Три родины Валерия Перелешина

07 ноября 2020, 14:28

Валерий Перелешин (настоящее имя — Валерий Францевич Салатко-Петрище) переехал из Иркутска в Харбин, когда ему было 7 лет. Мать увезла его в 1920 году подальше от войны между «красными» и «белыми» в центр русской эмиграции в Китае. Здесь он вырос, окончил юридический факультет и в совершенстве овладел китайским языком.

Три родины Валерия Перелешина — © Дальний Восток

Первые стихи напечатал ещё в юности, но зарабатывать стал переводами. Он знал 5 языков: русский, китайский, английский, португальский и французский. На китайский язык спрос был всегда. А во второй половине 40-х годов в Китае, когда сотрудники советских спецслужб стояли на каждом углу, переводчики с русского на китайский и наоборот были нужны как никогда.

С середины 1944 года и до самого конца своего «китайского периода» он работал письменным переводчиком в отделении ТАСС в Шанхае и даже получил советский паспорт. Сам говорил, что никогда у него не было ещё столько работы и столько ему нигде не платили. Но позже он отплыл из Гонконга в Рио-де-Жанейро и выбросил паспорт родной страны в море.

В России один из крупнейших специалистов в изучении творчества поэтов «русского Китая» — писатель, литературовед, поэт и переводчик Евгений Витковский. В жизни Перелешина он сыграл особую роль. И продолжает играть до сих пор, занимаясь изданием собрания сочинений Валерия Перелешина в трёх томах.

История Ариэля

— Первое письмо Перелешину я отправил 15 июля 1970 года. Ответа не последовало. На второе письмо — тоже тишина. И только через год он ответил на третье послание: «Ваше письмо получил только вчера. Разорванный конверт был тщательно заклеен официальной этикеткой бразильской почты». Почему он не ответил на первые два письма — не знаю, но эти письма были найдены в его архивах после смерти.

В глубине своей квартиры, напоминающей трёхкомнатный книжный шкаф, Витковский вспоминает, как начиналась двадцатилетняя переписка с Перелешиным, переросшая в безответную любовь поэта к своему юному корреспонденту.

— В МГУ было катастрофически скучно. Меня тошнило, и прежнее увлечение эмигрантской поэзией проснулось, будто гормоны взорвались. И тут я случайно наткнулся на статью Юстины Крузенштерн-Петерец «Чураевский питомник» о дальневосточных поэтах. Именно Юстина нашла Перелешина после долгих лет молчания и помогла вернуться к литературе. И именно она помогла связаться с поэтом. Мне тогда ещё не было и девятнадцати. Перелешину шёл пятьдесят восьмой год.

Для меня он был самой верной ниточкой к сбору распылённого по всему миру наследия «главного поэта русского Китая» Арсения Несмелова. К тому же оба мы всё-таки были поэтами-переводчиками, и я в любой момент мог спросить у него совета, особенно если дело касалось переводов с португальского. Но всегда было интереснее говорить с ним о нём. Он был слишком замкнут на себе. А мне большего и не нужно было.

Я часто задавал ему один и тот же вопрос: «А почему бы Вам не???», творя тем самым литературу. Это касалось в основном техники стихосложения. Я спрашивал, зачем писать столько сонетов пятистопным ямбом, ведь шестистопный так красив? Потом советовал: а как же «перевёрнутые» сонеты, в которых терцеты стоят выше катренов? И Перелешина это увлекало. Он сразу же садился и начинал писать.

Валерий был лёгким на руку поэтом, но тяжёлым по характеру человеком. В одном из писем он как-то сказал: «Живу под стеклянным колпаком, о стихах могу поговорить только с мамой и двумя-тремя знакомыми дамами. Недостаток живого общения и атмосферы частично возмещается огромной перепиской».

Периодически прерывая поток воспоминаний, Витковский поднимается со скрипучего дивана, чтобы достать с полки ту или иную книгу. Самая значимая — сборник стихотворений Перелешина «Ариэль», посвящённый Евгению. Книга — своеобразный плод платонической любви поэта, любви по переписке, любви, которая изначально была обречена на трагичный финал.

— Я определённо был объектом этой почти исступленной страсти, от неё русской литературе досталось куда больше, чем мне. Но ведь и я сам — часть русской литературы, точнее — её читатель. Странная мне выпала участь. Но не более странная, чем выпала Перелешину. Моё дело было неприметно для меня самого и мне долгое время непонятно — дать влаге попасть на питающие пальму корни.

В подтверждение своих слов Витковский показывает отрывки из писем поэта.

В письме от 7 июля 1978 года Перелешин писал к Витковскому: «Думаю я о Вас всегда на „ты“ (смешно было бы „выкать“, постоянно чувствуя Вас рядом с собою: даже голову поворачивать не нужно). Люблю Вас многоярусно. Едва ли „как сына“: из любви к сыну книга „Ариэль“ не могла бы возникнуть <> Ваша нежность вернула мне смысл жизни».

В письме же от 6 марта 1979 года Перелешин рассказал, каким образом отбирались сонеты для «Ариэля»: «Необязательное в нём есть, но где его нет? А единством всё это оправдывается. Ведь это всё-таки дневник». Перелешин и сам не заметил, как проговорился о самом главном: принёсшая ему едва ли не мировую славу поэтическая книга была не «сборником», а цельным произведением — поэтическим дневником. Вот отрывок из стихотворения «Двое»:

Наверное, в одном из воплощенийТы был моим сиамским близнецом:Не звал меня ни старцем, ни отцом,А братом был Валерию Евгений.

— Иосиф Бродский когда-то сказал, что с точки зрения искусства «голубая» идея богаче, чем простая, потому что она всегда трагична, — продолжает Витковский. — Эти слова очень точно подходят и для описания судьбы Перелешина. Он долгое время боролся с природой. В своих письмах рассказывал, как в середине 1930-х пытался «лечить себя женщиной» — Еленой Генкель, которая была старше его на тринадцать лет. Опыт получился неудачным, и Перелешин решил принять монашеский постриг под именем Герман в Харбинском Казанско-Богородском монастыре. Это был своего рода подвиг: когда человек всё время думает, что он себя пересилит. Якобы, внушив себе мысль, что половое влечение — грех, он сможет избавиться от этого. Хотя дело не в искушении, а в природе. И чтобы не обманывать себя, он ушёл из монастыря. Но к религии на протяжении всей жизни относился очень серьёзно, был глубоко верующим человеком.

— Если бы он жил в другое время, он бы смог найти своё личное счастье?

— Мне кажется, даже живя во время разрешённых однополых браков, Перелешин всё равно бы остался один. Он был чистый одиночка. Совершенно эгоцентричный человек. Его интересовал только он сам. Если бы я не разговаривал с ним всё время о нём, мне бы не о чем стало с ним говорить.

— У Перелешина в жизни была настоящая любовь, не по переписке?

— У него было много влюблённостей, но, пожалуй, по-настоящему он любил только одного. Он называл его Танчик. Это было в Китае, где не существовало запрета на однополые связи. Но Танчик погиб. Однажды не вернулся с допроса, где ему помянули дружбу с «советским агентом». Русские тогда все были «советскими агентами».

Творчество как стимул жить

Перелешин писал в основном в жанре философской медитативной лирики. Для его стихов характерна классическая манера с ориентацией на твёрдые формы. Он — мастер сонета.

Сам себя он называл акмеистом. Большое влияние на его творчество оказал Николай Гумилёв. Но со временем Перелешин его перерос и перестал опираться на Гумилёва как на образец. Знание китайского языка позволило ему глубже других русских поэтов познакомиться с древней культурой этой страны. Такие, казалось бы, простые реалии китайской жизни (изогнутый китайский мостик, восточный лотос, места, связанные с древней историей, где в соснах таятся «шорохи столетий», где «похороненные ханы во сне сраженья видят и пиры») — неотъемлемые и ёмкие образы его творчества.

Китай ассоциируется у поэта с земным раем, местом абсолютного покоя и утешения. Эта страна стала для него второй родиной: «Я сердца на дольки, на ломтики не разделю, / Россия, Россия, отчизна моя золотая! / Все страны вселенной я сердцем широким люблю, / Но только, Россия, одну тебя больше Китая» («Ностальгия»).

И если в старшей эмиграции в Китае явный лидер — это Арсений Несмелов, то в младшей — Валерий Перелешин. Стихи его всегда были востребованы. Сначала в узких кругах только в пределах Китая. Потом появились публикации и в Европе. С середины 50-х до конца 60-х он замолкает и ничего не пишет. Но уже в начале 70-х Перелешин возрождается.

В Китае русский поэт издал четыре сборника оригинальных стихотворений с вкраплениями переводов. Всего при жизни Перелешина вышли 14 сборников его стихов, автобиографическая «Поэма без предмета», антологии переводов из китайской и бразильской поэзии и перевод древнекитайского трактата «Дао Дэ Цзин».

Перелешин-переводчик — явление абсолютно особое, поэтому и его работа над «Дао Дэ Цзин», которую он считал не столько этическим трактатом, сколько поэмой, может рассматриваться только вне традиций советской китаистики: Перелешин никогда не пожертвовал бы рифмой там, где видел её в оригинале.

— У него не было цели заработать много денег, — вспоминает Витковский. — Это у нас с ним общее свойство: нам было нужно ровно столько, сколько нужно, чтобы прожить. Остальное делали лишь для своего удовольствия. С его знанием языков он не пропал бы нигде. Он работал и синхронистом, и переводчиком, и преподавателем в военно-морской академии. Но в первую очередь он жил для того, чтобы писать стихи. Хотя иногда мне с ним было очень тяжело. Стоило сказать какое-то слово не подумав, как он начинал объяснять, что такого слова нет. Например, вместо слова «инсульт» при нём можно было произносить только слово «удар». Хотя я объяснял, что удар — это несколько разных болезней. Или много лет подряд он твердил мне, что слова «глухомань» не существует, ибо никого там никто «не манит». И клялся, что такого слова нет ни в одном словаре. Он с половиной зарубежных авторов переругался из-за того, что у Бродского имя сына Одиссея написано как Телемак, а не Телемах. Хотя правильно, конечно, Телемах. Его русский язык был архаичен. Но с другой стороны, в этом было его достоинство, своеобразие.

Витковский на минуту замолкает. А потом вдруг произносит:

Есть чудный монастырь, затерянный в горах,

Где ловлей облаков прославился монах.

Пойду к нему и я, как только захочу,

И свёрток облаков на память получу.

(«Монастырю Цзю-Хуа», перевод с древнекитайского стихотворения СУ ШИ)

— Вы встречали что-то подобное в русской поэзии? Думаю, нет.

«Трём родинам я честно послужил, Не станет ли Голландия четвёртой?»

Это была живая кровь уже в силу того, что Перелешин происходил не из Парижа, а с Дальнего Востока. Настроение в его стихах было больше мажорное, чем минорное. И он понравился. Понравился ещё и тем, что у него было что-то своё, и он ни у кого ничего не хотел отобрать. Особенно им заинтересовались в Голландии в Лейденском университете. Именно там он получил свой кусочек славы.

В Нидерландах о творчестве русского поэта узнали благодаря опять же Витковскому. На встрече со студентами Лейденского университета Евгений рассказал о Перелешине и «Ариэле». Один из студентов — Ян Паул Хинрихс — всерьёз увлекся этой темой. Он не только передал слова Витковского своим преподавателям, но и сам вступил в переписку с русским поэтом. «Творчество Перелешина не разочаровало меня. В этой поэзии, пронизанной как романтизмом, так и мрачностью холостяцкой жизни, я столкнулся с неизвестной мне ранее в стихии русского языка атмосферой. Ожесточённые страсть и интеллект сосуществовали здесь бок о бок, без напряжения», — напишет Ян Паул Хинрихс в «Воспоминаниях о «сеньоре Валерио».

Нидерландский славист начал активно переводить стихи Перелешина на голландский язык. Вскоре вышел сборник с переводами избранных стихотворений поэта Gedichten («Стихотворения», нид.). Для Перелешина эта публикация была важна, она открывала для него, как он написал, «путь к международной известности». Плюс это был первый сборник, изданный не по его инициативе. До этого все типографские расходы на его книги брала на себя мать поэта.

В мае 1986 года Перелешин посетил Нидерланды по приглашению Лейденского университета. Хинрихс описывает эту встречу так: «Перелешин появился в аэропорту, в ожидании багажа, опираясь на руку стюардессы. Он тихо курил сигареты, ожидая чемодана: яркая трезвость ума тех, кто в жизни много раз сменял место жительства, однако не так уж много путешествовал между континентами. Таков он был: похожий на веретено, искривлённый человек, с длинным, сильно морщинистым лицом, в очках, матовое стекло которых невольно увеличивало его глаза. Перелешин заговорил с моей женой и элегантно поцеловал ей руку; в разговорах он был непрерывным источником разнообразных тем».

Перелешину было 73 года. Он был практически полностью слеп. Но не признавался в этом. Ни трости, ни зонтика с собой не носил. Он посетил выставку «Поэт с тремя родинами» в библиотеке Лейденского университета, где был представлен материал из его архивов. Также прочёл две лекции по литературной жизни в Харбине и Шанхае и об Арсении Несмелове. Здесь же он посетил национальный музей Лейдена — это был первый музей, в котором он побывал за всю свою жизнь.

Но даже там он не переставал работать. Хинрихс вспоминает, как Перелешин при первой же возможности стал вносить правки в книгу своих мемуаров «Два полустанка»: «Теперь я увидел собственными глазами, как дисциплинированно он работал. Он не останавливался прежде, чем текст был окончательно готов к печати. В это время бесполезно было предлагать ему чашку кофе. „Так привык работать Перелешин“», — сказал он со счастливой улыбкой.

Следующая встреча Хинрихса с поэтом состоялась в аэропорте Схипхол утром 14 июня 1989 года. В этот раз Перелешин прилетел на фестиваль поэзии в Амстердам.

«Когда я появился через два дня в отеле, — вспоминает голландский славист, — то обнаружил, что выходящая в холл дверь Перелешина стоит открытой. Он лежал и спал на кровати, не снимая одежды. Его постель была испачкана, пол был завален мусором, всё было в беспорядке, повсюду стоял невероятный запах нечистот. Менеджер отеля попросил меня заступиться: человек не мог оставаться в отеле в таком виде. Накануне его напоили, как и прочих русских поэтов, среди которых был Евгений Рейн, — и он не смог сопротивляться. Теперь всё с ним было не так: он был глух, слеп, у него нестерпимо болели ноги, его мучила тесная городская обувь, ибо он привык к сандалиям или тапочкам у себя дома, — к тому же он страдал недержанием, и его штаны нужно было менять через каждые несколько часов».

Но уже на следующий день Перелешин появился в фойе театра Де Дулен в Роттердаме в новой синей рубашке, в летних брюках и чёрных лакированных ботинках. Он активно общался с другими русскими поэтами, среди которых была Белла Ахмадулина. О его выступлении на фестивале местные журналисты написали так: «Пожилой русский произвёл фурор в поэзии интимными темами» или «Кристально чистая поэзия старого русского беженца».

Последний раз Ян Паул Хинрихс видел Перелешина в аэропорту, когда провожал его на самолёт в Бразилию: «Больной, почти слепой калека, обложенный памперсами, он сидел в инвалидной коляске в аэропорту Схипхол в Амстердаме». Учётчица багажа аэрокомпании не хотела пускать его на борт и потребовала разрешения медицинской службы. Но бразильская стюардесса, ответственная за полёт, сказала, что это очень хороший человек, с которым не будет сложностей, и взяла его под своё наблюдение. «Затем пришел момент прощания: он взял мои руки и долго не отпускал их. Было ясно, что он предпочёл бы не улетать», — напишет спустя 20 лет Хинрихс.

В архиве Лейденского университета хранятся письма Перелешина, его книги, а также фотографии, газетные вырезки и материалы, собранные его матерью.

Бразильский период — третий и последний

Когда в Китае началась Культурная революция, Перелешин с матерью бежали в Бразилию. Младший брат Валерия — Виктор, инженер по строительству гидроэлектростанций, — попросту купил им визы. Он всегда помогал финансово. Но у Валерия с братом отношения были сложные. Виктора как успешного бизнесмена наличие брата-гея, который пишет никому не нужные стихи, унижало. Хотя в юности и он увлекался поэзией.

В Бразилии Перелешин был одиночкой среди русских поэтов. К тому же там не было спроса на китайский. Поэтому он был вынужден работать и экспертом по филателии, и продавцом в ювелирном магазине.

И если в Китае у него был культурный слой общения и вообще весьма насыщенная жизнь, то в Рио-де-Жанейро, как он сам говорил, дрёма. Он продолжал писать, печатался в Европе и США, но жил от письма до письма.

Как у всякого китаиста, у него очень сильно портились глаза. Иероглифы требуют большого напряжения зрения. И с годами Валерий ослеп.

Последнее письмо Евгению Витковскому датировано 18 октября 1990 года. Поэт уже совсем ничего не видел и не мог самостоятельно писать. Через два года, 7 ноября, он умер.

Спустя много лет Евгений Витковский напишет в своих мемуарах: «Перелешин верил во „второе рождение“ — я не верю, но верю в то, что встреча наша где-то и когда-то всё-таки неизбежна».

Три родины

Родился я у быстроводной

неукротимой Ангары

в июле — месяц нехолодный,

но не запомнил я жары.

Со мной недолго дочь Байкала

резвилась, будто со щенком:

сначала грубо приласкала,

пинком отбросила потом.

И я, долгот не различая,

но зоркий к ярости обнов,

упал в страну шелков, и чая,