Иван Волков. Мои Покровские ворота

До сих пор не могу понять, как это произошло, но с папой я познакомился только в восемнадцать лет. Обычно такие истории принято считать мелодрамами или вообще трагедиями. Наше объединение с папиной семьей было очень радостным, мы до сих пор взапой общаемся. — Про вас говорили: у Ивана узнаваемые глаза Ольги Волковой, лицо нервное, как у отца — Николая Волкова. Вы активно играли в кино и на сцене, а потом — раз! — и пропали... — Четыре года назад случился сложный период. Все как-то совпало. В «А.Р.Т.О.» («Актерское режиссерское театральное общество». — Прим. ред.) было много работы, мы впахивали плюс материал взяли тяжелый. Складывалось ощущение, что отдаешь больше, чем получаешь. Там еще зал камерный, приходят двадцать-тридцать человек. И дистанции никакой — нос к носу, очень маленькое пространство. Все давило. Как говаривал педагог моей супруги: «Грустный актер — это ЧП». Как раз про меня в то время. Наверное, такие настроения были связаны с внутренним кризисом... Переходным возрастом, что ли. В общем, произошел такой нехороший трезвяк. Когда есть момент непонимания во имя чего и зачем, лучше уйти из профессии или взять паузу. И я начал думать над альтернативами. Фотографией серьезно увлекся, делал студийные съемки. Попробовал себя в звукорежиссуре, вернулся в музыку — стал писать для спектаклей. Так или иначе это все связано с творчеством. Актерскую форму поддерживаю в антрепризных спектаклях. В общем, не пропал я. Просто на данный момент больше работаю в иных качествах. В кино пока музыкального опыта не так много — пять раз выступал в роли композитора, однажды звукорежиссером, но хотел бы развиваться и в этом направлении. — А что значит «вернулся в музыку»? — На самом деле первое образование у меня самое что ни на есть музыкальное, просто с ним не очень сложилось. Сейчас понимаю, что по сути никуда я не возвращался, а всегда жил музыкой. И мир воспринимаю прежде всего ушами, а потом всем остальным. В детстве сам себе пел песенки на ночь, укачивал, пока не засыпал. Придумывал какие-то картинки, которые выстраивались в полноценный видеоряд. И обязательно его сопровождала музыка. Когда был маленьким, у мамы, актрисы Ольги Волковой, шел бурный период работы в БДТ, и она частенько таскала меня с собой. Так что большую часть самых сильных детских эмоций я получил именно в театре. Пока мама репетировала, крутился в основном в костюмерном и бутафорском цехах, среди сабель и прочих интересных мальчику предметов. Смотрел спектакли с маминым участием все подряд — «Женитьбу Бальзаминова», «На всякого мудреца довольно простоты». «Смерть Тарелкина» до сих пор на пластинке переслушиваю. Вел я себя прилично, и однажды, лет в семь, меня даже задействовали в спектакле — заболел мальчик, участвовавший в постановке. Даже не вспомню, как она называлась... Алиса Фрейндлих читала какое-то письмо, а я должен был выскакивать из-под стола и стрелять в нее из игрушечного автомата. За эту роль похвалил сам Георгий Александрович Товстоногов. Мы с мамой вышли в театральный двор, Товстоногов сидел в своем «мерседесе», единственном тогда, кажется, на весь Питер, опустил стекло в машине и сказал: «Молодец». На самом деле театральные запахи, неповторимый аромат старых намоленных кулис — все это проникает в кровь даже в нежном возрасте, когда ты совершенно ничего в этом не понимаешь. У мамы непростая актерская судьба, но она никогда открыто не говорила, что не хочет мне такой же: мол, профессия сложная, лотерея и все такое. Разве что деликатно старалась уберечь. Да мама и сама когда-то мечтала о музыке! Как ни странно, она более материальна — ты или владеешь инструментом, или нет. Без полутонов. В театре можешь вообще ни черта не делать, но обязательно отыщутся три человека, которые найдут в этом «гениальное». Слишком размыты критерии — не пощупать. В общем, сначала мама привила любовь к театру, а потом спохватилась и потащила в музыку. Моего мнения, естественно, никто не спрашивал. Просто поставили перед фактом, что с третьего класса я перехожу в Хоровое училище имени Глинки, знаменитую питерскую капеллу — хор мальчиков. Учился я, увы, так себе. Не задалось как-то. То ли моя подспудная нацеленность на театр сказалась не лучшим образом, то ли то, что пришел после обычной школы: ребята успели два года отзаниматься, а мне пришлось начинать с нуля. А я еще по характеру человек долго догоняющий, мне нужно много времени, чтобы разобраться... И потом, есть такая штука: ты можешь искренне любить что угодно, но когда ставят в рамки и помимо душевных порывов ты должен выполнять обязательную программу, ощущения меняются. Музыки это тоже касается. Помимо основного хорового пения мы изучали дирижирование, сольфеджио, осваивали инструменты (у меня были фортепиано и флейта). С удовольствием я разве что пел. Нравилось, что хор много гастролирует, это позволяло получать яркие впечатления от новых мест. Но и музыка, конечно, цепляла. Пели мы как пионерские песни, так и классические произведения, в том числе на латыни. В остальном же учился спустя рукава. И прогуливал, и вообще предпочитал заниматься своими делами. С поведением был провис. Впрочем, тут я как раз мало отличался от всех остальных. Представьте себе толпу мальчиков без каких-либо сдерживающих факторов в виде девочек. Кто бы что ни говорил, а девчонки — момент серьезный. Когда репетируешь в хоре, стоя по два урока подряд, поверьте, заводятся даже самые смирные. Естественно, наш хормейстер Федор Михайлович Козлов был строгим человеком, иначе никак. В капелле и по шее можно было получить, и по башке партитурой, а партитуры-то о-го-го какие... Это не больно, но выглядело жутковато. Помню, один из солистов расслабился на репетиции и в паузе тихонько болтал с товарищем. Так Федор Михайлович подошел, аккуратно снял с него очки, вручил их ему со словами: «Подержи, пожалуйста» — и с размаху залепил нотами оплеуху. Я старался не попадаться. Но однажды перед концертом мы бесились в фойе и я не заметил, как сзади подошел Козлов. Схватил меня за плечо и валтузил как тряпичную куклу так, что я не понимал, где верх, где низ. Но и в голову не приходило жаловаться дома. Да и забывалось все моментально, никаких обид огромных не копилось, потому что если попадало, то всегда за дело. Сейчас вообще вспоминать смешно. Федора Михайловича все мы страшно уважали. При том уровне нагрузки, что нам давали, даже не знаю, возможно ли было иначе дисциплинировать хор, состоящий из одних пацанов с третьего по шестой класс. Мама, конечно, переживала из-за того, что успевал я не блестяще. Ее постоянно вызывали, она отправляла со мной записки, что занята на репетициях. На самом деле ей несладко пришлось, грешен. Просто в какой-то момент я решил, что никаким классическим музыкантом не стану, и точка. В восьмом классе ушел на эстрадное отделение в училище имени Римского-Корсакова (вполне возможно, что сейчас его там уже нет), потом пару семестров в Ленинградском театральном провел. Затем оказался в Москве и поступил в ГИТИС. — Знаю, вашему появлению в Москве предшествовала одна удивительная личная история. А как вы вообще до переезда в столицу жили в Питере? — Хорошо жили. С мамой и отчимом дядей Володей, он был художником. По маме, которая много работала, скучал. Может, и песенки на ночь поэтому появились, но это к психоаналитикам вопросы. Вообще мои детские воспоминания о жизни в Питере очень теплые: мама вернулась, стоит в прихожей в своей заснеженной дубленке и я лечу со всех ног по коридору ее встречать. Считал дни до окончания гастролей, ждал до поздней ночи с премьер. С одной стороны, общения не хватало, конечно, с другой же — очень даже хватало. Дело ведь не в количестве произнесенных слов. Отец вообще молчал в основном. Но как он молчал! До сих пор не могу понять, как это произошло, но с родным папой я познакомился только в восемнадцать лет. Дядю Володю всегда звал именно так, и так же всегда знал, что у меня есть отец. Сколько себя помню, в моем столе лежал его портрет, который дала мама со словами: «Это твой папа Николай Волков, прекрасный актер и художник». Я был в курсе, что живет он в Москве. Мама много рассказывала о нем, о его легендарных театральных работах, восхищалась мастерством. Я о папе всегда думал с большим уважением и теплотой, но как-то на дистанции. И в тогдашней моей питерской жизни почему-то не было идеи эту дистанцию сократить. Так же как не приходило в голову мысли расспрашивать маму: почему он в Москве, а она в Ленинграде, как так получилось и вообще о моей истории появления на свет. Так я дожил до шестнадцати лет. Время от времени мама рассказывала, как пересеклась с отцом на очередном проекте, однажды они общались на тему совместной работы... И был один очень стремный момент, когда мы гостили у друзей в Москве. Она спросила: «Ваня, ты не мог бы забрать пьесу со служебного входа Театра имени Маяковского?» Ну отчего бы и нет? «Просто подойди к вахтеру и скажи, что Николай Николаевич Волков оставил пьесу для Ольги Волковой», — напутствовала мама. Пошел с сыном друзей, маленьким Сашкой. Вахтерша, которая до этого увлеченно общалась по телефону, при виде меня невероятно оживилась. Произношу все, как мама просила, но вместо того чтобы отдать папку, женщина спрашивает: — Вы сын Николая Николаевича? Не врать же... Говорю: — Да. — Ой, как хорошо, что вы пришли! И начинает вываливать на стол банки и свертки, в девяностых артистам выдавали всякие продуктовые наборы. Объясняю, что взять не могу, ну не возьму просто!.. Саша смотрит на меня с изумлением, потому что я нервничаю и как вести себя не знаю. — Мне нужно только пьесу забрать... — говорю. Выясняется, что пьесу не оставляли. — Я ему сейчас позвоню, сам спустится! — предлагает вахтерша и поднимает трубку. Тут мне просто плохо стало. Понимаю, что ситуация страшно неловкая. Отец, очевидно, рассудил так же и... не спустился. На самом деле правильно, поскольку это была бы невероятная подстава по отношению к нему и ко мне одновременно. Сбежал я, в общем. Мама охала и ужасалась, когда рассказывал ей про свой визит в «Маяковку». Конечно, это не было спланированной диверсией, совпало просто. Она в итоге и сама была не рада, что послала меня за пьесой. В общем, все попереживали и забыли. Я уже отучился пару семестров на актерско-режиссерском курсе в ЛГИТМиКе, когда домой позвонили. Это был папа, он сказал: «Все, хватит, приезжайте знакомиться». И мы с мамой поехали в Москву. Тут тоже целая история закрутилась... Мама же тот еще тактик! Папа назначил встречу в Театре имени Маяковского, и мама предложила: «Давай постоим тут, на углу, отец сможет увидеть нас из окна, подготовиться как-то». Остановились напротив театра, там раньше был стенд с фотографиями актеров, и сделали вид, что их рассматриваем. Не знаю, готовился он или нет, но папа просто вышел и повел нас в свою гримерную. Тот день никогда, конечно, не забуду. Я находился в каком-то шоковом состоянии. Думаю, папа тоже. Это было безусловно радостное событие, но до конца я не мог осознать, что происходит — вот рядом человек, мой родной отец. Очень хотелось рассмотреть его получше, но, естественно, делать это было неловко. Мы сидели в гримерке, мама что-то быстро и нервно говорила, а мы с папой украдкой разглядывали друг друга в зеркалах гримерных столиков. На следующий день он пригласил нас к себе на Покровку. А там новое событие — помимо папы я обрел еще огромную семью. По сути, до этого ведь был сам по себе. Со старшей сестрой Катей (дочь Ольги Волковой от первого брака. — Прим. ред.) у нас большая разница в возрасте, к тому моменту она давно жила с мужем отдельно. У меня имелась своя комната, я «варился в собственном соку», жил в своей собственной «раковине». А тут попал в большую семью. Позже узнал, насколько серьезную роль сыграла в моей встрече с отцом его жена Вера Викторовна. Теперь уже хорошо зная и Веру, и папу, понимаю, чего ей стоило поднять эту тему. Он и сам хотел как-то все решить, но без Вериного участия и инициативы сложно сказать, когда бы произошла наша встреча. В общем, дверь открылась и — много-много лиц. Папа, Вера Викторовна, их дети Митя, Коля, маленькая Шура, Валентина Николаевна — папина сестра, мой двоюродный брат Женя... Какие-то шуточки, хохот! Помню только, что тетя Валя сразу отметила, что я очень похож на молодого дедушку, а Коля (брат, самый близкий мне по возрасту, на два года младше) потащил меня к себе в комнату. Он увлекался «металлом», поставил пластинку чего-то там сильно тяжелого, Cannibal Corpse или Sepultura — не помню. От такой музыки я обалдел, конечно. Я тогда слушал, мягко говоря, совсем другое. Потом застолье, разговоры. Удивительный день. В дальнейшем папа поднял тему моего переезда к ним в Москву, сказал, что хочет готовить меня к поступлению в Щукинское училище. Тогда у меня даже вопроса не возникло, что может быть как-то по-другому. Пришлось уйти из ЛГИТМиКа, я переехал в Москву и поселился на Покровке. Папа тогда ставил дипломный спектакль «Дядя Ваня» в Щукинском. Поручил мне записывать замечания, возникающие по ходу репетиций со студентами. Так я оказался в роли ассистента режиссера у собственного отца. Началась совсем другая жизнь, в другой семье, московской очень, где я в итоге и остался. Наше объединение было очень радостным, мы до сих пор взапой общаемся и дружим. Рядом с папой первое время было непросто, потому что во мне бурлили разные эмоции и ощущения. От долгих попыток осознать нашу родственную связь до восхищения им — Артистом. Все, что он говорил и делал, я старался впитывать как губка. Мне повезло увидеть папу в спектакле «Женитьба» Анатолия Эфроса, который один раз сыграли во время фестиваля в Питере. Все это производило на меня сильнейшее впечатление. Счастлив, что получилось быть к этому причастным. Сожалею, что уже не застал прекрасных бабушку и дедушку. Знаю о них только по рассказам. — Дед по отцовской линии Николай Волков — это же знаменитый старик Хоттабыч? — Он! Папа рассказывал про эвакуацию семьи в Ташкент в военное время. Они жутко голодали и были практически на грани... Выручила только дедушкина известность в Азии — он сыграл багдадского мудреца Гуссейна Гуслию в старом фильме «Насреддин в Бухаре». Думаю, его и на роль Хоттабыча пригласили впоследствии потому, что опыт такой был. Жили они, по рассказам отца, рядом с богатым домом, сад которого просто ломился от зреющих плодов. Папу, тогда мальчика еще, посылали туда за фруктами, их из уважения дарили деду. И хозяин сада, укладывая в корзину свои дары, приговаривал, улыбаясь: «Хороший мальчик, хороший... Жалко, все равно резать будем». Конечно обидно, что не срослось послушать такие невероятные рассказы лично, но, наверное, сложилось так, как должно. Иначе это была бы совершенно другая история. И возможно не про меня. — Давайте вернемся к тому, как вы решили продолжать династию, жили на Покровке и готовились к поступлению. — У папы был, с одной стороны, ироничный, а с другой —очень серьезный подход к тому, что мы с братом делали. Коля снимал домашнее видео: мы придумывали сюжет и с упоением упражнялись на младших — Шуре и Мите, выступавших актерами. Когда распирало от радости, что получилось, устраивали показы. Папа брал чашку кофе, сигарету и садился смотреть. Разбирал самым серьезным образом, а мог и просто «уничтожить». Никогда не было родительского «Молодцы! Как смешно придумали». Все происходило наоборот: «Что это за чмурь?!» Обычно Коля обижался страшно, случалось, резко уходил и хлопал дверью своей комнаты. Я пребывал в растерянности: нам-то казалось, что все круто... Впоследствии мы с братом не раз ржали над собой и своими опусами и с благодарностью вспоминали отцовские уроки. Папа был очень демократичен в отношении выбора нами будущей профессии, не давил, не диктовал. Я приехал уже определившимся, Коля еще размышлял. Митя рос заводным, как волчок, потом вдруг серьезно увлекся музыкой, по собственной инициативе поступил в музыкальную школу на отделение фортепиано, взял второй инструмент — флейту. Хотя потом и Щукинское окончил, и в «Ленкоме» поработал, а пришло время — создал музыкальную группу, пишет музыку. Недавно в качестве педагога Щукинского училища выпустил со студентами мюзикл, музыку к которому сам и написал. Сейчас в антрепризном спектакле «ЛюбOFF» я, Митя и актер Миша Шкловский втроем играем бомжей-музыкантов. Я же в итоге после папиных раздумий отправился не в Щукинское, а в ГИТИС, к Алексею Владимировичу Бородину. Конечно, был момент, когда не то чтобы старался дистанцироваться от родителей... Скорее не стремился это декларировать. Потому что такие заявки сразу градус восприятия тебя меняют. И планка на самом деле повышается, а не наоборот. При том, что у родителей может быть совсем несправедливая актерская судьба и не та карьера, которой им когда-то хотелось. — А на кого вы больше похожи? — У меня жизнь как бы на две части разделилась — предыдущая была похожа на отцовскую, а сейчас мамина идет. Музыка лучше пишется в папином состоянии. Решать организационные вопросы с музыкантами удобнее в мамином. Отец не любил лишних телодвижений, беготни не по поводу, суеты, экстренного принятия решений — в общем, по его выражению, «выпрыгивать из штанов». Его приглашали куда-то, он нехотя соглашался. Папа, по моему мнению, был артистом гениальным. Но по сущности своей будто даже и не артист, ближе к художнику. Недаром окончил художественное училище в Одессе, а в Москву приехал поступать на режиссерский факультет. Актером стал волею случая. Отец был замкнутым в себе человеком, без потребности выплескивать вовне, транслировать. Мама вот не смогла бы без сцены, без съемочной площадки, сама говорит, что ее разорвало бы на части. А папа прекрасно смог бы. Про отца говорили: «Типичный барин — умный, вальяжный, неспешный, с чувством собственного достоинства и совершенно особенным чувством юмора». А как он собирался на работу! Часа за четыре до выхода из дома брился, умывался — с шумом и плеском, как кит. Одевался. Потом долго пил кофе с сигаретой. Надевал ботинки и снова возвращался на кухню. Опять пил кофе, курил и о чем-то думал. Выходил из дома нехотя, с таким вздохом, будто пересечь эту границу ему очень непросто. Папе нужно было сильно загодя сообщать, что должен куда-то явиться, назначить репетицию и так далее. Мама стала известной совсем не в тех ролях, которые она сама могла бы оценить по достоинству. Ее потенциал как актрисы раскрыт пока процентов на десять-пятнадцать, что очень жалко. Увы, они с папой работали во времена царствования такого понятия, как амплуа, и если тебя определили в социальные герои, отрицательные или острохарактерные, прорвать этот круг было почти невозможно. Какие-то дурацкие списки существовали, кого на главные роли пущать, а кого нет... Вроде бы мама фигурировала там как актриса с «отсутствием социального здоровья в лице». Она, конечно, человек позитивный и профессиональный, использует даже самые маленькие роли, чтобы высказаться. Режиссерам непросто с ней работать, мама много предлагает, разрабатывает своего персонажа. Когда получила сценарий «Небес обетованных», сначала отказалась. Потом предложила свой вариант развития роли, и в том, что получилось в результате, ее большой вклад — не только актерский, но и драматургический. И вот пока папа сидел в засаде, его искали и добивались, мама придерживалась прямо противоположной тактики. Она живет в состоянии атаки, говорит: «Чтобы тебя увидели, надо иногда постоять под фонарем, главное — не под красным». И это тоже работает. Например, когда приехала из Питера в Москву и нуждалась в заработке, нарочно раздобыла где-то гремящий чемодан на колесах. С ним и появилась на «Мосфильме». Ходила по коридору — колеса громыхали, из дверей выглядывали возмущенные люди, вдруг видели ее, узнавали и предлагали работу. Если все время атаковать, девять из десяти, возможно, шарахнутся, зато десятый точно попадется! — Вас опекает? — Да, и от этого не отбиться. Но такова данность ее характера. На самом деле мамина опека распространяется не только на ближний круг, а вообще на всех, кто в зоне внимания и, с ее точки зрения, «терпит бедствие». При этом она никогда не подменяла меня собой, как это часто делают излишне заботливые матери. В детстве огромное количество времени я был предоставлен самому себе. Сейчас, вспоминая свои приключения с лазаньем по стройкам и подвалам, удивляюсь: как выжил-то? Прыгали с ребятами со стенки на стенку над пропастью с торчащей внизу арматурой, взрывали что-то... Но главное, и я за это бесконечно благодарен, что в случае ЧП где-то на стороне мама всегда вставала на мою защиту — вне зависимости, прав или нет. Да и вообще я ей многим обязан. Конечно, подпихивала какие-то шансы, показывала новые горизонты. Так, однажды повела меня на концерт «Лицедеев» Славы Полунина, когда они еще были вместе. Восторг от целого мира, который мне открылся, и описать сложно. Люди на сцене казались инопланетянами, чем-то непонятным и необъяснимым. В них было сочетание непредсказуемости с ощущением счастья и свободы. Страшно хотелось быть к этому причастным, но как именно — непонятно. Я и предположить не мог, что все это обернется для меня чем-то очень личным. Мама мечтала поработать с Полуниным сама, но клоунада — непростая для женщины история. У них была очень интересная задумка, к сожалению, пока нереализованная. Говорю «пока», потому что со Славой понятия «никогда» не существует. А тогда она отправилась к нему в Канаду репетировать и потащила меня с собой. Полетели на неделю. И как-то так вышло, что Славе был нужен человек на свет в спектакль Snowshow, который тогда только разгонялся и набирался сил. Догадываюсь, что не без маминых усилий он остановил свой выбор на мне. Потом узнал, что у Славы есть традиция — для начала он берет человека на свет или техником сцены и проверяет в деле. Я проработал осветителем почти год, прежде чем потихоньку стал пробовать выходить на сцену — сначала Зеленым клоуном, а потом Желтым. Так началась еще одна очень мощная история, которая во многом меня сформировала. Ездили мы по всему миру, даже на Гавайях выступали. Я тогда болел идеей объединить клоунаду и драматический театр. На самом деле клоунское искусство и требовательнее, и жестче. Практически нет компромиссов. Если зритель смеется — значит смешно, нет — значит мимо. В театре идет спектакль — и тишина. Думаешь, люди слушают, сопереживают, и вдохновляешься, какой ты классный актер. А зрители в это время спят, допустим. В клоунаде же ты все время «на прицеле». Слава очень грамотно организовывает процесс вокруг спектакля: все заняты, расписание кто кого будет играть вывешивается за день перед представлением, поэтому все в тонусе и «на низком старте». Много репетиций и свежих проектов. Постоянные туры — новые страны и города. Раз в неделю какие-то экскурсии и познавательные поездки. В таком режиме просто нет места и времени для того, чтобы возникло какое-то болото, рутина, в которой обычно начинаются всякие сплетни и конфликты в театре. Очень мудро. — Почему же вы ушли из столь прекрасного места? — Уйти от Славы невозможно. Так или иначе к нему всегда возвращаешься. Время от времени, если возникает необходимость, они зовут, и когда могу, с радостью еду. Сейчас я вроде как в запасе. К сожалению, у меня нет возможности все бросить и «занырнуть» туда с руками и ногами. Если говорить серьезно, то иначе у Славы работать практически невозможно. В какой-то момент пришлось выбирать: становиться клоуном или продолжать актерскую историю. Я сделал выбор в пользу театра. Хотелось и музыкой заниматься, и в кино силы попробовать. По той же причине и из «Современника» ушел. Тянуло в лабораторную работу. История с Николаем Рощиным началась, когда мы еще учились на одном курсе, делали этюды, пытались придумывать какие-то новые формы в театре. Искали и изучали различные театральные техники и тренинги. Коля сейчас главреж «Александринки», мы сотрудничаем на почве музыки и точно этим не ограничимся. — Как вы попали в «Современник»? — Абсолютно случайно. В «Современнике» работала Чулпан, был какой-то вечер, и я просто пришел с женой. Не помню повода, но надо было что-то сказать, и я в качестве поздравления спел романс «Две розы». Видимо произвел впечатление на Галину Борисовну, и она пригласила зайти на следующий день. Волчек как раз собиралась восстановить в новой редакции свою постановку «Три сестры» и пригласила меня на роль Андрея Прозорова. То есть вроде и случайность, но не с улицы же зашел, а благодаря Чулпан... — Вы сейчас с иронией это сказали? — Совсем нет! Это ведь правда — Чулпан пришла в «Современник» первой, со мной же просто стечение обстоятельств: спел романс, ни на что не рассчитывая. А Чулпан — трудяга, она впахивала, чтобы заработать то, что есть. Проталкивала себя, я же хвостом влетел. — В каком-то старом интервью Чулпан Хаматова рассуждала про целесообразность пейджера — через него постоянная коммуникация, ведь девочки в общежитии хорошее предложение могут и не передать... Вот что значит человек карьеру выстраивал! — Мне все-таки кажется, это такое девочковое, я с подобным никогда не сталкивался. Задним числом она что-то рассказывала про общих знакомых или даже однокурсников, и по хронологии я бы должен быть в курсе. Но увы... Непонятно, где я вообще тогда находился. Просто на соседней планете, наверное. Или объекты внимания были в других местах. — То есть вы конкуренции вообще не чувствовали? — Нет, не чувствовал. Я с огромным уважением отношусь к людям, которые работают в репертуарных театрах. Иногда даже завидую. Но сам не могу существовать в системе, меня она душит. И вряд ли это мое достоинство. Скорее недостаток. Поэтому сейчас комфортнее работать на себя. Когда уже активно подумывали над театральным проектом «А.Р.Т.О.» и это начало перерастать в собственный небольшой театральный коллектив, пришлось уйти и из «Современника». Я просто не хотел никого обманывать и работать на два фронта. С трепетом всегда относился к Галине Борисовне, с уважением к театру, в общем, когда все объяснил Волчек, она сказала одно слово: «Жаль». Но надеюсь, меня поняла. — А писали, что причина вашего развода с Чулпан как раз в актерских амбициях... — Вообще мимо, амбиции — не про меня совсем. Больше скажу, очень люблю учиться, и у Чулпан в том числе. Друзей давно предупредил: если вдруг заявлю, что все знаю и умею, ударьте меня палкой или откажите от дома. Потому что это буду больше не я. — Вы уже вспоминаете свой первый юношеский брак с улыбкой? — Все мы замечательно общаемся. Нет у меня ни сожаления, ни чего-то подобного. Был этап, который, вероятно, нужно было пройти. Да, детский, наивный. Кстати, одно из правил клоунады — сохранить в себе эту детскость. Слишком много серьезного вокруг. Конечно, как и все нормальные люди, я не мог предположить, что два моих первых брака (второй супругой Ивана после Чулпан Хаматовой была актриса Олеся Яковлева. Сейчас он женат на актрисе Людмиле Харитоновой. — Прим. ред.) закончатся разводами. Но... Признаться, не помню, чтобы вообще думал о каком-то определенном формате семьи. Жил как жилось. Лет в двадцать, к примеру, все мои интересы были связаны с театром, работой, творчеством. Остальное шло как шло. Меня и дома-то не бывало до тех пор, пока дети не начали появляться. Сейчас на жизнь по-другому смотрю, время свое рассчитываю по-другому. Старшим детям хотелось бы уделять его больше, не всегда получается, но я стараюсь. — Наши люди любят хлопнуть дверью, долго не общаться с «бывшими», наследников, случается, прячут. Вас эта чаша, судя по всему, миновала? — Может, это у меня от мамы, я же видел ее отношение к отцу. Вообще к конфликтам отношусь так: можно что-то сломать сиюсекундно, вылечить себя на пять минут, а расхлебывать всю оставшуюся жизнь. КПД — ноль. Я за то, чтобы придавить в себе некоторые вещи здесь и сейчас, чтобы потом самому себе за это спасибо сказать. Пресловутое «сосчитай до ста». Еще и человек я невзрывной. Успеваю сообразить. А возможно, это некая формула отношений, увиденная однажды и запавшая в душу?.. Когда приехал на Покровку и все собрались знакомиться — это была атмосфера настоящего счастья. Пару лет назад мы собрались все вместе и организовали грандиозный выезд в Париж к Славе на «Желтую мельницу». Одних детей было восемь человек — мои Ася, Арина, Егор и тогда еще трехмесячная Саша, племянники, дети моего двоюродного брата Жени — Федя с Машей — и малыши наших друзей. Плюс, конечно, мы с Люсей, Чулпан, Аня (жена брата) и мама. Большая компания! У Славы там потрясающее место: река, огромная территория — дети сначала обалдели, а потом просто растворились в ней на все майские праздники. И несмотря на то что совсем рядом был Диснейленд, который мы посетили, самым сильным впечатлением для них осталась Славина Moulin Jaune. За детьми наблюдаю с огромным интересом, но, думаю, я демократичный папа и главная моя задача — предложить им варианты. Увлекаться можно чем угодно, меня больше удручает, когда выпускники школ, к примеру, говорят: «Не знаю, чем хочу заниматься, все неинтересно, скучно...» Одно точно — в юристы-экономисты насильно запихивать не буду. Но если кто-то из моих вдруг пойдет в юриспруденцию, сильно удивлюсь: они живут, к счастью или к сожалению, в такой среде, что вряд ли их эта область заинтересует. Хотя... то, что существует внутри, рано или поздно все равно прорвется наружу. — Вы про себя и музыку? — И это тоже. Вроде и бросил все с облегчением, но... К музыке стал возвращаться уже в ГИТИСе, сначала подыгрывал на капустниках по принципу «кто может играть на рояле, тот и играет». То есть маленькими шажочками. Следом увлекла техническая сторона дела — появились компьютеры, у однокурсника Кости Карасика ночи напролет тыкал мышкой в виртуальный нотный стан, собирая мелодию. Потом возникла звукорежиссура — все-таки это разновидность режиссуры, а не голая техника. И на всех этих этапах ощущалась легкая обида на самого себя: была же возможность учиться музыке на хорошем уровне, а теперь приходится наверстывать. В правильное место мама на самом деле отвела ведь! — У Ольги Владимировны есть шанс проявить чутье на внуках... — Мама говорит, что пока из нее получается плохая бабушка. Сейчас решили записать цикл ее интервью о профессии с названием «Актерская кухня». Она делится опытом, с удовольствием наговаривает простые, но многим неизвестные или забытые вещи, которые, думаю, будут невероятно ценны не только для тех, кто лишь приходит в профессию. У мамы появилась такая потребность, и я надеюсь помочь ей это реализовать. Мне кажется, об этом надо говорить, время сложное. Актерам тяжело выживать, с актерской школой происходит нехорошее. Еще мама по-прежнему много работает и по-другому не может. Она заболевает, если нет ролей. Все-таки типичные актеры — это какая-то совсем отдельная история.