Алексей Баталов: «Я не ожидал, что этот человек попытается меня обмануть»

«Обсуждать этот скандал противно. Могу лишь сказать, что частично сам виноват, что по невнимательности дал автограф соседу, как потом выяснилось, на каких-то серьезных документах…» — в интервью журналу «7 Дней» рассказывает Алексей Баталов. — Алексей Владимирович, наши читатели смущены противоречивыми слухами о вашем здоровье. Последний год не раз появлялась информация, что вас госпитализировали, что вы сломали шейку бедра… — Сообщения о критическом состоянии моего здоровья явно преувеличены. Я никогда не распространялся на людях о своих болячках, обычно даже в кругу близких не жалуюсь, а просто сдаюсь на волю врачей. Действительно, у меня была травма ноги, но не такая серьезная… Была операция. Сейчас — период восстановления, по понятной причине долгий, ведь мне немало лет. Но я чувствую себя вполне нормально. Читателям «7 Дней», поклонникам мое­го творчества, хочу сказать: спасибо, что помните. Не верьте дурным слухам. Я жив и относительно здоров. — Недавно в Интернете какие-то люди объявили сбор средств «в помощь Баталову» и еще нескольким пожилым артистам. Желающим предлагалось отправить платные СМС на определенный номер. Довольно быстро выяснилось, что эту акцию задумали мошенники. Но в принципе вы могли бы принять помощь от поклонников? — Никогда, никогда категорически! Если слышите, что где-то собирают деньги «на Баталова», это не может быть правдой. Я не нищенствую. Все необходимое у меня есть, нечего Бога гневить, некоторые пожилые актеры живут гораздо трудней. Меня очень расстроил тот случай, мы не сразу об этом узнали… Понимаете, есть вещи, которые я просто не могу делать. Например, сниматься в рекламе или пойти в какой-то низкопробный сериал, лишь бы заработать. Точно так же не могу брать что-то у моих поклонников, простых людей, ведь сейчас жизнь такая тяжелая… — Еще один вопрос от наших читателей по поводу эпопеи с вашей дачей. (Речь идет о тяжбе Баталова с соседом по даче, присвоившим себе часть участка артиста. — Прим. ред.) По телевидению показывают передачи, где участники спорят об этом до хрипоты, мол, давайте защитим нашего любимого артиста… — Я не имею к этим передачам никакого отношения. Никогда туда не ходил и не собираюсь. Конечно, мне неприятно, что о личных событиях в нашей семье кричат по телевизору. Якобы пытаются как-то нам помочь, но помочь тут могут только адвокаты, они над этим работают. Обсуждать эту историю противно. Могу лишь сказать, что частично сам виноват, что по невнимательности дал автограф соседу, как потом выяснилось, на каких-то серьезных документах… Я не ожидал, что человек, с которым мы много лет живем рядом, меня попытается обмануть, да еще так нелепо. Эта история тянется очень давно, но с тех пор, как об этом узнала пресса, слишком уж ее раздувают. Не хотел бы, чтоб меня жалели в связи с этим, а уж тем более обсуждали в прямом эфире. Надеюсь, со временем специалисты разберутся и справедливость будет восстановлена… Жалеть меня не нужно, со всем, что посылает судьба, я привык справляться сам. — Недавно вы закончили автобиографическую книгу, где подробно рассказали о своих предках. Оказалось, что у вас есть дворянские корни… — Это правда. Я ведь и сам об этом не сразу узнал. В начале тридцатых годов, когда меня ребенком возили в гости к бабушке и дедушке во Владимир, о таком говорить было не принято и просто опасно. Предки мои по материнской линии были известными в городе людьми. Бабушка, Нина Васильевна, работала зубным врачом, а дедушка, Антон Александрович, служил главным ветеринаром области. Во Владимир приехала рожать меня моя мама, актриса Нина Ольшевская. В этом провинциальном городке я проводил ранние годы. И вдруг мои летние поездки оборвались. Дедушка и бабушка, как вы правильно сказали, имели дворянские корни, за что и пострадали в 1937 году. Дед сразу скончался в тюремной больнице, а бабушку отправили в лагеря, на десять лет. Разумеется, нам, детям, об этом не говорили… — Во Владимире вы родились, но ощущаете себя москвичом? — Думаю, да, ведь все детство прошло в Москве. Даже, если сказать более точно, во дворе Художественного театра. Здесь работали не только моя мама — актриса Нина Ольшевская и отец — актер Владимир Баталов, но и множество родственников: дядя — Николай Баталов, тетя — Ольга Анд­ровская, дядя — Виктор Станицын… Когда мне было три года, мама и папа разошлись. Моим отчимом вскоре стал писатель Виктор Ардов, мы переехали в писательский дом. Я был мал и не осознавал, что произошло, так что с детства считал Ардова своим отцом, даже взрослый звал его не иначе как «папа Витя». Так же как не мог понимать по малолетству, какие удивительные люди приходят к нам. А среди них был, например, Юрий Олеша, который читал нам, детям, сказки. Или Михаил Булгаков, с пасынком которого я играл. Этажом выше нас жил Осип Мандельштам, которого арестовали в его квартире в тот момент, когда там находилась в гостях Анна Ахматова. И ее не отпускали оттуда всю ночь, пока шел обыск… — А каким вы были ребенком? — Мне кажется, актерство было во мне заложено с детства. Производить эффект я любил. Вспоминаю дачу на Клязьме, многие писатели там снимали домики. Зеленый сад, соломенные кресла, веранда, на которой взрослые собираются по вечерам. Мы же, в основном дети писателей, играем все вместе. И вот, на глазах у изумленной ребятни, выезжаю я… на белом коне. Которого выпросил у водовоза, чтобы эффектно появиться перед публикой. Лошадь эта — старое, несчастное создание, почти слепое, но в моей голове это царственный конь. И эффект был потрясающий. Тогда меня впервые увидела моя будущая жена (первая жена актера, дочь художника Ирина Ротова. — Прим. ред.), она сама была ребенком… — А вы хорошо помните войну? — Конечно, мне ведь тогда было уже 12 лет. Первые воздушные тревоги в Москве помню. Они вызывали ужас… Мы прятались в метро. Уезжать из Москвы сначала не хотели, потому что, во-первых, у мамы на руках младенец (моему младшему брату Боре полтора года, среднему, Мише, еще не исполнилось четырех). Во-вторых, сначала все говорили, что война закончится быстро и «наши победят». Но уехать пришлось. Началась эвакуация. И покатились мы в теплушках по городам: Свердловск, Уфа, Казань… Это странно, но именно в эти тяжелые недели, когда мы скитались, я вдруг стал сочинять стихи. Когда лежал на третьей полке в вагоне, вдруг пришло в голову: «Вагонная полка качает меня, / Грохочут колеса, дорогу кляня, / За темным окном, как на киноэкране, / Земля поворачивается в тумане»… Позже, после войны, Анна Ахматова стала одной из первых, кому мама показала тетрадь с моими поэтическими опытами. Анна Андреевна сказала: «Это — стихи». В ее устах это, наверное, была серьезная оценка. Наконец, осели в маленьком городке Бугульма... Раньше слово «голод» мне не было знакомо, а тут оно отзывалось реальным неприятным ощущением, которое мы, мальчишки, старались «закурить». Ели всё, в том числе даже семена придорожной травы. Есть хотели всегда, но об этом упоминать было не принято. — В Бугульме гордятся тем, что вы мальчишкой там были в эвакуации. Городской театр назвали вашим именем. Театр, у истоков которого стояла ваша мама Нина Ольшевская… — Да, мое первое ощущение театра неразрывно связано с матерью. Это она из двухэтажного провинциального клуба создала место, куда шли все, где начало твориться волшебство. Сначала здесь просто провели пару выступлений для бойцов, уходящих на фронт. А потом стал создаваться настоящий театр — взяли для постановки пьесу, соорудили декорации, собрали труппу из эвакуированных актеров… Я стал помощником рабочего сцены, научился делать шумы, подавать реквизит, открывать и закрывать занавес. Бывало, что от голода артисты падали в обморок прямо на сцене, что произошло однажды с мамой. Я испугался, а ее коллеги, бросившиеся на помощь, шептали мне: «Занавес! Закрывай занавес!»… С тех пор прошло уже больше 70 лет, а театр этот существует до сих пор. И сейчас это Театр имени Алексея Баталова, хотя я был против — нужно было присвоить ему имя моей матери. — Какой показалась вам Москва, когда вы вернулись из эвакуации? — Первое, что бросалось в глаза, — это разрушенные бомбежками дома, инвалиды, толпы людей, которые либо стоят в очередях за хлебом, либо просят милостыню. Примета войны — человек с оружием на улице. А у нас, мальчишек, в карманах завелись патроны, которые мы, бегая на железную дорогу, клали на рельсы. Такие были опасные развлечения… Патроны можно было найти даже во дворе. Случались увечья, но в детстве страха не было. Я, например, знал, где лежит пистолет отчима, который остался у него после войны. Ардов его прятал в ящик стола, но когда никого не было, я тайком заходил с товарищами в кабинет и показывал «игрушку». Мне нравилось позировать с пистолетом, я принимал эффектные позы, и давно разобрал и собрал его сто раз, и знал, как заряжать патроны. Это чуть не стало однажды причиной беды. Когда гости попросили моего отчима показать пистолет, он достал его из ящика и в шутку навел на моего младшего брата, Борю… «Сейчас буду стрелять!» Он был уверен, что пистолет не заряжен… И вдруг выстрел! Слава богу, что папа Витя по военной привычке не направлять оружие на человека в последний момент отвел руку. Так он чуть не застрелил собственного сына. Разумеется, потом стали разбираться, кто зарядил пистолет, и мне здорово влетело. С тех пор я к оружию не приближался, тем более что отец от греха подальше пистолет сдал. И вообще, постепенно я брался за ум, взрослел быстро. Нужно было определяться: чем мне заниматься в жизни? — Вы ведь еще в школе знали, что станете актером… — Пожалуй… Естественно, учеба в этот период меня интересовала меньше всего! К тому же, когда в годы войны я жил и учился то здесь, то там, многое пропустил. Пришлось заканчивать не нормальную школу, а вечернюю, для рабочей молодежи... Уже учась в 10-м классе, я однажды пришел к папе Вите и сказал, что хочу жениться. Отчим не протестовал, не смеялся, а внимательно меня выслушал и сказал: «Хорошо, Леша! Но ты хотя бы школу сначала окончи…» Он всегда с уважением относился ко всему, что я делал. Даже если я робко просил у него небольшую сумму денег. Обычно Ардов даже не спрашивал, на что мне нужно, а прерывал меня нетерпеливым: «Ну, скажи сколько, я дам!»… Надо отметить, что, будучи школьником, я все-таки не женился, а сделал это в 48-м году, когда учился в Школе-студии МХАТ… Мою избранницу, Ирину Ротову, в нашей семье приняли прекрасно. Для меня большое значение имело, что мы с детства дружили и я ее хорошо знал. Я был очень робкий парень. Помимо красоты Ирина обладала отменным чувством юмора, которое в нашей семье ценилось. Вскоре после нашей росписи она подарила мне свою фотографию с надписью: «Алеше от первой жены». — Вы поступали в Школу-студию МХАТ самостоятельно? — Поступал сам, никто за меня просить не ходил. Но готовиться помогали, конечно. В основном со мной занимался отец, который много лет был незаменимым помощником Ста­ниславского. Нельзя было посрамить фамилию! Учился я неплохо, но главное, что там преподавали настоящие личности! Они подходили к делу основательно… Помню, однажды я готовился к экзамену по иностранной литературе и понял, что не готов ответить на вопросы билета о Байроне. И книги его нет… Пошел к преподавателю. Долго рылись в библиотеке, наконец нашли! Смотрю, а это английская книга. Я смутился: «Но тут-же не на русском…» Тот ответил: «Как?! Вы собираетесь читать Байрона не в подлиннике?!» И я быстро смылся с книжкой. — Может, вам интересно узнать, что дом на Большой Ордынке, где была ваша квартира, в которой подолгу жила Анна Ахматова, сейчас населен преимущественно молодыми художниками… — Во дворе нашего дома стоит памятник ей. В квартире этой я давно не был… А когда-то там у меня была комната, которую за узкие размеры именовали «пенал». В нее традиционно селили гостей. Какое-то время там жила бабушка, мамина мама, которую я не видел много лет. Ее отпустили из лагерей «умирать», и действительно через несколько месяцев ее не стало. Именно в нашу квартиру позвонила вернувшаяся из лагерей певица Лидия Русланова и на первое время нашла у нас приют… Известная артистка была не узнана нашими соседями, это была худая, изможденная женщина. А пришла к нам, потому что таким людям было порой некуда возвращаться: после ареста в их квартиры заселяли других. Принимать репрессированных было опасно, но в нашей семье такой вопрос не стоял… Чаще всего в моей комнате жила Анна Андреевна. Здесь она нашла приют и в самое тяжелое время, после травли в 1946 году, когда, завидев ее на тротуаре, знакомые в страхе переходили на другую сторону улицы. Здесь ее навещали Фаина Раневская, Мария Петровых, Надежда Мандельштам, Лидия Чуков­ская... В присутствии Ахматовой даже острая на язык и употребляющая порой крепкие словечки Раневская менялась. Они часто говорили о Пушкине, перед которым обе преклонялись. — Чем обычно Ахматова занималась, живя в вашем доме? — По многу часов проводила за переводами, чтобы иметь какие-то средства, поскольку ее в те годы не печатали. Это занятие она с иронией называла «трудоемкой формой безделия». На самом деле это был тяжкий труд. Переводить с подстрочников корейских, армянских, болгарских или греческих поэтов… С детства мы, дети, привыкли к появлению Анны Андреевны в доме и к отношению к ней со стороны окружающих как к какому-то избранному человеку. И воспитание нас, детей, с ее стороны происходило незаметно. Разве что мягко скажет: «Кажется, я вас этому не учила…» И весь ее облик, вся речь ее были словно из прошлого галантного века. Я плохо учился в школе и во многом обязан тем, что грамотно говорю, именно ей. Вечером взрослые и их гости азартно играли в карты, причем всегда на деньги, но, конечно, суммы были небольшие. Во время карточных поединков между Ардовым и Анной Ахматовой велся шутливый диалог, где один не уступал другому. Юмор у Анны Андреевны был своеобразный, тонкий, интеллигентный. Она никогда бы не сказала напрямую: «Вы не правы!» Скорее с затаенным юмором: «Алеша, простите, вам не кажется, что здесь немного не убрано?» Это если я возился во дворе с любимым «Москвичом», приносил зап­части в дом, а на кухне переливал бензин, после чего стоял ужасный запах. А когда Ахматовой пришло в голову, что я могу порядочно рисовать, она скромно сказала: «Алеша, я хотела предложить вам сделать мой портрет». Я оробел. Не думал, что немногочисленные уроки, взятые у папы моей жены, художника журнала «Крокодил», а позже у знаменитого художника Фалька, могут чему-то послужить. До этого я малевал портретики друзей, а в связи с Ахматовой в моей голове был лишь ее знаменитый портрет кисти Модильяни. Мог ли я встать с ним в один ряд? Никогда. Но Анна Андреевна попросила, и я попробовал… Результат до сих пор висит у меня в столовой. А она тогда сказала: «Мне кажется, вам удаются лица…» — Когда вы выходили с Ахматовой на улицу, ее узнавали люди? — Вам покажется странным, но в те годы еще было много людей, которые не читали ее стихов… А как они могли это сделать, если ее перестали печатать? Очередь за автографами, если вы об этом, не выстраивалась… Кстати, ездить или ходить с Ахматовой по Москве было очень интересно. Она рассказывала интересную историю старинного дома или храма, а многие улицы называла не советскими, а старыми названиями. Она еще тогда называла Тверскую — Тверской, а не улицей Горького, улицу Кирова — Мясницкой и всегда так диктовала адрес таксисту. Новые названия ей категорически не нравились, так же как и уродливые советские памятники, которые она презрительно называла «пресс-папье»… — Учитывая, что поэтесса была искренне верующим человеком, пыталась ли она или кто-то из домашних говорить с вами о религии? — Я не могу сказать, что в нашей семье говорили о вере. Но как-то совершенно естественно на Пасху мы с родителями и Анной Андреевной заходили в храм. Мы, дети, любили смотреть крестный ход и слушать церковное пение. И интуитивно понимали, что в школе об этом рассказывать не нужно… Теперь я вижу, что рано начал осознавать гораздо больше, чем сверстники. По обрывкам разговоров Анны Андреевны и ее друзей, по тому, что, когда у нас дома жила Ахматова, под окнами стояли «топтуны», и по реакции членов моей семьи на окружающее, совершенно отличной от большинства. Например, если в «Крокодиле» подвергался издевательской критике кто-то из писателей, в доме воцарялось мрачное молчание, никто не смеялся. А когда умер Сталин и кругом рыдали, у нас дома чувствовался приподнятый дух, как в праздник, все были веселые и одухотворенные. Времена были нелегкие. Ничего нельзя было говорить, я сказал однажды речь в Школе-студии, в которой прозвучало неосторожное словосочетание «черный воронок», известное в народе, но… Сразу состоялось собрание, на котором разобрали мое «поведение»… В те годы исключали и за меньшие провинности. К счастью, все обошлось, я притворился наивным, мол, проявил несознательность. — После окончания Школы-студии МХАТ вас забрали в армию, избежать этой участи способа не было? — Тогда отсрочек не давали, к тому же в тот год Сталин издал приказ об увеличении срока службы. К счастью, отслужить можно было при Театре Красной Армии, где работала моя мама. Здесь состоялись мои первые полноценные выходы на сцену… А еще я в армии получил профессию шофера. И мог не просто водить какой-то «газик», а и грузовик, и автобус. Я всегда это любил. Если б не стал актером, возможно, моя профессия была бы связана именно с автомобилями. Я многое мог сделать сам. Например, когда у меня появился «Москвич» и он временно лишился сидений (их пришлось сдать в чистку), я прикрутил на их место обычные табуретки, чтобы водителю и пассажирам было на чем сидеть. Каково же было удивление разных пижонов на «Волгах», когда мы их еще и обгоняли! — Тот «Москвич» вам подарила Ахматова… — Мне была дорога эта машина, поскольку, владея ею, я мог помогать Анне Андреевне. Нужно было возить ее за 101-й километр. Только оттуда, из областных почтовых отделений, она имела право отправлять в лагерь посылки сыну, Льву Гумилеву. Однажды, когда мы готовились к поездке, я долго перебирал тормоза у машины, чем даже вывел из терпения Ахматову и маму, ехавшую с нами. Но что-то упорно заставляло меня это делать тщательно. И вот возникла ситуация: перебегает дорогу девочка, пришлось резко тормозить. Успел! После этого в машине долго молчали, а я подумал, что не зря поменял колодки… На этом же «москвичонке» десять лет спустя я вез православный крест, сделанный специально для могилы Анны Андреевны. Настоящий, без единого гвоздя, его изготовили мастера «Ленфильма». Вдруг на шоссе остановил постовой: «Куда везете?» — «Это нужно для съемок…» — «Проезжайте…» Так я выполнил последний долг перед Анной Андреевной, которая сыграла огромную роль в том, как я прожил эту жизнь. — Сейчас уже трудно себе представить, что вы могли не сняться в замечательных картинах «Большая семья», «Дело Румянцева», «Летят журавли»… А ведь ради этого вам пришлось уйти из МХАТа. — Да, я написал заявление об уходе, которое долго потом хранили в отделе кадров — оно было единственным за много лет. По собственному желанию уйти из такого театра! Многие говорили: «Ты с ума сошел! Пожалеешь!» Но, если б я не решился тогда, моя судьба могла сложиться по-другому. Во МХАТе я мог и не получить больших ролей… А тут — сразу главные роли в кино. Конечно, из-за того, что я не имел кинематографического опыта, первые годы мне пришлось нелегко. Бывало, снимал комнатушки недалеко от «Ленфильма» — ведь в Ленинграде у меня жилья не было. Вообще, был там всем чужой, но какая-то сила заставляла меня оставаться в кино и учиться. Я каждый день находился на киностудии, все впитывал, запоминал… Во время съемок фильма «Мать» в Киеве я вообще оставался ночевать на студии в кабинете у режиссера, потому что мы репетировали до позднего вечера. Когда уже поднабрался опыта, возникла другая проблема. Мне стали предлагать роли рабочих парней, передовиков, шоферов… А хотелось играть классику. И эту возможность предоставил мне режиссер Иосиф Хейфиц, человек, сыгравший огромную роль в моей жизни. Он поверил в меня, хотя многим рисковал. Уже начали снимать «Даму с собачкой», и вдруг я загремел в больницу с глазными делами, года на полтора… Другой бы отдал мою роль, но Хейфиц остановил съемки, убедил всех, что меня надо ждать… А еще именно Хейфиц отбил меня от ужасной повинности — кто-то наверху решил «доверить» мне роль Ленина. Как известно, такие решения принимались без спросу, хочет актер этого или нет. Вот и меня не спросили… Помню, как в ужасе сидел у Хейфица на даче и думал: как бы меня ни уговаривали — откажусь! И сломаю себе актерскую карьеру… Такое не прощали. Спасибо Хейфицу и Герману, которые на худсовете разгромили мою кандидатуру: не подходит! И я с облегчением вздохнул. — У вас тогда была огромная актерская слава, узнаваемость, популярность. Как вы ощущали это? — Знаете как? Например, после выхода очередной картины, которую крутили во всех кинотеатрах, я пошел с дочкой в зоопарк. (В первом браке у А. Баталова родилась дочь Надежда. — Прим. ред.) И вот кто-то кричит: «Это же он! Баталов!» В считаные секунды нас окружила толпа зевак, люди совали папиросные пачки для автографов. Дочка испугалась и заплакала. И в результате из зоопарка мы ушли. С тех пор по воскресеньям встречались с ней в гараже, где я возился с машиной. Вот как я ощутил славу: не мог лишний раз выйти на улицу. Я стеснялся повышенного внимания к себе… Чувство неловкости меня не покидало, если кто-то останавливал, просил автограф. — В конце 60-х у многих была на­дежда, что вы станете еще и режиссером. Точнее, вы им стали, но почему-то не продолжили это дело… А ведь работали самоотверженно, в фильме «Три толстяка» ради спасения картины даже ходили по канату… — Дело в том, что, начиная картину и планируя сцену, где Тибул (циркач, роль которого играл Баталов. — Прим. ред.) идет по канату, я ожидал, что будет закуплено специальное оборудование для комбинированных съемок. Я мог идти хоть по полу, а в кадре все смотрелось бы как надо. Но по ходу съемок выяснилось, что оборудования не будет. Нормальный режиссер отказался бы от этой сцены, но я нашел выход, очень для меня нелегкий, — научиться ходить по канату по-настоящему. Благо моя жена, потомственная цирковая артистка, знала азы мастерства и помогла мне. (К тому времени Алексей Владимирович был женат второй раз, на цирковой артистке Гитанне Леонтенко. — Прим. ред.) Понимая, что канат будет протянут на высоте четырехэтажного дома, я учился целый год. И делал это везде, где бы ни находился, канат натягивали и в комнате, и в чистом поле, и во дворе между деревьями. Но я это сделал. И эффектную сцену мы сняли здорово. Режиссерское дело я продолжал, пока была команда близких мне по духу людей. Потом все развалилось и естественным образом закончилось. — О главной картине вашей жиз­ни, «Москва слезам не верит», мы говорили много. Не спросили лишь одного: вы сами как оцениваете своего Гошу? Он действительно мужчина мечты? — Чем дальше идет время, тем более для меня удивительно, что этот фильм не надоедает зрителю. Мы не ждали, что картина будет пользоваться таким успехом. Просто снимался фильм о судьбе трех подруг. И Гоша воспринимался как обычный мужчина, он должен был появиться, потому что главная героиня долго этого ждала. Я не считаю своего персонажа идеальным или очень подходящим для семейной жизни. И в финале точки нет, мы не знаем, как сложится жизнь героев. А я, сыграв Гошу и зная его характер, мог бы предположить, что непросто. Гоша с трудом перенес новость о высокой должности жены, но он еще не знает, что у нее есть машина. (Смеется.) Но вот почему-то этот персонаж зрителю полюбился, и я до сих пор, уж сколько лет прошло, чувствую на себе эту любовь. Хочется сказать людям, которые интересуются моей судьбой: спасибо вам, дорогие! Сейчас моя задача одна: не омрачить достойного прошлого недостойным настоящим, то есть не попасть в плохое кино. Оставаться таким, какой я есть, и не изменять вам. А значит — не изменять себе.