«Я не в папу»

Перед премьерой его балета «Жар-птица» на музыку Стравинского в венской Volksoper австрийская пресса иначе как международной звездой 30-летнего Андрея Кайдановского не называла. Он тут свой не только потому, что ставит и танцует в Вене, но и потому, что «укоренился»: по-немецки говорит без акцента, а жизнь делит с «национальным достоянием»: подруга Андрея, солистка балета Венской оперы Ребекка Хорнер в прошлом — «ребенок-кинозвезда». Фильм «Мой дедушка — лучший» с ее участием — культ в Австрии не меньший, чем в России фильмы с Кайдановским-старшим. В 2016 Андрей Кайдановский получил в Германии престижную Танцпремию в категории «Будущее». Тогда же самый первый его российский проект — спектакль «Чай или кофе?» в Московском музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко попал в шорт-лист фестиваля «Золотая маска» сразу в двух номинациях: «лучший спектакль современного танца» и «лучший хореограф». О том, как он оказался в Австрии, почему там задержался и на каком языке читает книжки его пятилетняя дочь, Андрей Кайдановский рассказал берлинскому обозревателю «Ленты.ру» Ольге Гердт. Не так давно завершилась «Золотая маска» — вы приезжали на финальную церемонию? Да. Я ведь совсем не знал, что это за премия, было любопытно. Тем более что критика на «Чай или кофе?» была хорошей и мне сказали: «у тебя есть шанс». Приехал, сел в зале, вижу: wow, такое шоу! Почти что «Оскар». Я с удовольствием на все это посмотрел. Сбежал, правда, быстро. Рядом со мной девчонки были из «Стасика» и после танцчасти они сказали: «все, уходим». И правильно сделали, потому что церемония долго еще продолжалась. Но было интересно, правда. Люди выходят на сцену, много говорят. Слава богу, мне не пришлось этого делать. (Смеется.) На себя посмотрел — никогда не видел свое лицо таким крупным планом! Не расстроились, что ничего не получили? Абсолютно! Ну да, вы в Вене, там все хорошо. А тут, между прочим, когда «Маску» раздают, реки крови проливаются. Столько страданий: кому дали, кому не дали, справедливо, не справедливо. Ну, насчет Вены я бы не сказал, что там все хорошо. Мне кажется, в Москве, в России, интерес к театру и к чему-то новому намного больше. В Европе как-то уже все ко всему привыкли. Вы родились в Москве, но с 16 лет живете в Австрии. Как так вышло? Мама (солистка балета Большого театра и специалист по старинной хореографии Наталья Кайдановская — прим. «Ленты.ру») отправила. Надо было уже что-то делать со мной. Из московской Академии балета меня выгоняли дважды, в актерской школе я тоже не задержался… По-настоящему меня интересовали только машинки — постоянно рисовал их в тетрадках, придумывал новые модели и хотел пойти работать в автомастерскую. Надо же было с чего-то начинать карьеру дизайнера? А потом родилась сестра, и мама решила: хватит, пусть сам уроки берет. И отправила в балетную академию в Санкт-Пёльтен. Где это? Маленький городок в Австрии, деревушка практически. Я там быстро приуныл: я ведь никогда не хотел быть балетным артистом, меня в училище привели «папину фигуру исправлять». И что я тут делаю? Перспектив я не видел. И тут в Санкт-Пёльтен, в их новый красивый театр на гастроли приехал Нидерландский театр танца — NDT, и всей школой нас туда отправили. Я ничего не запомнил, кроме номера в постановке, — я потом посмотрел имена в программке — Пола Лайтфута и Сол Леон. Короткий, минут на пять, но мне хватило. У меня был шок. Я как в бездну заглянул и понял, что танцевать можно что угодно, под что угодно, как угодно и чем угодно. Я увидел потенциал, понял, что танец можно расширять во все стороны. Хореография Лайтфута и Леон была даже не на музыку, а на текст, артисты кривлялись, делали что-то с лицом — меня это так завело! Это был второй культурный шок в моей жизни после того, как я еще в Москве попал на выпускной актеров Щукинского училища. Они что-то такое безбашенное, легкое делали — кто-то черепахой полз через сцену, и все прочее в том же духе. Такие маленькие абсурдные вещи, но крышу мне снесло. То есть задержаться в балете вас мотивировали Лайтфут и Леон? Частично. После Санкт-Пёльтена я попал в Штутгартскую балетную школу к педагогу Петру Пестову, который со словами «стопы есть — остальное сделаем», взял меня сразу в выпускной класс. Там были взрослые ребята с конкурсов и я снова оказался самым маленьким, самым слабеньким. Но я был в одной из лучших школ мира, в классе лучшего в мире балетного педагога. И какой был смысл в такой ситуации делать что-то меньше чем на 100 процентов? Я понял, что дело только за мной. Поэтому я закрыл рот и начал вкалывать. Да так, что мне плохо после уроков делалось. Пестов прозвал меня Чкалов за то, что я такой самоубийца, подыхаю, но не сдаюсь. Через полгода, правда, я и оттуда вылетел. И приземлились?.. В школе при Венской опере. После Пестова, наверное, было все неплохо и меня взяли. После школы я получил контракт «артиста кордебалета», и в первый же мой сезон в Опере на постановку приехали Пол Лайтфут и Сол Леон. Балет только что возглавил Мануэль Легри (экс-премьер и звезда Парижской оперы эпохи Рудольфа Нуриева — прим. «Ленты.ру») и он выставил нам сразу десять премьер. Мы были «в мясо». Легри же «нуриевец», ему — солист ты, не солист — все равно, все должны пахать. Одной из премьер была постановка Лайтфута и Леон. Я прошел кастинг. Ничего не ждал. Отлично, думаю, посижу на репетициях. И вдруг вижу себя в списке: в постановке заняты четверо и один из них — я! Они сами меня выбрали! Я был так счастлив! Сол приехала позже, а Пол оказался очень веселым парнем, Мы много общались, обедали вместе. Мне понравилось, что они не рассказывают историю, а обозначают какие-то ее «углы»: тут как в сериалах, тут как будто «чужой» в теле. Все очень конкретно по движению. Это мне близко. Это тогда вы решили тоже что-нибудь поставить? Это не я, это бабушка. Она узнала, что в Вене есть такой Клуб любителей балета — очень влиятельный, со своей премией, журналом. И они создали программу «Молодые хореографы», в рамках которой артисты венского Staatsballett могут показывать свои первые постановки. Она спросила: «А ты сможешь?» Убедительной отмазки я на тот момент не нашел, поэтому решил: ладно, сделаю, она и отстанет. Но про что? Поставлю на парней. Я же — парень. Один будет слабенький — я же слабый. А сколько парней? Один — мало, четыре — много, поставлю на троих. Так получился номер Drei Unbekannte («Три незнакомца») про разные недостатки одного человека. Я показал его, критика была очень хорошей. Ко мне подошел главный драматург Оперы и сказал: «Делай дальше». Следующим был номер уже на девочек — Dolce Vita, после которого Легри предложил сделать балет «Петя и волк» Прокофьева для программы сказочных спектаклей. Я спросил: «А "Гадкого утенка" можно?» Он сказал: «Ок, делай». С Лайтфутом и Леон вас еще раз свела афиша последней «Золотой маски», и она же разделила. Их постановка оказалась в разделе «балет», а ваша в «современном танце». Сами вы ощущаете себя больше на какой территории — танца или балета? Когда делал первую вещь, в голове сидели и этюды щепкинцев, которые меня так поразили, и детство, которое я провел за кулисами Большого театра. Я все думал: как можно примирить эти крайности? Театр и танец, перформанс и балет? Я все еще пытаюсь найти этот баланс для себя. «Гадкий утенок» — это что-то автобиографическое? В том смысле, что это история про кого-то, кто не как все. (Медлит.) Ну-у, нет, я не могу сказать, что я не как все. Мне кажется, я стандартный. И в отличие от «утенка» в балете, когда я менял школы, города — я всегда находил близких людей и быстро осваивался. В «Жар-птице» тоже ничего личного? Я спрашиваю, потому что одно дело ставить «из себя», опираясь на личный опыт — так работают хореографы contemporary dance и так, мне кажется, работаете вы. «Три незнакомца», Dolce Vita, «Чай или кофе?» — везде в основе человеческий опыт: отношения, потери, и даже «ломка» после отношений как в «Любовной песне», например. И совсем другое — делать очередную версию старого, как «Жар-птица» Стравинского, балета. Тут ведь шаг влево, шаг вправо — расстрел. Делай не как все, но чтоб в традиции. Если бы мне не предложили — сам я в жизни ничего такого делать не стал бы! Честно! Но раз пришло — значит пришло. Надо делать. Единственный мой плюс — моя необразованность, я не видел ни одной «Жар-птицы». С музыкой Стравинского было сложно. Я вообще люблю сам выбирать музыку. Слышу и сразу вижу как это можно поставить. А у Стравинского все уже визуализировано. Отклониться от его видения невозможно. Одно па-де-де Жар-птицы и Ивана чего стоит! Она ему: «отпусти»! А он: «не отпущу»! И в таком духе целых восемь минут. А у нас тут фейсбук, смартфоны, мы реагируем на все моментально — кто сегодня выдержит такую тягомотину? «Гадкого утенка» критики очень хвалили кроме прочего за то, что получилась «глубоко человеческая» история. Что может в «Жар птице» задеть современного человека? Я думаю, это тема власти, тема любви и того лимита, который каждый себе устанавливает в плане личного развития. Вроде все идет хорошо, а потом — раз и все заканчивается. Думаю, это каждому знакомо. Об этом, я задумывался, когда работал над «Жар-птицей». И еще о переменах. У нас ведь все действие происходит в супермаркете. Ага, то есть никаких костюмов а-ля Бакст, никакой «дягилевсезонщины». Не-не, у нас все очень просто. Наш Кащей — директор магазина. А Иван — он такой бедный, несчастный, раздает флаеры на улице и вдруг видит в витрине Кащея с Василисой. В этот момент и появляется Жар-птица, чтобы выполнить желание Ивана: оказаться на месте Кащея. У Фокина (Михаил Фокин — хореограф первой «Жар-птицы», поставленной для «Русских сезонов» Сергея Дягилева в Париже в 1910 году — прим. «Ленты.ру») история заканчивается, когда Кащея убивают. Мы заглянули чуть дальше — у нас Иван становится как бы следующим Кащеем. Круг замыкается. Это более «взрослый» спектакль в отличие от «Гадкого утенка»? Его можно детям показывать? Да, наверное, он пожестче. И выглядит помрачнее — не такой разноцветный. Более реальный. Хотя я бы поделил все на «жар» и на «птицу». (Хохочет.) Как это? «Жар» — это идеи, мысли, желания, все то, что нас в жизни «жарит». А «птица», наверное, все, что связано с музыкой и танцем.Что-то летучее. Музыка местами очень сказочная — и хореография получилась довольно легкая, в ней ничего тяжеловесного. Про Кащея, Ивана-Царевича и Жар-птицу понятно, а что с царевной — Василисой в вашем случае? О, у меня была изначально идея, что это будет крупная и очень громкая женщина. Такая классическая Кассирша. Огромная. Чтобы она как скульптура появлялась в разных местах сцены. Установить ванну и чтобы она стояла в ней — большая, голая, а 12 других невест, сотрудниц магазина, ее бы все вместе мыли. Но драматурги театра как только услышали, что я хочу большую женщину (это же надо драматическую актрису нанимать!), да еще и голую, да еще и под душем (это что? вода на сцене будет?) сказали: «нет, это не в бюджете». В программе ведь три вещи и один бюджет на троих хореографов — не разгуляешься. Так что пришлось мне ограничиться обычной кассиршей. Она у нас теперь слепая, несчастная, но все равно довольно шумная — очень много и быстро разговаривает. Вы часто пересматриваете фильмы, в которых играл ваш отец? Давно не пересматривал. Последний раз это было года два-три назад, я смотрел «Свой среди чужих — чужой среди своих», «Сталкера». Но, честно говоря, много чего я вообще не видел. Надо бы этим заняться, но пока руки не доходят. А кино меня интересует, но скорее как приемы. Моя любимая танцевальная компания Peeping Tom, например, многое берет из кинематографа: саспенс, монтаж. ... начиная с названия. «Подглядывающий Том» — классический хоррор на тему вуайеризма. Но не скажу, чтобы я так уж за всем следил. Смотрю только если какой-нибудь интересный ширпотреб выходит. Вот «Лобстера» недавно смотрел. Но нет, я не синефил. Не в папу. Мне интереснее пока то, что живьем, — театр. Если бы я пересматривала что-то из Кайдановского-старшего, я бы выбрала «Сталкера». Мне кажется, это уже не актерская работа, а какая-то психофизическая акция, из области экстремального перформанса. Абсолютно согласен! Но мне кажется, он мог все. Режиссеры его за это и любили, вот только он их, кажется, не очень. Когда вы даете интервью, часто думаете про себя: «О, все, вот сейчас про папу спросит»? Нет, в Австрии особо много про папу не спрашивают — только в России, а я там редко бываю. А вот Ребекке как раз очень хорошо это знакомо. Ей постоянно напоминали о ее бэкграунде. Спрашивали, будет ли она еще сниматься в кино. Она ведь не только играла в кино, она еще делала детскую передачу, выпустила диск с песнями — и все это в возрасте с пяти до десяти лет. А потом сказала: все, идите вы, я хочу танцевать. И ей удалось переломить ситуацию. Сейчас ее танцевальная карьера настолько успешна, что про танец спрашивают даже чаще. Ребекка занята в «Жар-птице»? Да. Она танцует Василису. Австрийская пресса называет вас часто Traumpaаr — романтическая, идеальная пара. Есть что-то, что вас все еще удивляет в Ребекке? Нам сегодня задали такой же вопрос. Мы давали парное интервью на радио перед премьерой. Я много чего наговорил, но вам скажу коротко: я никак не могу к ней привыкнуть. Она талантливая, чувствительная и очень зрелая женщина. Ей не надо много объяснять, она все понимает, что я иногда не в силах выразить словами. Это уже не коротко. А Ребекку что в вас удивляет? Она тоже об этом сказала. Ее удивляет, что я никогда не сдаюсь. Оказывается. Я и не знал. Ладно. А маленькая Руби, наверное, удивляет вас обоих и в ежедневном режиме. Да, она так быстро растет. Уже читает по-русски. Долгое время считала, что на этом языке говорю только я и отвечала мне всегда по-немецки. А потом мы приехали в Москву и она увидела, что дети тоже используют этот язык, а не только ее папа, и тогда сразу заговорила по-русски. Теперь она читает уже на двух языках. И что еще меня в ней удивляет — она всегда точно знает, чего хочет. В свои пять. Да и в четыре знала, и в три. Директором будет. (Смеется.) Руби очень сильная. Как Ребекка. Правда, у них немножко разная сила, и поэтому, когда они вдруг сталкиваются, — хорошо, что на этот случай у них есть я. Я их развожу, и все сразу успокаиваются.