Александр Городницкий: Шумят паруса над моей головой

Ровно пятьдесят лет назад в издательстве «Советский писатель» вышел первый сборник стихов одного из основоположников жанра авторской песни в нашей стране Александра Городницкого «Атланты». Сегодня доктор геолого-минералогических наук, профессор, главный научный сотрудник Института океанологии РАН, плававший под парусами «Крузенштерна» и спускавшийся на дно океана в поисках Атлантиды, является автором полусотни книг: стихов, песен и мемуарной прозы.Точный, цепкий, аналитический ум. Ироничный блеск глаз… Он уверяет, что в его 84-летней жизни почти все получилось случайно. Случайно прыгнул в воду с трехметровой вышки и… оказался в геологическом институте. Случайно открыл меднорудное месторождение в районе Игарки. Случайно написал хит «Атланты держат небо на каменных руках». При этом доктор геолого-минералогических наук, профессор и главный научный сотрудник Института океанологии Российской академии наук Александр Городницкий тоже, видимо, совершенно случайно умалчивает, что является ученым-геофизиком с мировым именем. Вот такое чувство юмора у наших ученых... Само ирония все-таки — великая вещь. — Александр Моисеевич, мы с вами встретились на показе вашего авторского фильма «Портреты на стене», и я заворожена личностями, которые действуют в нем. Всех знали лично? — «Портреты на стене» — киноцикл, посвященный моим друзьям по литературе и авторской песне, сделанный в соавторстве с режиссером Натальей Касперович. Он является экспериментальным: это — симбиоз документалистики с эмоциональным рядом, поскольку киноповествование идет под мои песни. Первая картина — о русских поэтах-фронтовиках, которых считаю своими учителями — Борисе Слуцком и Давиде Самойлове. Я был не так близко с ними знаком, но они сыграли значительную роль в моей литературной биографии. Второй фильм посвящен трем бардам, основоположникам авторской песни, с которыми меня тесно связала жизнь. Это незаслуженно забытый замечательный писатель-прозаик Михаил Анчаров, мой многолетний безвременно ушедший из жизни друг Юрий Визбор, и — Виктор Берковский, замечательный мелодист и автор песен. В третьей части речь идет о двух совершенно противоположных по характеру людях — выдающемся российском историке и пушкинисте Натане Эйдельмане и известном поэте и писателе Игоре Губермане. — А как возникло название «Портреты на стене»? — У меня есть друг, художник Борис Жутовский. Много лет он делал серию портретов «Последние люди империи», запечатлев самых разных людей — от Фазиля Искандера до академика Сахарова. Все более или менее заметные личности попали на эти портреты. И их всех объединяет общая черта — грусть, хотя при жизни они любили смеяться, шутить. Почему портреты грустные? Размышление на эту тему стало вступ лением ко всему сериалу. В этом фильме звучат любимые мною стихи, которые читают Борис Слуцкий и Давид Самойлов. К сожалению, качество кинохроники не самое лучшее, сохранилось мало материалов. Гораздо лучше обстоит дело с хроникой, где запечатлен Визбор. Какие-то стихи в фильмах читаю я сам, повествование идет от моего лица. По сути эти картины — моя авторская программа, посвященная выдающимся поэтам и бардам. Причем ощущение от великолепия стихов у меня всегда было чисто физиологические. Если появлялись строчки, которые мне нравились, у меня мурашки бежали по спине. Эти мои учителя научили взвешивать слово на звук. Не читать с листа, а слушать, как оно звучит. Потому что то абсолютно непомерное богатство, которое называется русским языком, дает возможность звучания слова. — Не столь давно на экраны вышел фильм «Время первых». Там точно передана романтика «предчувствия космоса», когда все в стране были энтузиастами. Это ощущение присутствовало в той среде, в которой вращались вы, будучи юношей? — В известной степени да. Например, когда я решил в молодости заниматься поисками урана, поступая в родной Ленинградский горный, меня привлекала именно романтика секретности работ. Министерством «Средмаш» руководил сталинский нарком Берия, но мы были полными идиотами с точки зрения информации обо всех этих вещах. Я окончил институт по специальности, полностью исключавшей поездки за рубеж. Но зато это было сверхсекретно и считалось делом особой важности! У поколения шестидесятников была своя система приоритетных ценностей. Желание стать брокером, работать в банке — считалось позором. Нам всем хотелось чего-то героического. Тем более мне, блокадному мальчишке. — А в каком возрасте вы решили стать геологом? — Когда я окончил школу, то подал документы в высшее военно-морское училище. Отец очень надеялся, что меня не возьмут. А когда выяснилось, что, кажется, меня все-таки берут, целую ночь со мной серьезно беседовал и отговорил от военной службы. Вот тогда-то я и подал документы в горный, хотя ничего до сих пор не понимаю ни в химии, ни в минералогии. Но я-то выбирал не специальность, а образ жизни — нечто мужское, героическое! Так я стал геофизиком и геологом. — То есть литературный институт вас совершенно не привлекал? — Совершенно. Во-первых, я далеко не был уверен в своем литературном таланте. Во-вторых, больше всего я любил историю. Искренне был уверен, что вот окончу школу с золотой медалью и поступлю на истфак в Ленинградский университет. Но в 1951 году, действительно окончив школу с золотой медалью, я понял, что в университет, носивший гордое имя Жданова, мне дорога с моим пятым пунктом начисто закрыта. Идти в черту оседлости — институт холодильной промышленности или пединститут мне было отвратительно. Так возникла геология. Хотя и там была проблема: в геологию брали с непременной сдачей физкультуры. Надо было зачем-то прыгать в воду с трехметровой вышки, а я плавать не умел абсолютно. — И как же вы выкрутились с этим прыжком? — Неизвестно на что надеясь, я поехал сдавать этот дурацкий прыжок. Я был идиотом, воспитанным в сталинское время, и твердо верил, что если прыгну, то меня обязательно как-нибудь, да спасут. Нельзя же, чтобы в советской стране дали погибнуть. Надо сказать, что дальнейший сорокалетний опыт экспедиций показал, что не только не мешали погибнуть, но иногда даже подпихивали. Когда прозвучала фамилия «Городницкий», я, дрожа от страха, лиловый от холода, влез на вышку в твердой решимости. Встав на доску, посмотрел вниз и понял: никогда! Я жить хочу! Повернулся, чтобы позорно уйти, но доска спружинила, и упал вниз. Прыжок засчитали. Так я стал геологом. — И куда вас закинула кочевая геологическая жизнь? — Для начала в Енисейскую экспедицию, где ураном, естественно, и не пахло. Поэтому начальник экспедиции, работавшей в районе Игарки и Норильска, первым делом спросил: «Молоток и компас в руках держать умеешь? Тогда вперед — на геосъемку!» Так за полгода я научился с уважением относиться к тому, что вижу сам, к веществу, которое реально ощущаю собственными руками, и подвергать сомнению чужие графики и отчеты. Хороший урок на всю жизнь. В 1962 году, свято веря в учебники и методы, весьма далекие от совершенства, я по данным электроразведки недалеко от Игарки, на реке Сухарихе, задал буровую, которая на глубине 50 метров нашла медное оруденение. Так я стал одним из первооткрывателей игарского меднорудного поля. Дуракам, как говорится, — счастье! Сейчас бы этого в жизни не сделал. В 1962 году начали формироваться отряды морской геофизики на кораблях. Никто не знал, что это такое, но нашу группу взяли на военно-гидрографические суда, работавшие в Северной Атлантике. И я оказался на великолепном паруснике «Крузенштерн», ходившем под военноморским флагом. Парусник долго стоял без движения на Неве, но потом его команду обучили и сделали из него океанографическое судно. И не важно было, насколько быстро он ходил. Важнее было, что на нем работают. Так первые три года своей морской одиссеи я провел под парусами «Крузенштерна». — «И тесны домашние стены, и душен домашний покой, когда паруса «Крузенштерна» шумят над моей головой»? — Именно. Ощущения были замечательные, они занесены в главу «Паруса «Крузенштерна» моей книги «Атланты держат небо», которая выдержала уже пять переизданий. Почитайте. Или посмотрите одноименный фильм. Наш институт преобразовали в Институт морской геологии и геофизики, так что мы были первопроходцами. А в 1972 году, переехав в Москву, я оказался в Институте океанологии Российской академии наук, где я работаю до сих пор, несмотря на свои 84 года. Так передо мной открылась дорога в океан. Я плавал по миру более тридцати лет, на разных кораблях. Последние сорок лет руководил Лабораторией геомагнитных исследований Мирового океана Института океанологии. В одном из моих фильмов «Легенды и мифы Александра Городницкого» даже рассказываю о своих попытках найти Атлантиду. — Поиски Атлантиды не увенчались успехом? — Нет, конечно. Но от морских погружений испытал полный восторг. Человека охватывает такая эйфория, что страх полностью отступает. Я погружался, чтобы обследовать остатки якобы руин древнего города, которые нашли. — Почему «якобы» руин? «Разве сказки нужны только детям? Сказки взрослым гораздо нужней» — сами же потом написали! — Да я не уверен, что это были не базальтовые отдельности, подобные которым я видел и на суше. Хотя я пытался найти следы ручной обработки на глубине 100 метров. Но мы таковых пока не обнаружили. Там надо работать дальше. Все это есть в моем фильме про Атлантиду. А во второй серии я попытался с позиции науки о Земле обосновать реальность библейских мифов — всемирного потопа, потопления войска фараона. Интересно было и обосновать гибель Содома и Гоморры результатами метанового взрыва за счет активизации геологического разлома! В этом фильме рассказываю и о мифах XX века, которым сам не верю. Первый из них — о глобальном потеплении, который, по-моему, просто афера. Как, кстати, и заключение об увеличении озоновой дыры в результате пользования холодильниками — фигня, простите, исключительная. Я свою точку зрения обосновываю. И в финале привожу собственную модель конца света, поскольку сорок лет занимаюсь магнитными полями Земли. Причем на эту тему я делал серьезные доклады в Гарварде. Вокруг моей теории была большая полемика со стороны российских коллег, пока они не дождались того, что через несколько лет и американцы пришли к тем же выводам. — Сегодня часто звучат рассказы о том, как ученые-шестидесятники, находясь в скрытой оппозиции к режиму, обсуждали положение в стране, ловя запрещенные «вражеские голоса» зарубежных радиостанций на коммунальных кухнях? В вашей жизни такое имело место? — Я лично никогда «вражеские голоса» не ловил. В моем поколении, не будем тыкать пальцами, но действительно некоторые барды бьют себя в грудь и кричат, как они борются с режимом. Я никогда не боролся с режимом, режим боролся с нами, а это — разные вещи. Я всегда был лоялен, более того, я ведь работал на оборонку. Меня, еврея, выпускали за рубеж, потому что я решал важнейшие прикладные геофизические задачи для нужд Военно-морского флота. И даже моя кандидатская диссертация была секретная. — Вас считают одним из основоположников авторской песни в России. Интересно, а как родились на свет такие песни, как «На материк , на Магадан», «Кожаные куртки, брошенные в угол» или «Над Канадой»? — Попав на Крайний Север, я услышал песни, которые пели наши зэки. Это — великие песни. В подражание им и родилось «На материк, на Магадан ушел последний караван». Но я ведь песни на самом деле никогда не писал. У меня нет музыкального образования: на геологоразведке музыке не учат. Юмор заключается в том, что у меня есть толстенное издание моих песен с нотными строчками, которые я сам-то и прочитать не могу, ибо музыкально безграмотен. — Ну а легендарные «Атланты» из какого «сора» выросли? — Они были написаны в Северной Атлантике, в 63-м, на борту «Крузенштерна». Я написал стихотворение и пошел его выкидывать за борт, потому что стихи явно не получились. Но пока шел по трапу, стал что-то про себя мычать. И родилась песня. У меня все в жизни получается случайно. И стихи-то начал писать случайно. В 1947-м отправился во дворец пионеров записываться в кружок рисования, поскольку мой дружок по парте Михайловский хорошо рисовал (он, кстати, впоследствии стал прекрасным морским баталистом ). А я рисовал ужасно. — Хотя одну картину купили в Ленинграде за 20 000 евро? — Чему до сих пор удивляюсь! Так вот, я рисовал ужасно, но рисунки все же пошел показывать. Кружок в тот день был закрыт, а из соседней двери звучали стихи. Я ее открыл — там были мальчики и девочки 14 лет, моего возраста. Это была студия литературного творчества, и мне сразу очень захотелось туда. Для приема надо было написать два стихотворения или один рассказ. Я написал стихи — первое про гладиатора, предательски смахивающее на лермонтовское, а второе про геологов. Меня неожиданно приняли. — Недавно увидела ваш фильм-воспоминание «Мой Питер», который сделан по книге «Атланты держат небо», где вы рассказываете о блокаде. Не поделитесь? — Наша память такова, что многие вещи не хочется вспоминать. Человек ко всему привыкает. Когда на бульваре появляется первый труп, то все ахают, охают… А когда он не один, это становится элементом быта. Мы с матерью оставались в блокадном Ленинграде до апреля 1942 года, когда меня вместе с другими ленинградскими детьми на грузовиках вывезли по Ладожской трассе. Первый год блокады был самый тяжелый и страшный. Наш дом сгорел в феврале 1942 года. Но не от бомбы или снаряда — этажом выше умерла соседка, не сумев погасить буржуйку. Тушить не было ни сил, ни возможностей. Мы просто ушли в другой. На 7-й линии, где мы жили, был бульвар. Там вырубили все деревья — на дрова. Следом за деревьями исчезли кошки, голуби и собаки — их съели. Потом на дрова разобрали соседний деревянный дом. А потом мать перестала выпускать меня из дома, потому что пошли слухи (которые, к сожалению, подтвердились), что маленьких детей воруют, убивают и продают на Андреевском рынке как телятину. Людоедство, к сожалению, имело место, хоть его и замалчивали, причем страшное, в очень неприятных масштабах. В мои руки случайно попал дневник Коли Ремидовского — десятиклассника, умершего в 1942 году и похороненного на Пискаревском кладбище. Он пишет о том, что самое страшное не бомбежки и не голод, не мороз, а то, что люди изменились. Были добрые, отзывчивые, а стали злые, эгоистичные, жестокие… В апреле 1942 года нас вывозили по льду, на котором уже была вода. Рано утром, чтобы не привлекать внимание немецкой авиации и артиллерии. Мы сидели в кузове, укрываясь брезентом. Было холодно и страшно. Потом я год не ходил в школу — болел дистрофией. Водитель, который меня через Ладогу вез С другими детьми, истощавшими за зиму эту. На память о нем ни одной не осталось приметы. Высок или нет он, курчав или светловолос. Связать не могу я обрывки из тех кинолент, Что в память вместило мое восьмилетнее сердце: Лишенный тепла, на ветру задубевший брезент, Трехтонки поношенной настежь раскрытая дверца. Глухими ударами била в колеса вода, Гремели разрывы, калеча усталые уши. Вращая баранку, он правил упорно туда, Где старая церковь белела на краешке суши. Он в братской могиле лежит, заметенной пургой, В других растворив своей жизни недолгий остаток. Ему говорю я: «Спасибо тебе, дорогой, За то, что вчера разменял я девятый десяток». Вся моя жизнь — смесь трагического со смешным. Отсюда — успех книги, там много и того, и другого. А последний мой диск с песнями называется «Перезагрузка». — Ну а есть в вашей жизни то, что «Перезагрузке» не подлежит? — До сих пор иногда я ночью просыпаюсь от ощущения того, что по брезенту стучит дождик и кричит пролетающая птица. Что надо вставать и идти в маршрут. А потом спохватываюсь. Это ощущение осталось на всю жизнь. Или вдруг начинаю размахивать руками, защищаясь от комаров. Или ставлю определенным образом стакан на край стола, чтобы он не упал с него при качке корабля. И с этим ничего не поделать! Да и не нужно, видимо.