Ирина Мирошниченко: «Я дала понять Андрею Тарковскому, что я — замужем»

«Я заметила за соседним столом молодого человека, пристально на меня смотревшего. Я стала намеренно подносить к губам чашку таким образом, чтобы было видно мое обручальное кольцо. Мол, незачем так смотреть, я замужем. Но он по-прежнему не сводил с меня глаз. Мне стало неловко, я засмущалась и ушла. На следующий день звонок домой: «Это говорят с «Мосфильма». Вы можете к нам приехать на фотопробу?» Я приехала и в кабинете увидела Андрея Тарковского», — рассказывает актриса Ирина Мирошниченко. — Ирина Петровна, почему вы не отмечаете свой юбилей в стенах МХТ, в котором работаете больше полувека, можно сказать — всю свою жизнь? — Объясню просто. Сначала я не хотела ничего отмечать… Я родилась в июле, а в этот месяц все в отпусках, прежде всего мой родной и любимый театр МХТ. Но я представила себе — проснуться в свой день рождения и ничего не делать… От этой мысли стало грустно. Я поняла, что должна встретить этот день со зрителем, в работе, в ощущении полета. Поэтому решила провести свой юбилей на сцене театра Надежды Бабкиной. Она моя любимица, выдающаяся певица и редкий человек. Весь последний год участвую в ее проекте «Россия, слово о тебе». Так что совершенно логично было обратиться к ней и к замечательному режиссеру, которая ставила этот спектакль, Любови Гречишниковой с предложением организовать мой праздник именно у них. Мне дали день — 27 июля. Хотя родилась я 24-го, но в этот день театр занят. Что ж, пусть будет 27-е: красивое число, лето, изумительный театр, новый, но уже «намоленный»… В этот день я дам именно концерт, настоящий, с оркестром, с живым звуком. Ведь хоть я и театральная актриса, но уже 25 лет выступаю на эстраде. И сейчас, куда бы ни приехала, меня спрашивают: «Что вы будете петь?»… А как только вернется к работе труппа МХТ, 23 сентября в моем родном театре состоится совершенно другой вечер, уже театральный, куда я тоже приглашаю зрителей. Так что юбилей в стенах родного театра отмечу обязательно!.. Я вообще привязываюсь к местам и постоянно возвращаюсь туда, где со мной происходило что-то важное. Например, куда бы я ни направлялась на своей машине, при малейшей возможности выстраиваю маршрут так, чтобы оказаться на Тверском бульваре, проехать мимо бывшего своего дома. Мой первый адрес — Тверской бульвар, дом 12, квартира 6… — Ваше детство прошло там? — Да, я вспоминаю себя маленькую, как я выходила из подъезда, потом перебегала трамвайные пути. Мама, папа и брат всегда меня предупреждали: «Осторожно, трамвай!» Но его трудно было не заметить: вагоновожатый звонил «тр-р-р-р-р»… На бульваре я садилась на скамеечку и готовила уроки, потому что дома было негде: маленькая комната — девять метров, там особо не позанимаешься. Мне очень нравилось на улице, на нашем бульваре! Я даже мечтала там, на скамейке Тверского бульвара, когда-нибудь заночевать: закутаться в одеяло и смотреть на небо, а утром встретить солнце… Лет мне было тогда совсем мало… Часто я проезжаю и мимо нашей школы № 119, в которую ходила дворами. Ближе всего было через стройку. Там строился цирк, а потом в этом здании разместился МХАТ, куда впоследствии я попаду в качестве актрисы и буду играть на этой сцене. Вот парадокс! Я отодвигала доску в заборе, «просачивалась» в образовавшуюся дырку, после чего нужно было быстро пробежать мимо сторожа и его огромной овчарки до противоположного забора, где тоже была дырка, а там уже и двор школы. Однажды я не успела: сторож свистнул, овчарка — за мной. Я мигом взлетела на забор, но она меня все-таки тяпнула: то ли за каблук, то ли за порт­фель, но не укусила, слава богу. Как же я визжала! Думала — все, больше на стройку ни ногой. Но через пару дней снова стала пользоваться дыркой в заборе. Вот это — мое детство! Сейчас все дворы закрыты, кругом шлагбаумы, металлические двери и кодовые замки. А в моей памяти остались зеленые московские дворики, где повсюду можно было пройти, где все соседи друг друга знали. Тверской бульвар жил как единый организм, все было на виду: кто пироги печет, у кого свадьба или развод­... — Судя по тому, какое образование вам дали родители, вы были усидчивой домашней девочкой… — С одной стороны, жили мы очень скромно. Но при этом ко мне приходил учитель французского языка, которого мама с папой оплачивали из своей крошечной зарплаты. Кроме того, в нашу девятиметровую комнату они умудрились поставить пианино! Я сейчас сама не понимаю, как это было возможно! В комнате, кроме инструмента, помещалась моя тахта, круглый стол, шкаф с посудой, в нише — диван, на котором мама с папой спали. В углу стояло огромное зеркало и тумбочка с телевизором, малюсенький экранчик которого увеличивала линза с водой. Еще у нас был широкий подоконник, и там постоянно сидел кот. Места для кровати моего брата Рудика в комнате просто не было, и он спал в коридоре за занавеской. Причем это был общий коридор, но соседи не возражали. Мы с ними жили дружно. И когда к нам гости приходили, соседей тоже приглашали за стол, всем хватало места. Я была очень счастливым ребенком, росла в атмосфере тепла, любви и нашей скромной обстановки не замечала. Хотя, наверное, брат Рудик замечал. Он-то знал другую жизнь: Рудик у мамы от первого брака, она была замужем за военачальником, Иваном Игнатьевичем Толпежниковым. В той, прежней, жизни вся наша квартира принадлежала маминой семье. У маминого мужа был адъютант, домработница, шофер, личный автомобиль. А потом Толпежникова арестовали и расстреляли, и в одночасье все изменилось. Слава Богу, что не тронули маму и Рудика. Хотя как не тронули… Маму исключили из студии Таирова, а она так мечтала стать актрисой! И кстати, сына назвала в честь своего кумира, Рудольфа Валентино — звезды немого кино. У мамы были друзья — Серафима Абрамовна Кричевская и Иван Иванович Чувильчиков. И они ее, жену врага народа, устроили в Колонный зал Дома Союзов, а это же была главная концертная площадка страны! Мамина должность называлась «работник массовой культуры». Это примерно то же самое, что нынешний шоумен. Вовлечь людей в действие, развеселить, объединить. Ну сплошная импровизация! Маме эта работа нравилась. А потом она вышла замуж за моего папу и родилась я. Вероятно, Рудику все эти перемены в жизни нелегко дались. Потом всю жизнь он думал о том, как важно крепко встать на ноги… Когда брату исполнилось 16 лет, он объявил: «Пойду работать». Рудик обожал машины — наверное, с тех пор, как катался с водителем на черной «эмке» своего отца. И вот брат сам решил стать шофером: не журналистом, не ученым, хотя у него были потрясающие знания, он мог поступить куда угодно. Устроился рядом с домом, на площади Пушкина, в «Известия». И проработал там всю жизнь. — Вы родились в тяжелое военное время, хотя вряд ли запомнили его — слишком были маленькой. Но родители, наверное, что-то вам рассказывали… — Папа был в учебной военной части в Кубинке, и мама туда к нему приехала повидаться. Они ночевали в землянке, а когда утром вышли оттуда, оказалось, что никого нет в живых. Близко подошли немецкие танки, командиры всех подняли в бой, а ружья-то были учебные… Почти сразу в Кубинку подвезли пополнение и раненых. Маме сказали: «Становись быстро к плите и свари что-нибудь. Больше некому этим заняться». Мама приготовила огромную кастрюлю еды. Потом папе сказали: «Сейчас на станцию придет товарняк, отправляйтесь с женой в эвакуацию». Но маме нужно было Рудика в Москве забрать. Дали ей полуторку, она на ней туда и обратно съездила, к товарняку еле успела. По перрону как раз шел папа с каким-то мешком. Оказалось, там сахар целыми кусками, как тогда говорили — головами. Папе дали его с собой в дорогу. Ведь деньги во время войны почти потеряли смысл. Ценились продуктовые карточки и еда. Папу вскоре с поезда сняли и отправили на фронт, где он провоевал до Победы. А мама с Рудиком добрались до Сибири, минимум продуктов получали по карточкам и жили там отчасти за счет того самого сахара. Мама ходила на рынок и меняла свои вещи и сахар на еду. И вот однажды она взяла мешок, а там набита вата, тряпки, какая-то бумага. Сахара нет! Она — к Рудику: «Это ты взял сахар?» А он: «Я раздал ребятам. Прости…» Для мамы это было как удар под дых. Она сама отличалась добротой и хлебосольством, но… Непонятно было, как дальше жить, как кормить сына и меня, которая только-только родилась… А ведь я могла и не родиться. В Новосибирске, когда мама была беременна мной на раннем сроке, она встретила свою подругу, актрису Лидию Смирнову, с которой они учились вместе на курсе у Таирова. Они дружили. Годом раньше, когда Смирнова снималась в фильме «Моя любовь», мама дала ей для съемок белую заграничную футболку. Героиня Смирновой Шурочка практически весь фильм в ней ходит... А тогда, в 1941-м, в Новосибирске находились съемочные группы «Мосфильма». И Лидия Николаевна предложила моей маме: «Катя, давай я и тебя устрою сниматься в массовку? Только для этого надо избавиться от ребенка. (Пауза.) Ну зачем тебе сейчас его рожать?» Время действительно было настолько трудное, что никто бы маму не осудил, если бы она решилась на это. Она потом мне признавалась: «Доченька, да, были у меня сомнения… Война. Папа неизвестно, вернется ли с фронта… Никаких вестей». Она пошла к какой-то знахарке, но в последний момент, когда она там все это увидела, быстро встала и как вихрь оттуда умчалась! И это мое, да и ее счастье! Мама меня любила безмерно, как и я ее. Всю жизнь. — Это ваша мама воспитала в вас любовь к искусству? Наверное, ей хотелось, чтобы вы реализовали то, что не получилось у нее… — Мама никогда мне такого не говорила: вот, у меня не получилось, значит, актрисой будешь ты. Но, может быть, энергетически, подспудно, мне это передавала. Мы с ней постоянно были вместе. Ходили в театр, на концерты, и мама мне объясняла, что сделано хорошо, как ей казалось, а что плохо. А сколько она мне рассказывала! Какие имена называла: Охлопков, Завадский, Таиров, Алиса Коонен. Великие люди, которые теперь для нас стали легендами… И вот я поступила в Школу-студию МХАТ. Там мне очень пригодились ее рассказы и… французский язык, которому меня учили. В театральной библиотеке я брала под расписку парижский журнал Cin-monde, читала статьи и рассматривала фотографии. Как выглядят французские актрисы, в каких ролях снимались, как одеты, как накрашены, какие у них прически, выражение глаз… Я все впитывала как губка. И это был уже совсем другой мир, чем тот, о котором рассказывала мне мама. Западный мир! Я слушала французскую эстраду, песни Азнавура, Беко, Брассанса… Видела фильмы «Мужчина и женщина», «Рокко и его братья». И сам МХАТ, где я всю жизнь потом проработала, был уже совсем не тот театр, каким знала его моя мама. В Школе-студии МХАТ зародился будущий театр «Современник», который создал Ефремов и его соратники, прежде всего Олег Павлович Табаков, Галина Волчек, Игорь Кваша… Да, там учился и работал Алексей Баталов, которого на днях, к огромному горю, не стало. Именно у таких людей я училась, как можно играть, не играя, а просто жить. — Вступительные экзамены у вас принимали Высоцкий и Ялович. Но они ведь сами были еще недавно студентами, кто им позволил этим заниматься? — Так народу пришло поступать тьма! Вот на отборочный тур и посадили выпускников, потому что педагогов просто не хватало, чтобы всех прослушать. Гена Ялович чуть-чуть старше Высоцкого, уже ходил такой маститый, серьезный — кстати, он сразу потом стал преподавать. А Володя только выпустился, он был более свободный, с совершенно голубыми шальными глазами. И вот они оба мне стали советовать: «Все хорошо, только поменяй весь репертуар». Я их послушалась. Первый экзамен принимали уже преподаватели. Я им показала все то, что выучила по совету Гены и Вовы. И вдруг слышу: «Все хорошо, но надо полностью поменять репертуар». Тогда я побежала к маме, она предложила мне «Нунчу» Горького, а там же героиня — танцовщица. Красивое словечко… И мама мне сказала: «Нужно представить, что у тебя в руках бубен, и ты на цыганский манер отбиваешь ритм и танцуешь под цыганскую песню». Так я и сделала. У опытного педагога Александра Карева, который нас прослушивал, глаза так и загорелись, и он меня принял. Это мамина работа, сто процентов! — Ирина Петровна, студентам ведь запрещено было в кино работать, а вы снялись у Данелии, в его культовой картине «Я шагаю по Москве»… — Да, сниматься было, конечно, нельзя. Но при этом ты бежишь по коридору Школы-студии в девять утра, торопишься в аудиторию, а вдоль стеночки стоят женщины с блокнотами. И это все ассистенты режиссеров с «Мосфильма», с Киностудии имени Горького. Они кого-то вылавливают и спрашивают: «Девочка, хочешь сниматься в кино? Как твоя фамилия? Какой твой адрес, телефон?» Вот и меня так выловили… Знаете, недавно Всеволод Николаевич Шиловский, который начинал преподавать на моем курсе, говорит: «А ты помнишь, как я тебя отпустил на съемки «Я шагаю по Москве»?» И тут я вспомнила. Именно потому, что он был молодой, начинающий педагог, я к нему и подошла с этой просьбой. Зная, что нельзя… И он ответил: «Поскольку лето, иди, попробуй втихаря». Но, увы, втихаря не получилось: этот фильм посмотрели все. И даже мой крошечный эпизод не остался незамеченным. И я, конечно, крепко получила в институте за это. — Знаю: было собрание, и вы плакали… — Да, я очень испугалась! При мысли, что могу быть отчислена и все мои мечты рухнут, мне стало очень больно. А ведь это всего лишь один съемочный день, и то летом, когда все в отпуске. Мое оправдание на этом и строилось: не у кого было спросить разрешения. Как вы сами понимаете, Шиловского я не могла сдать. Никому и никогда об этом не говорила — вот сейчас в первый раз. От отчисления меня спасали всем курсом. На собрании все студенты проголосовали за… строгий выговор! Это означало, что меня оставляют. С той поры я для себя четко усвоила: все, что ты хочешь скрыть, спрятать, обязательно потом станет явным. Лучше говорить правду. Самая простая истина! Увы! — А как случилось, что вы, уже почти выпускница Школы-студии, снялись у самого Андрея Тарковского? — Тарковский — целая планета, целый мир, который встретился мне в простом и земном облике в кафе гостиницы «Националь» в центре Москвы, куда я забежала выпить кофе. Я уже была замужем, и у меня завелись в кармане кое-какие деньги, так что могла себе позволить чашку кофе с пирожным в обеденный перерыв, который нам давали с двенадцати до часу в Школе-студии МХАТ. И тут я заметила за соседним столом молодого человека, пристально на меня смотревшего. Я стала намеренно подносить к губам чашку таким образом, чтобы было видно мое обручальное кольцо. Мол, незачем так смотреть, я замужем. Но он по-прежнему не сводил с меня глаз. Мне стало неловко, я засмущалась и ушла. На следующий день звонок домой: «Это говорят с «Мосфильма». Вы можете к нам приехать на фотопробу?» Я приехала и в кабинете увидела Андрея Тарковского. Он спросил: «Вас, наверное, смутило, что я на вас ТАК смотрел? Просто у вас очень «иконописное» лицо. Я снимаю картину про великое и страшное время, фильм будет называться «Андрей Рублев». Мне нужен персонаж, Мария Магдалина. Вы знаете, кто это?» Я искренне сказала: «Нет!» Потом меня стали фотографировать, делали разный грим, надевали парик с длинными волосами. И по ходу фотосъемки его ассистенты потихоньку рассказывали мне, кто моя героиня и что это за фильм. Тарковский посмотрел мои пробы и сказал: «Все! Это она. Подходит». …Я недавно была во Владимире. И, проезжая по абсолютно новому, изменившемуся городу, вдруг стала что-то узнавать и вспомнила, как я снималась зимой 1967 года у Тарковского. Нас тогда привезли в совершенно пустынное место, там было только заснеженное поле и совсем узенькая тропинка вдоль, ходить следовало только по ней, никуда не сворачивая, чтобы не наследить — для сцены распятия требовался первозданный снег. Босые люди должны были идти на Голгофу, увязая в этом снегу, и плакать. И вот среди всего этого белого безмолвия Тарковский мне рассказывал, кто такая Мария Магдалина и кто такой Иисус Христос. Хотя я всегда была верующим человеком, но знала только то, что рассказывала мне мама и что слышала в церкви. Прочесть-то про все это было негде… И все-таки, пока снимали, я еще не очень понимала, что это будет за фильм. А когда на премьере увидела — обомлела. Так же, как и многомиллионная аудитория… Потом было еще одно очень дорогое для меня событие, связанное с Тарковским. Хотя началось все со Школы-студии МХАТ. У нас был совершенно замечательный педагог по изо­бразительному искусству — Симолин. После его удивительных лекций мы мчались в Пушкинский музей, обходили там все залы. И вот я вошла в один зал, увидела фламандскую живопись и ясно осознала, что я все это уже где-то видела… Где-то «в прошлой жизни», может быть, несколько веков назад. Странно… Много позже я прочитала в одном американском гороскопе, что «в прошлой жизни» я была фламандцем и коком на корабле. Понимаю, смешно… Но уже тогда, без гороскопа, я сразу влюбилась в картины фламандских мастеров. Можете себе представить, как я была счастлива, когда мне предложили поехать на Неделю советского фильма в Бельгию! Да еще и с Тарковским (и с представителем Совэкспортфильма). И там — фантастический успех фильмов «Дядя Ваня» и «Андрей Рублев». А тогда мы очень много разговаривали с Андреем. Для него Бельгия, конечно, тоже была особая страна: он очень любил картины Брейгеля. Как-то мы ехали из Брюсселя в Брюгге на машине. У Тарковского на коленях был альбом со всеми работами Брейгеля, который ему подарили. И вот он ехал, открывал страницы и смотрел по сторонам, восхищаясь: «Боже мой, все как у него! Абсолютно те же самые пейзажи! Вот ветряная мельница, посмотрите…» Через много лет, когда я приехала в Париж, нас повезли на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. И вдруг я увидела — простой деревянный крест и надпись: «Андрей Тарковский». Сердце сжалось. На этом кладбище есть такая услуга: ты платишь определенную сумму, и от тебя на могилу целый год будут приносить свежие цветы. Весь 1993 год я каждый день отдавала Андрею дань памяти и уважения. Конечно, все эти люди, с которыми у меня так много связано, но которых уже нет, продолжают жить в моей памяти. Проезжаю по Тверской, мимо дома народного артиста Бориса Николаевича Ливанова, и будто вижу, как он выходит из арки ворот в коричневом плаще, шляпе, в белоснежной накрахмаленной рубашке… Прекрасно выглядит, гладко выбрит, глаза горят… Идет с кем-то и что-то громко, размахивая руками, рассказывает… А вот в арбатских переулках мемориальная доска Ангелине Степановой. Боже мой! Это ее дом… Я ведь имела честь играть с ней во многих спектаклях. И частенько, когда мы гримировались перед ливановской «Чайкой», я вдруг слышала ее голос: «Ариша! Иди сюда! Ну расскажи, какие новости? Что сейчас модно? О чем сплетничают?» Помню, как отмечали 100-летие МХАТа в 1998 году — Степанова уже давно там не играла, ей уже было далеко за девяносто, но Ефремов, естественно, пригласил ее на этот праздник… И вот в завершение его я вижу, как Ангелина Иосифовна стоит одна в кулисах и смотрит на сцену. Я быстро подошла к ней, взяла ее за руку, попрощаться, а ручка тоненькая-тоненькая, в два раза меньше моей. Я даже почувствовала, как под моими пальцами бьется ее пульс. И тут меня осенило: я же сейчас в одном рукопожатии от Станиславского! Степанова была его любимой ученицей, да и Немировича-Данченко тоже. Они тоже брали ее за руку и чувствовали ее пульс. Как я теперь… Надеюсь, что люди, которые прочтут эту статью и придут на мои спектакли в МХТ и на мой юбилей, почувствуют мою любовь к людям, о которых я говорю, и мою благодарность за все, что они мне дали в этой жизни. И может быть, наполнятся атмосферой этого неповторимого времени.