывал на всех главных революционных собраниях и в учреждениях в 1917 году. Я был членом особого совещания, которое вырабатывало закон об Учредительном собрании. Я был во Всероссийской комиссии по выборам в Учредительное собрание. Как представитель бюро Совета крестьянских депутатов я участвовал в Московском государственном совещании в августе 1917 года – накануне Корниловского выступления. Я был секретарем Предпарламента или так называемого Совета Республики. Очевидно поэтому я был избран секретарем Учредительного собрания. Как видите, я прошел огонь, воду и медные трубы всей этой революционной эпопеи. Более того, я участвовал – не имея на то особого права – в историческом заседании 22 июля в Малахитовом зале Зимнего дворца, когда все центральные комитета различных партий собрались вместе решить – как выбрать правительство после провала первого большевистского выступления. Никто не хотел брать власть. В частности, и Керенский всячески отказывался. И это трагическое заседание, которое длилось ночь, было чрезвычайно интересно во многих отношениях. Оно кончилось благополучно. Керенского уговорили», — констатировал Вишняк.
«Комиссары говорили: а не пристрелить ли их по дороге»
Сын Александра Керенского Олег зарекомендовал себя в эмиграции как крупный специалист по строительству мостов. В частности, он принимал участие в проектировании моста Харбор-Бридж в Сиднее и моста через Босфор в Стамбуле. В 1917 году Олег Керенский вместе с отцом, матерью и братом жил в Петрограде на Тверской улице почти напротив Смольного института, недалеко от Таврического дворца.
«В то время папа был членом Думы и ходил туда пешком. Квартира состояла из пяти комнат, обычных в то время для среднеинтеллигентской семьи: гостиная, столовая, обязательно кабинет, детская и мамина спальня», — уточнял Керенский-младший.
Подростком он участвовал в демонстрации в поддержку Учредительного собрания 5 января 1918 года.
Шествие окончилось силовым разгоном и стрельбой солдат, однако большого количества жертв, если верить рассказчику, не было.
Согласно Олегу Керенскому, руководители демонстрации – члены различных партий – долго совещались, брать ли с собой оружие. В итоге было решено «идти без оружия и приветствовать Учредительное собрание».
«Мне было почти 13 лет, и я присоединился к манифестации. Прекрасно помню, как все происходило. Мы шли по улице, которая ведет к Таврическому дворцу. Шли радостно, пели. Все были за Учредительное собрание. Нас остановили. Взвод солдат стоял поперек улицы. Они стали говорить, что дальше идти нельзя. В толпе начались крики, визги. Раздались выстрелы в воздух. Манифестанты начали ложиться как рожь в поле. Мы все легли, и тогда открылась стрельба из окон казарм. И тогда мы панически бежали. В те времена в России на улицах лежали дрова. Я залег за такой стопкой, и у меня отмерз палец. Боковыми улицами я оттуда пришел на квартиру наших знакомых, которые жили на Бассейной. Я был панически перепуган. Стрелявшие из окон не хотели убивать. Они хотели разогнать манифестацию. Об остальных событиях, связанных с Учредительным собранием, — кто там выступал, кого разгоняли, — я узнал уже за границей. В России тогда не было известно, что произошло», — говорил Керенский.
Не менее любопытны его воспоминания о том, как в 1918 году Керенский-старший находился в Петрограде на нелегальном положении, скрываясь от большевиков: «В квартире бабушки раздался стук. Пришел папа. С бородой. Он приехал из-под Пскова и прошел весь Петербург. Все были страшно испуганы. Его поселили в квартиру к одной очень преданной женщине на Васильевском острове (позже она погибла от сыпного тифа). Риск был очень большой. Пару месяцев он жил у нее. Я ходил к нему или каждое воскресенье, или раз в две недели. Шел через весь Петербург на эту конспиративную квартиру и его там видел. А потом было прощание – его было решено везти дальше. После этого мы увидели его только в августе 1920 года. Как отца вывезли за рубеж, мы не знали».
Олегу Керенскому также запомнился голод, свирепствовавший в Петрограде.
Чтобы обеспечить своим сыновьям нормальное питание, Ольга Керенская вывезла их в глухую провинцию. Но и там семью настигли большевики, подозревавшие Керенских в сношениях с белыми.
«Лето 1918 года по сравнению с тем, что было потом, было еще хорошим. Но тогда время уже казалось скверным. Наши друзья посоветовали нам, что можно поехать откормиться в деревню под Усть-Сысольском (ныне Сыктывкар. – «Газета.Ru»). Поехали я, мама, мой брат, бабушка, мамина сестра со своей дочерью и семья друзей. Среди нас не было ни одного мужчины, только женщины с детьми. Мы сняли комнаты в избах у крестьян. И стали отъедаться. Кормили нас знаменитыми ржаными пирогами. У нас был замечательный хозяин, прекрасный мужик. Он только что вернулся из солдат. У нас было ружье, и я охотился на уток. Еды там было сколько угодно», — рассказывал Олег Керенский.
«Крестьяне не знали, что такое голод, что такое революция, — добавлял он. — Тогда произошла высадка [англичан] в Архангельске. Я был на охоте. К нам пришли совершеннейшие хулиганы – люди с ружьями и повязками. Меня дождались, и всех нас увезли на грузовиках. Из деревушки нас везли в Усть-Сысольск, затем в Вологду и далее в Москву. Ехали в вагоне третьего класса с запертыми комнатами и с часовыми. Почти без еды. Арестовали всю нашу группу, потому что мы были семьей Керенского. Обвиняли в том, что мы хотели перебежать к белым. Поездка была страшная. Появлялись какие-то комиссары… Все время говорили: а не пристрелить ли их по дороге, зачем тащить в Москву».
В новой столице Советской России Керенских отправили в тюрьму ВЧК на Лубянке.
«Там мы провели примерно шесть недель. Это был август-сентябрь 1918 года, — уточнял Керенский. — Камера была переполнена. Мы все спали на полу рядами. Это была женская палата, и мы с братом там были двое мальчиков. Женщин выводили под охраной в уборную и держали открытой дверь. На потолке висели голые лампочки. Старостой была выбрана очень милая женщина. Нас подкармливали. Все посылки делились. Детям дополнительно давали шоколад. Велись политические разговоры. Долгое время не было никаких допросов. Когда кого-нибудь вызывали, все целовались и прощались. Неизвестно было, вернется человек, или нет. Потом на допросе я стоял рядом с мамой. Спрашивали, куда мы ехали и что собирались делать. В конце концов, нас отпустили в Петербург под расписку».