Митрополит от революции

История священника на службе у большевиков После Февральской революции 1917 года в России началась не только модернизация быта — была предпринята и модернизация русского православия. Одним из идеологов обновленчества стал протоиерей Александр Введенский. АЛЕКСАНДР КРАВЕЦКИЙ Процесс 1922 года над петроградским духовенством закончился расстрелом четырех человек. Среди казненных был митрополит Вениамин (Казанский), первый и единственный всенародно избранный петроградский архиерей. В самом начале процесса протоиерей Александр Введенский, которого верующие считали виновным в аресте митрополита Вениамина, был ранен в голову камнем, брошенным из толпы. А имя Введенского, легкомысленного и увлекающегося эрудита, эстета, музыканта и прекрасного оратора, по какому-то печальному недоразумению принявшего священнический сан, оказалось связано исключительно с расправами над священниками и чекистскими спецоперациями против православной церкви. «Не прошла безнаказанно для юного Хлестакова…» Сын директора Витебской гимназии Саша Введенский был классическим «мальчиком из хорошей семьи»: пожиратель книг, любитель музыки, но и не без причуд. Родителей он шокировал не декадентскими стрижками, не футуристическими рубахами и не участием в подпольных кружках (в те годы от гимназистов ждали чего-то в этом роде), а экзальтированной религиозностью. После гимназии был Санкт-Петербургский университет. Увлеченный вопросами религии провинциал посещал заседания знаменитых религиозно-философских собраний и старался пользоваться всеми возможностями интеллектуальных развлечений, которыми изобиловала столица. Как и положено прибывшему в Петербург молодому человеку, Александр Введенский принялся покорять мир. И первым шагом на этом пути должна была стать работа, посвященная современному неверию. Чтобы собрать материал для бессмертного труда, Введенский поместил в газете анкету, в которую входили 11 вопросов, касающихся веры и неверия. В этом предприятии не было бы ничего необычного, если бы не одна деталь. Автор просил направлять ответы Александру Ивановичу Введенскому, проживающему на 1-й линии Васильевского острова. При этом студент не мог не знать о своем знаменитом соседе и полном тезке, философе, профессоре Санкт-Петербургского университета Введенском. Большинство людей, поспешивших ответить на вопросы анкеты, не сомневались, что оказывают услугу уважаемому профессору. И, когда открылась правда, все страшно обиделись. «Известная проделка 20-летнего юноши А. И. Введенского,— писали “Биржевые ведомости”,— воспользовавшегося совпадением своего имени, отчества и фамилии с именем популярного профессора А. И. Введенского для открытия в газете “Речь” религиозной анкеты, не прошла безнаказанно для юного Хлестакова. Огромное количество писем, именовавших легкомысленного недоросля на конвертах “его превосходительством”, “профессором СПб. Университета” и пр., сразу открыло домашним глаза на характер его поступков и сделало смелого юношу посмешищем чуть ли не всего квартала по Первой линии Васильевского острова, где он живет. …Квартиру, в которой снимает комнату злополучный молодой человек, стали осаждать ежедневно десятки людей, приходивших требовать обратно свои письма. …Многие из ответивших на анкету решили привлечь молодого человека в судебном порядке за обман. Одна дама обратилась к содействию административной власти». До судебного преследования дело, конечно, не дошло. Тем более что профессор Введенский написал в редакцию: он знает о студенте-однофамильце, и почта их регулярно путает. Этот скандал как раз и оказался главным событием первого проекта Александра Введенского. Статья, написанная на материалах анкет, хоть и была напечатана в одном из церковных журналов, но не представляла ничего особенного. О причинах неверия и кризисе церкви в те годы не писал только ленивый. «Правильно, молодой человек, вы нахал — так и надо…» После окончания университета Александр Введенский совершил еще один эксцентричный поступок — принял сан священника. Вплоть до революции подавляющее большинство русских священнослужителей происходило из священнических семей. Представители других сословий, конечно, иногда тоже принимали сан, но это случалось нечасто и воспринималось как нечто экстраординарное. Кроме того, нервный и экзальтированный молодой человек менее всего был похож на православного священнослужителя. Все обращения к архиереям с просьбой о рукоположении наталкивались на отказы — прямые или непрямые. В конце концов Александр Введенский обратился к ректору Петербургской духовной академии с просьбой разрешить сдать экзамены за полный курс. Об этой встрече сохранился рассказ самого Введенского, записанный мемуаристом. «Что вам, собственно, от нас нужно?» — «Знаний».— «Ну, полно вздор нести — это после университета-то?» — «Я хочу стать священником, но меня нигде не берут, так вот я решил приобрести диплом Духовной академии».— «Вот это другой разговор. Правильно, молодой человек, вы нахал — так и надо, сдавайте». Правда, академический диплом не решил проблем с рукоположением. И лишь некоторое время спустя Введенскому повезло. На него обратил внимание Григорий Шавельский, занимавший пост протопресвитера армии и флота, то есть координировавший деятельность всех полковых священников. Шавельский был человеком энергичным, имел репутацию либерала и искал ярких сотрудников, способных убеждать солдат и офицеров. Впоследствии, Введенский говорил, что он «шел в церковь с твердым намерением сокрушить казенную церковь, взорвать ее изнутри». Но этот рассказ кажется скорее красивой фразой, чем действительным мотивом. Несомненно другое: с самого первого дня Введенский не пытался мимикрировать и, так сказать, попадать в общий стиль. Сразу после рукоположения, служа свою первую литургию, молодой священник вдруг начал читать «Херувимскую песнь» так, как декаденты читали свои стихи. Впрочем, в военном ведомстве декадентские привычки нового служителя мало кого волновали. Шла Первая мировая война, период военных успехов миновал быстро, что не способствовало поднятию боевого духа. Среди солдат действовали агитаторы левых партий, поэтому священники, умеющие выступать на солдатских митингах, ценились на вес золота. Впоследствии Введенский рассказывал о том, как уже при Временном правительстве он ездил на фронт, чтобы агитировать солдат воевать до победного конца, и покорил их своим красноречием. Даже если Введенский, по обыкновению, рассказ и приукрасил, доподлинно известно, что ко времени большевистской революции он приобрел определенную известность в качестве оратора. Молодой священник не только проповедовал на фронтах, но и участвовал в публичных диспутах, проводившихся тогда во множестве. Однако по отношению к церковной жизни, которая в те годы была очень интересной и насыщенной, он оставался абсолютным маргиналом. Введенский не участвовал в огромной работе по подготовке поместного собора, призванного реформировать систему церковного управления и освободить православную церковь от государственной опеки. А ведь когда человек считает себя церковным реформатором, ему вроде бы не пристало дистанцироваться от самого масштабного реформаторского проекта эпохи. Если верить биографам, то как раз в те годы Введенский экстерном окончил несколько петроградских вузов, став дипломированным биологом, физиком, математиком и юристом. Названия этих вузов почему-то нигде не приводятся — сведения, по всей видимости, почерпнуты из устных рассказов Введенского о себе любимом, записанных авторами мемуаров. «Мы же с вами не в Гефсиманском саду…» Большевики ликвидировали ведомство военного и морского духовенства, однако группа молодых священников, работавших там, обрела нового покровителя. Им стал петроградский митрополит Вениамин, который — уникальный факт в истории Русской церкви — был не назначен на кафедру, а избран верующими. Новоизбранный архиерей старался создавать в церковной жизни, как теперь говорят, горизонтальные связи и поддерживал всех, кто был готов работать. При митрополите Вениамине священник Александр Введенский занимался налаживанием отношений со светскими властями — переговоры были непростыми. Дело в том, что в 1921–1922 годах Русская церковь энергично боролась с голодом, который свирепствовал в стране. При этом пришедшие к власти большевики пытались, и довольно успешно, использовать голод для антицерковной пропаганды. Вместо того чтобы позволить церковным организациям самостоятельно собирать средства и передавать в помощь голодающим церковную утварь, практиковались насильственные изъятия, которые проводились в грубой форме (так, оклады икон сминались ногами). Власть провоцировала выступления, на которые можно было бы ответить репрессиями. «Изъятие ценностей,— писал Ленин в секретном письме,— должно быть проведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше». В связи с помощью голодающим и изъятием церковных ценностей священнику Александру Введенскому приходилось регулярно иметь дело с большевистскими властями. По всей видимости, Введенский зарекомендовал себя как человек, на слабостях которого можно при необходимости сыграть. Неизвестно, кто и о чем говорил с ним, перед тем как ему была определена одна из главных ролей в большевистской спецоперации против православной церкви. Известен лишь результат. …Возглавлявший Русскую церковь патриарх Тихон был помещен под домашний арест и фактически лишен возможности выполнять свои функции. Вскоре после ареста патриарха Введенского вызвали в Москву. Поздно вечером 12 мая 1922 года после соответствующего инструктажа четверо священников: Введенский, Красницкий, Белков и Калиновский, а также псаломщик Стадник были доставлены в московское подворье Троице-Сергиевой лавры, где под домашним арестом находился патриарх Тихон. На предложение незваных гостей отойти от управления церковью вплоть до созыва очередного собора поднятый с постели патриарх ответил отказом. «Был я тогда молод и горяч,— вспоминал впоследствии Введенский,— считал, что я даже стену могу убедить. Говорю, говорю, убеждаю, а патриарх на все отвечает одним словом: нет, нет, нет. Наконец, и я замолчал. Сидим мы против него и молчим». В конце концов патриарх согласился временно передать власть одному из не прогнувшихся перед большевистской властью митрополитов. Но до прибытия преемника в Москву церковное делопроизводство передавалось пришедшим к патриарху священникам. Временная передача канцелярии — это не передача власти. Но у большевиков имелись все возможности не допустить в Москву никого из тех, кого патриарх Тихон назвал в качестве своих преемников. Уже на следующий день после передачи канцелярии «группа прогрессивного духовенства» (в народе за ними закрепилось наименование «обновленцы») выпустила воззвание, которое сразу же напечатала «Правда». Ситуация складывалась странная. С одной стороны, группа не имела никакого церковного статуса, с другой — ее материалы шли от патриаршей канцелярии, поэтому создавалось впечатление, что все происходит с разрешения арестованного патриарха. Вместо патриарха во главе церкви вдруг оказалось таинственное Высшее церковное управление (ВЦУ), в состав которого входили никому не известные люди. Требовалось убедить верующих в том, что этот орган является легитимным, хотя он таковым не был. Единственное, чем ВЦУ могло похвастаться, так это поддержкой государства, как информационной (подцензурная пресса всячески рекламировала церковную революцию), так и силовой в лице ГПУ и других карательных органов. Нужно было быстро, пока никто не успел опомниться, заставить всех признать законность церковного переворота. В Петроград Александр Введенский ехал с мандатом «действительного члена ВЦУ». Опытный переговорщик, он должен был убедить Петроградского митрополита признать церковную революцию и подчиниться ВЦУ. Однако этот план провалился. Митрополит Вениамин не признал легитимности ВЦУ и отлучил от церкви петроградских священников, вошедших в этот орган. Точки над «i» были расставлены: орган, члены которого отлучены от церкви, уже не может претендовать на управление ею. Переговоры стали невозможными. На другой день после того, как в петроградских храмах огласили этот указ, митрополита Вениамина арестовали. Александр Введенский присутствовал при аресте, поскольку должен был в качестве представителя ВЦУ принимать канцелярию. «Завидев митрополита,— читаем у Анатолия Краснова-Левитина, который близко знал Введенского,— он подошел к нему под благословение. “Отец Александр, мы же с вами не в Гефсиманском саду”,— спокойно сказал владыка, не давая своему бывшему любимцу благословение, а затем, все с тем же спокойствием, выслушал объявление о своем аресте». Трудно себе представить большего удара по репутации обновленчества, чем арест всенародно избранного митрополита. В том, что заказчиками этого ареста являются Введенский и его окружение, кажется, не сомневался никто. Между тем протоиерей Введенский прекрасно понимал, что арест митрополита портит его реноме непоправимо, и собирался на процессе выступать на стороне защиты. Но этого не произошло, поскольку в первый день процесса какая-то женщина бросила в Введенского камень и он угодил в больницу с сотрясением мозга. А показательный процесс закончился смертным приговором для десяти подсудимых, шестеро из которых были помилованы, а четверо, в том числе митрополит Вениамин,— расстреляны. «Две молоденьких, очень декольтированных стенографистки бросили запись: они слушают» Все, кто хоть немного соприкасался с церковной жизнью тех лет, знали про контакты Введенского с ГПУ и его роли в процессе петроградского духовенства. Но люди, далекие от церкви, знали его, как бы мы сейчас сказали, скорее как шоумена, участника диспутов, на которые выстраивались гигантские очереди. Варлам Шаламов, посещавший эти диспуты в свою бытность студентом Московского университета, в поисках контрамарки отправился на прием к Введенскому и вернулся счастливым обладателем билета на два лица. При достаточно жесткой борьбе государства с религией власти терпели подобные диспуты почти что до середины 1930-х годов. Такая мягкость властей объяснялась двумя причинами. С одной стороны, большевики были заинтересованы в определенном пиаре «красной церкви», поскольку это должно было способствовать углублению церковного раскола. С другой — не сомневались, что ни один священнослужитель не устоит перед светом разума и атеизма, и считали подобные диспуты идеальной формой атеистической работы. Что было ошибкой. Присущая Александру Введенскому хлестаковская «легкость в мыслях необыкновенная» в полной мере проявлялась во время его публичных выступлений. Судя по многочисленным мемуарам, Введенскому удавалось брать верх даже в споре с таким серьезным противником, как Луначарский. Вот как описывает один из таких диспутов посетивший Москву и наблюдавший одну из полемик французский иезуит Мишель Д’Эрбиньи: «Странное зрелище представляла эта атеистическая толпа, которую покорял силою своего слова епископ (обновленцы ввели женатый епископат, и Введенский стал епископом.— “Ъ”). Шесть раз вырывал он ее почти единодушные аплодисменты, когда он вознес хвалу Богу, религии и божественности Христа. …Рабочие, солдаты, студенты аплодировали вместе со священниками; две молоденьких, очень декольтированных стенографистки бросили запись: они слушают». Успех лекций Введенского признавали и советские лидеры. На состоявшемся в 1928 году заседании оргбюро ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович жаловался на то, что провинциальным атеистам нечего противопоставить Введенскому: «Приехал Введенский в Харьков, у нас не было достаточно подготовленных людей, способных выступить против такого блестящего оратора. Введенский нас покрыл. Нужно создать кадры людей, способных вести борьбу против таких проповедников». Практически все мемуаристы сходятся в том, что во время диспутов Александр Введенский проявлял фантастическую эрудицию и способность оперировать последними данными естественных и гуманитарных наук. Шаламов утверждал даже, что во время выступлений Введенский цитировал «на десятке языков философию, социологию всех лагерей и наук». Но к этим свидетельствам следует относиться с определенной долей скепсиса. Если оратор способен увлечь неподготовленную аудиторию, значит, его речь должна быть понятна и доходчива. Цитаты на десятке языков, если бы они действительно имели место, сделали бы речь недоступной для слушателей. По всей видимости, Введенский умел выстраивать достаточно простые по содержанию выступления таким образом, что производил впечатление знатока всех наук. При этом специальные термины, имена и иностранные фразы играли роль своеобразного обрамления: оратор подавлял интеллектом, хотя говорил, в сущности, достаточно примитивные вещи. В советском языке слово «научный» звучало как заклинание. Науке было принято верить безоглядно. Еще революционные демократы ввели моду вскрывать лягушек, чтобы доказать отсутствие души и несостоятельность теологических построений. Но в первой четверти XX века все поменялось. Открытия физиков стали расшатывать механистическую картину мироздания. И христианские апологеты заметили это достаточно быстро. Теперь уже материалисты боролись с «эмпириокритицизмом» и «физическим идеализмом», а Александр Введенский называл Альберта Эйнштейна своим великим современником и охотно цитировал только что появившиеся на русском «Физические очерки» Макса Планка. Самым удивительным было то, что апологетические тексты Введенского могли публиковаться в советской печати. Кое-что печатали и сами обновленцы, которым власти еще не перекрыли доступа к типографии. Но самым замечательным было то, что стенограммы диспутов с VIP-большевиками попадали и в официальные советские издания. В виде отдельной брошюры вышла стенограмма двух диспутов Введенского с Луначарским, хотя на обложке в качестве автора был указан лишь второй. В дальнейшем брошюра перепечатывалась в различных советских сборниках «А. В. Луначарский о религии». Кажется, это единственный текст в защиту православия, выходивший в качестве атеистической литературы. Александр Иванович не дожил до этих переизданий, но можно себе представить, как бы он радовался им. Мистификации за гранью дозволенного явно были его стихией. «Стала А. М. Коллонтай у гроба рядом с женами А. И. Введенского…» Обновленческое движение, лидером которого был Александр Введенский, имело довольно бурную внутреннюю историю. Обновленческие группировки объединялись, распадались, признавали друг друга — и быстро расплевывались. Борьба амбиций, отсутствие строгих правил игры и короткий поводок, на котором обновленческих лидеров держало государство,— прекрасная почва для интриг и склок. При этом поддержкой у верующих обновленцы не пользовались: принадлежащие им храмы, как правило, стояли пустыми. Первые годы оставалась надежда на то, что всемогущее государство не даст в обиду свою «красную церковь», но к концу 1920-х, когда государственная поддержка исчезла, деятельность обновленческих лидеров потеряла всякий смысл. Александр Введенский вел жизнь VIP в отставке. Формально он и вправду был очень важной персоной. В 1923 году, после того как обновленцы допустили женатый епископат, Введенский стал епископом Крутицким. А в 1935 году, уже женатый во второй раз,— митрополитом. И это притом, что церковные каноны ни при каких условиях не разрешают священнослужителям вступать во второй брак. Громкие звания Введенский любил. Кроме него, никто и никогда не носил титул «митрополит-апологет-благовестник». Хотя и сам он прекрасно понимал, что все это — ничего не значащие побрякушки. Сохранился замечательный рассказ о том, как соседка по квартире, обращаясь к Введенскому, говорила: «Ваше величество». На удивленный вопрос человека, услышавшего такое обращение, Введенский ответил: соседка знает, что у него есть какой-то экзотический титул, но не помнит, какой именно. Постоянную радость доставляли ему лишь музыка (со студенческих лет он практически ежедневно проводил несколько часов за фортепьяно) и богослужение. А еще появился страх. В 1930-е обновленцев арестовали точно так же, как и сторонников патриаршей церкви. Ожидая, что за ним могут прийти в любой момент, Введенский завел тетрадочку, на обложке которой было написано: «Мои мысли о политике. Дневник только для себя». Время от времени здесь появлялись записи о мудрости великого Сталина, слова возмущения в адрес саботажников и шпионов. Делалось это для того, чтобы после ареста ее приобщили к делу, и следователь мог убедиться, что Введенский думает именно так, как следует думать светскому человеку. В войну Введенский вместе с лидерами других религиозных группировок был эвакуирован в Ульяновск, где ему разрешили выбрать любое церковное здание. И хотя выяснилось, что выбранное им церковное здание принадлежало Министерству государственной безопасности, обещание было выполнено, и храм передан. «И сейчас, в старости,— писал человек, присутствовавший на тех службах,— манера служить у него осталась прежняя, полудекадентская: от каждого слова, от каждого жеста веяло Блоком, Сологубом — дореволюционным декадентским Петербургом». А после войны все закончилось. Власти сделали ставку на Московскую патриархию, и обновленческая авантюра завершилась. Введенский начал переговоры с Московской патриархией о своем присоединении, однако в сане митрополита принимать его никто не собирался. Митрополита-апологета-благовестника были готовы принять лишь в качестве мирянина. Должность сотрудника «Журнала Московской патриархии», которую ему предложили, Введенского не устраивала. Воссоединение не состоялось. Александр Введенский скончался в 1946 году. Его отпевали в московском храме Пимена Великого, последнем обновленческом храме. «Я пришел в храм в десять утра,— вспоминал артист Малого театра Анатолий Свенцицкий.— Заупокойная литургия еще не началась. Пожилые женщины в народе высказывались об Александре Ивановиче крайне резко: “Да какой же он митрополит! Смотрите: три жены у гроба, все тут...” Народ почти не осенял себя крестным знаменем. Служба все не начиналась, кого-то ждали. Очевидно, архиерея, подумал я. Но кто же будет отпевать Введенского? Распорядители попросили народ расступиться, и в храм вошла и медленно пошла ко гробу... Александра Михайловна Коллонтай. Я ее хорошо знал в лицо, не раз встречал в Доме актера. Шла легендарная Коллонтай, бывший посланник, организатор небезызвестного общества “Долой стыд”, коммунистка, правда, уже давно в немилости и не у дел, но репрессиям не подвергавшаяся. Все еще эта бывшая дворянка, генеральская дочь, была импозантна: черное платье, орден Ленина на все еще пышной груди, в руках огромный букет красных и белых роз. Стала А. М. Коллонтай у гроба рядом с женами А. И. Введенского».