Ирина Долганова. Главная роль

Иногда думаю: могла ли эта роль не случиться в моей судьбе? Она ведь чуть не ушла от меня. И Соня Гурвич в картине оказалась бы другой, и вся моя дальнейшая жизнь — тоже... — В Саратовском театральном училище мы готовили дипломные спектакли, когда однажды на репетиции появилась незнакомая женщина. Нам представили ее: приехала из Москвы, с Киностудии имени Горького, второй режиссер у Станислава Ростоцкого. Он собирался снимать фильм по повести Бориса Васильева «...А зори здесь тихие», искал молодых актрис. Его помощница выбрала меня и еще одну девочку и попросила нашего мастера отпустить обеих в столицу на пробы. Уже в дороге мы с Надей, так звали мою однокурсницу, обнаружили, что поезд не скоростной, поэтому приезжаем в Москву не утром, как сообщили, а поздно вечером. И кто нас, никому не известных девчонок, стал бы ждать на вокзале весь день? Подумали: погуляем по городу, купим обратные билеты и вернемся домой. Но когда вышли из вагона, нас окликнул молодой человек: «Ира, Надя? Весь день поезда из Саратова встречаю...» Следующим утром отправились на киностудию. Показали меня Ростоцкому, он посмотрел: «Зачем она нам? На все роли девчонки уже есть». Расстроилась ужасно. «Ну ладно, — сжалился Станислав Иосифович, — давайте попробуем ее на Соню Гурвич». Надели на меня гимнастерку, начали гримировать. И я настолько заинтересовалась фабрикой кинодела — костюмерные, гримерные, съемочные павильоны, которые видела впервые, — что отвлеклась от мыслей о пробах и совершенно не волновалась. Мы с одним достаточно известным актером, пробовавшимся на роль старшины Васкова, отрепетировали сцену. И когда Ростоцкий скомандовал: «Начинаем снимать!» — стали бойко ее разыгрывать. Мой партнер мечтал попасть в картину и потому ужасно нервничал, чем, наверное, можно объяснить то, что произошло дальше. Неожиданно за очередной моей репликой последовало молчание. Психологическую паузу, думаю, выдерживает. Жду — тишина. Медленно поворачиваюсь к напарнику и вижу его безумные глаза. Сидит красный как рак, пот ручьями льется. Понимаю, что от переживания забыл текст. Не знаю, как это произошло, но я стала импровизировать — говорить и за себя, и за него. Закончила «диалог», слышу — камера еще работает. «Ну все», — сообщаю Ростоцкому. И тут грянул хохот. Станислав Иосифович, улыбаясь, дал отмашку: «Стоп, мотор!» Нам с Надей, которую тоже пробовали на роль Сони, сказали, что позвонят насчет результатов, и мы отбыли в Саратов. Уже сдавали дипломные спектакли, а из Москвы — никаких вестей. Однажды подхожу к училищу, навстречу — директор. Хватает за руку, тащит меня, ничего не понимающую, в аудиторию и выдает: — Знаешь, что тебя утвердили в картину? — Нет... — Месяца полтора назад. Оказывается, со студии звонили в учебную часть, и не единожды, но каждый раз попадали на завуча, которая меня, уж не знаю почему, сильно недолюбливала. Она отвечала, что все Долгановой передала и не понимает, почему та с ними не связывается. Как я потом узнала, уже надо было снимать сцену, где Соня со своим возлюбленным катается в парке на коньках, — зима заканчивалась, могли не успеть. Представляете: девочку-студентку из провинции утвердили на одну из главных ролей в фильме, ждут на киностудии, а от нее ни слуху ни духу? В конце концов от Ростоцкого связались напрямую с нашим директором, тут-то и выяснилось, что никто в училище, кроме завуча, не был в курсе, что Долганова получила роль. Позднее, когда ближе познакомилась со Станиславом Иосифовичем, заметила: он всегда упорно шел через преграды. Вот и в случае с моим приездом на съемки просто не мог не добиться своего. Ну что для него могло значить мелкое столкновение с человеческой непорядочностью? Мне, конечно, потрепали нервы, но в итоге убедилась: все важное, что должно произойти в твоей жизни, произойдет. Наступили рабочие дни. Ростоцкий стремился погрузить нас в атмосферу времени, которое предстояло воссоздать на экране, показывал документальные фильмы о войне, приглашал фронтовиков с воспоминаниями. А я пока снималась на катке с Игорем Костолевским. Снега оставалось мало, его по всему парку собирали, заливали на ночь водой. Но днем, когда припекало солнце, все начинало таять. Первый рабочий день вышел смешным. Станислав Иосифович спросил нас с Игорем: «На коньках-то можете стоять?» Костолевский уверенно ответил «да», я призналась, что каталась один раз — вот и весь мой опыт. Теперь же, перед камерой, выяснилось, что держусь на льду лучше Игоря: он, видимо, побоялся открыть правду, что не очень умеет. Эпизод получился забавным. — Костолевский, впоследствии покоривший сердца советских зрительниц, вам приглянулся? — Ой, нет! Даже не задумывалась об этом, настолько погрузилась в работу. Игорь, совсем молодой, студент еще, играл в картине свою первую серьезную роль и выходил на площадку недолго: основные съемки предстояли в Карелии, для Костолевского же работа в картине быстро завершилась. И вдруг он говорит: «Попросить бы Станислава Иосифовича, чтобы меня взял... Я готов камеру за оператором таскать». Хотел, чтобы я замолвила словечко перед Ростоцким, но как я могла? К тому же группа была уже сформирована. ...Когда сегодня смотрю фильмы о войне и вижу там чистеньких актрис в выглаженных гимнастерках и с макияжем, сразу понимаю, что это неправда. Помню, художник подобрал нам форму, мы ее надели, и Ростоцкий увидел, что знаки отличия — не те. Случались и еще накладки с одеждой, в итоге Станислав Иосифович, не выдержав, назначил другого художника, прошедшего войну. У Ростоцкого съемочная группа состояла почти целиком из людей воевавших. Сам он на фронте был ранен, с поля боя его вынесла девушка-санитарка, и став режиссером, Станислав Иосифович много лет мечтал снять правдивую картину о женщинах на войне. — Что в работе давалось труднее всего? — Поначалу я переживала из-за ерунды. У меня были волосы ниже плеч, на студии их остригли, что требовалось по роли. Увидев себя в зеркале, расплакалась. — Ты чего? — удивились гримеры. — Волосы жалко... — Да отрастут, а с короткими удобнее работать! Но настоящие трудности начались потом, в Карелии. В Петрозаводске была база, куда мы приезжали редко, на денечек, чтобы передохнуть, помыться. А жили неподалеку от места съемок: в пансионатах, общежитиях, деревенских домушках перекантовывались. Стояли белые ночи — рабочий день длинный, сон недолгий, прикорнешь часика на три, и надо вставать — Ростоцкий спешил снять вторую серию. «Кто знает, что с вами станет, — говорил он. — Может, через год замуж повыскакиваете, детей родите. А мне вы нужны такие же, как сейчас». То есть нетронутые жизнью. Не случайно режиссер, который поначалу планировал на роль старшины Васкова взять Вячеслава Тихонова, своего друга, передумал и утвердил Андрея Мартынова. Ему нужно было, чтобы каждого персонажа зрители воспринимали не как актера, а как живого человека. Он искал лица, не примелькавшиеся на экране. Мы, отобранные им девчонки, и были такими — чистыми, открытыми, с распахнутыми на мир глазами. Ростоцкий хотел, чтобы все в картине было по правде. Поэтому, приехав на место, месяц занимались строевой подготовкой: бегали, ползали, стреляли из винтовок, немецких автоматов. Гимнастерки носили почти не снимая, даже спали в них — все как на фронте. По сценарию моей Соне достается обувь большего, чем у нее, размера, и мне выдали огромные кирзовые сапоги. Я и портянки толстым слоем наматывала, и газетки внутрь подсовывала, чтобы нога не скользила. Но на занятиях вечно бежала последней — сапоги сваливались. Устав с ними бороться, взмолилась: — Станислав Иосифович, нельзя поменять на меньший размер? В кадре же не будет видно... — Конечно можно, — согласился он. — Но подумай, не поможет ли тебе это неудобство в создании образа? И я вдруг поняла, насколько он прав: Соня, интеллигентная еврейская девочка, только что выпорхнувшая из-под родительского крыла, попадает на войну. И хрупкая, незащищенная, стойко переносит бытовые тяготы, в том числе и эти хлопающие на ходу сапоги. Вокруг вечно вились комары. Приходилось надевать накомарники, даже репетировали в них, снимали только перед входом в кадр. Нас предупредили, что весной в этих краях много клещей, в том числе энцефалитных. Ростоцкий подцепил одного, в местной больнице вытащили, но пока ждали результатов анализов, ему кололи сильнодействующие лекарства. В группе потом над Станиславом Иосифовичем подтрунивали: «Смотрите опять где-нибудь не присядьте». Комары, клещи, глушь кругом непролазная, хоть и живописная... Помню, в дождь дороги размыло настолько, что автобус, который вез нам обед, не удержался и скатился вниз по склону, хорошо, никто не пострадал. Для съемок на болоте рабочие заранее прокладывали вешками тропу, отмечая, куда ступать: в карельских топях шаг влево, шаг вправо — легко утонуть. Для подстраховки на берегу дежурил взвод солдат. Погода стояла прохладная, и чтобы мы не заболели, для дальних планов разрешали под гимнастерки и юбки надевать гидрокостюмы. С одной стороны, это спасало от замерзания, с другой — сложнее было двигаться. Мы ведь несли еще винтовки, шинельные скатки и рюкзаки, в которых лежали солдатские кружка, миска, ложка, кусок черного хлеба и шматок сала. Так с утра до вечера и шлепали по болоту. Перед крупными планами гидрокостюмы снимали, оставаясь в гимнастерках, и после съемок нас растирали спиртом или водкой. Приезжавшие друзья Станислава Иосифовича, известные актеры и актрисы, признавались: они ни за что не согласились бы работать в таких условиях. Но мы не роптали, поскольку были увлечены съемками. — Знаменитая сцена в бане тоже не вызвала возражений? — Замечу, что на тот момент это, по-моему, был первый подобный опыт обнажения женских тел на экране, и сначала мы дружно отказались. Ростоцкий вроде отступился: «Ладно, приглашу манекенщиц». Но не тут-то было. Однажды собрал всех пятерых: «Надо все-таки сняться в бане. Не хочу брать дублерш — мне нужны ваши эмоции». И так душевно с нами поговорил, что в итоге убедил. Но мы поставили условие: чтобы в павильоне, где выстроен интерьер парилки, не было ни одного мужчины, кроме оператора. Репетировали в купальниках. В центре стояла Оля Остроумова, на ней камера дольше всего задерживалась, ведь девочки восхищаются красивым телом Женьки Комельковой. Когда раздалась команда «Мотор!», мы вихрем влетели внутрь и каждая постаралась занять такое место, с которого бы ее поменьше было видно. Например Катя Маркова, по фильму — Галя Четвертак, залезла в большую лохань и прикрылась веником. Мне некуда оказалось приткнуться, и я села хоть и крупным планом, но спиной к камере. Впоследствии убедилась, что лицо мое при повороте головы вполне узнаваемо. Кстати, когда картину впервые показывали на телеэкране, нас обнаженных в ней не было. Ростоцкому сказали: или он эпизод вырезает, или фильм вообще не выходит. Позже, правда, баню вернули — Станислав Иосифович отстоял. Если же говорить о том, какая сцена далась особенно тяжело, это Сонина гибель. Героиню мою убивают ножом, и подруги видят Гурвич уже бездыханной. Мне на груди сделали «рану», залив ее бычьей кровью. Стояла жара, надо мной роились тучи мух, но не только пошевелиться — вздохнуть поглубже не могла, и так пришлось лежать не один час. Потом по-настоящему было плохо с сердцем, валерьянкой отпаивали. Сцену сняли не сразу. Объявили обеденный перерыв, я в гриме погибшей Сони пошла в столовую. Там на стене висели зеркала, когда увидела, как в них отражается мертвая маска вместо моего лица, стала оседать на пол... А Лена Драпеко, которой пришлось тонуть в болоте? Как же ей досталось! Болото предварительно взорвали, чтобы жижа, дрыгва, стала не такой вязкой, а то слишком медленно затягивала и снимать сцену пришлось бы долго. Сделали несколько дублей. Лену вытаскивали из топи, мыли, переодевали, сушили голову — и опять в болото. — При таком напряженном графике съемок успевал кто-нибудь романы крутить? Молодость ведь берет свое... — У девочек, игравших женский взвод, времени оставалось больше, чем у нас, исполнительниц главных ролей, и там страсти кипели. Станислав Иосифович шутливо пригрозил: «Будет так и дальше, отправлю всех в Москву!» Иногда мы тоже позволяли себе «слабости». Несколько раз ночами катались с ребятами на лодках по озеру, за что нам доставалось от второго режиссера: «Вы же невыспавшиеся! Как будете выглядеть перед камерой?!» Катю Маркову навещал муж Георгий Тараторкин, Олю Остроумову — тогда еще жених Михаил Левитин. Ко мне из Москвы приезжал поклонник. Красиво ухаживал, замуж звал, но я девчонка совсем, не готова была к серьезным отношениям. К кавалеру относилась хорошо, но не более: чувства мои, видимо, еще не проснулись. Ростоцкий и директор картины увещевали: «Куда смотришь? Любит парень тебя. Москвич, с квартирой. Что тебе еще нужно?» — С кем из актрис подружились на съемках? — На базе в Петрозаводске меня поселили в одной комнате с Ирой Шевчук, которая играла Риту Осянину, но поначалу я проводила свободное время с актрисами постарше: с Лидией Федосеевой-Шукшиной и Аллой Мещеряковой. Я впервые оторвалась от дома и чувствовала себя немного одинокой, поэтому близко сошлась с Аллой, игравшей хозяйку дома, где живет Васков. С ней, добрым, теплым человеком, чувствовала себя очень комфортно! А поскольку Мещерякова дружила с Лидией Николаевной, я влилась в их компанию. В картине был задуман яркий эпизод: женщина, ее как раз и играла жена Шукшина, идет по деревне и песни распевает. Уже отсняли часть сцены, когда позвонил Василий Макарович и велел ей возвращаться домой — предстояли съемки в «Калине красной». А Лидии Николаевне помимо всего хотелось еще и просто отдохнуть в Карелии, в чудесном месте — от быта, от другой работы. Ростоцкий просил подождать несколько дней, но Шукшин сказал «нет». Если уж разговор зашел о Шукшине, признаюсь: я была в него влюблена как в режиссера, актера. Помню, когда уже вернулась в Москву, мы со Станиславом Иосифовичем шли по киностудии, и в конце длинного коридора я увидела Василия Макаровича, он направлялся в нашу сторону. Схватила Ростоцкого за руку: — Это человек, которого я люблю и уважаю. Режиссер засмеялся: — Сейчас я тебя с ним познакомлю. Шукшин поравнялся с нами, Станислав Иосифович ему: «Вот артистка, она снималась у меня в картине в одной из главных ролей. Очень тебя любит». Сели за журнальный столик в уголочке. Ростоцкий: «Ирин, можешь поговорить с Василием Макаровичем о чем хочешь». А я онемела! Не могла поверить, что сижу рядом со своим кумиром, смотрела на него и молчала. Станислав Иосифович опять засмеялся, они поговорили, и мы разошлись. Больше я с Шукшиным не встречалась. А спустя годы мне предложили сыграть в спектакле «Жена мужа в Париж провожала» по его рассказам. Когда Лидия Николаевна уехала со съемок, я продолжала дружить с Аллочкой Мещеряковой. Но она снялась в своих сценах и тоже улетела, и после ее отъезда мы ближе сошлись с Ирой Шевчук. Да собственно, все между собой дружили. Как только выдавался часок, ходили за морошкой, клюквой, грибы собирали. Ростоцкий оказался заядлым рыболовом, и вечерами на берегу озера разжигали костер, готовили в котелке уху. Он нам много рассказывал о своей жизни, о людях, с которыми встречался, и мы слушали открыв рты. Станислав Иосифович был праздничным и внимательным человеком. Как-то нам предстояло лететь к месту съемок на вертолете, я боялась, к тому же меня укачивало. Летели мы с Андреем Мартыновым, в результате плохо стало ему, а я добралась великолепно. Встречавший нас Ростоцкий протянул мне букет, я удивилась: что это? «С днем рождения!» — поздравил он. Тут я сообразила: сегодня же тринадцатое августа! Забыла про свой праздник, а режиссер помнил. Иногда он приглашал смотреть отснятый материал, который проявляли в Москве. Первое время я не ходила на эти показы, и Станислав Иосифович обижался: — Впечатление, что вам неинтересно. — Нет, — заверяла его я, — просто страшновато видеть себя на экране. Зато целиком фильм я посмотрела раньше остальных, уже в Москве. В один из дней Ростоцкий позвал на просмотр готовой картины. Мы сидели в зале втроем: режиссер, композитор и я. Когда увидела то, что происходит на экране, залилась слезами, такие сильные нахлынули эмоции. Станислав Иосифович позже рассказывал, что Кирилл Молчанов несколько раз приносил ему варианты музыкальной темы, которые всегда вместе с Ростоцким слушала Нина Меньшикова, — он очень доверял вкусу жены. Несколько вариантов было отвергнуто, наконец Нина Евгеньевна сказала: «Этот надо оставить». Он и вошел в картину, оказавшись лучшим. — Что почувствовали, когда к вам пришла слава? — Станислав Иосифович с самого начала говорил, что мы станем звездами. И действительно, Москва была увешана афишами с нашими портретами. Еще Ростоцкий обещал, что повезет за границу на кинофестивали, и исполнил это. Ездили, правда, не все вместе, а порознь: кто в Италию, кто в Испанию, кто во Францию. Я с Андреем Мартыновым и Станиславом Иосифовичем — в Голландию и Бельгию. Жила уже к тому времени в Горьком, и мне почему-то никак там не давали разрешения на выезд. Тогда Ростоцкий по правительственной линии позвонил в наш горком и объяснил, что актрисе надо срочно лететь на международный фестиваль. Буквально через полчаса мне сообщили: документы готовы. За границу я попала первый раз и сразу — в страны, куда в семидесятых редко добирались советские люди. Помню, во время показа картины мы не сидели в зале: организаторы хотели, чтобы актеры появились на публике после сеанса. Стоим в ожидании под дверью, приложив ухо: тишина глухая, ни аплодисментов, ничего. Страшно стало: неужели зрители не приняли фильм? Наконец впускают в зал. Идем по проходу на сцену, вдруг — гром аплодисментов и крики «Браво!» со всех сторон. По словам Станислава Иосифовича, «...А зори здесь тихие» принимали так во всех странах. Тогда я убедилась, насколько правильно сделала, еще школьницей отстояв свое желание стать актрисой. — Семья не одобряла вашу мечту? — Мама, Полина Калистратовна, — удивительная женщина: что называется, сама себя воспитала. Бабушка рано ушла из жизни, дед скоро вновь женился, старших дочерей определил в училище, а маленькую Полю оставил при себе. Она, как Золушка, все делала по дому — стирала, убирала, при этом самые сытные куски доставались мачехиным детям. Нет, мама никого не обвиняла: семья была интеллигентная, но время — трудное, голодное, приходилось выживать. Потом началась война, молодежь угоняли в Германию, забрали и маму. Когда эшелон с пленными пересекал Польшу, какая-то семья сумела открыть люк в полу вагона и убежать, взяв с собой и ее. Удалось вернуться на родину. После Победы училась, работала в детской редакции на саратовском телевидении сначала помощником режиссера, потом режиссером. Отец мой, летчик, умер рано, и мама осталась с двумя маленькими девочками. Вскоре вышла замуж, отчим Исарис Элиошевич, художник-портретист, служил в оперном театре. Он очень заботился о нас с сестрой. Великолепно готовил, до сего дня помню его гусиные паштеты и фаршированную рыбу, на которую собирались все знакомые. Приехал он в Саратов из Литвы, и в его манерах очень чувствовался европейский дух. Мама тоже сразу обращала на себя внимание: элегантная, статная, всегда ухоженная. Знавшие ее говорили: «Если в Саратове по улице идет красивая женщина, то это Полина Калистратовна Долганова». Я никогда не видела ее в халатике или с бигуди, с утра всегда уже тщательно одета и причесана, а на столе стоял приготовленный ею завтрак, лежали приборы и салфетки — мама учила нас с сестрой есть красиво. Сама прошедшая трудную школу жизни, она, в отличие от отчима, которого мы считали отцом, нас не баловала. В детстве, например, я стирала свои вещи и мыла полы. Причем если мама замечала, что под диваном пыль, заставляла перемывать. Запрещала нам с сестрой ссориться, а узнав, что подрались, наказала обеих. Что же касается актерской профессии, то поначалу я не думала о ней вовсе, хотя пела в хоре и занималась бальными танцами. А после девятого класса случайно встретила подружку, которая окончила школу и поступила в театральное училище. Спросила, что она делала на прослушиваниях, и после ее рассказа, вернувшись домой, объявила маме, что пойду учиться на актрису. «Ни за что!» — воскликнула мама, когда-то выступавшая на сцене. В юности она работала в музыкальном театре: пела, танцевала, прекрасно знала все превратности профессии и не хотела такой судьбы для дочери. Мечтала, что стану стоматологом. Я упорствовала — характер тоже не слабый. Мама даже пригрозила, что пойдет в деканат и попросит, чтобы меня завалили. Но я ее весь год так доставала, что они с отцом решили: ладно, пусть сделает по-своему, но после того как провалится в театральное, куда экзамены сдают раньше, подаст документы в медицинский. Мама успокаивала себя тем, что не поступлю, ведь у меня не было театрального опыта. Однако я пошла во Дворец пионеров к уникальному педагогу — Наталье Сухостав, которая занималась еще с Олегом Табаковым и Олегом Янковским. Эта чудесная женщина помогла подобрать репертуар, посоветовав: «Бери то, что малоизвестно». Окончился первый тур, я вместе с толпой абитуриентов ждала результатов в коридоре. Вышел актер из Театра драмы, просто сидевший вместе с комиссией и смотревший «новобранцев», все ребята бросились к нему и загалдели: как я, прошел? Он что-то отвечал, потом посмотрел в мою сторону — я стояла около выхода — и махнул рукой: «Ну, эту уже взяли». Я, не поняв, о ком он, огляделась — рядом никого. «Ты, — уточнил он, — тебя взяли». Остальные туры проходила уже зная, что буду учиться в театральном. — Олег Янковский тоже там учился, работал в саратовском драмтеатре. Вы были знакомы? — Он окончил училище за несколько лет до меня, уже поступил в Театр драмы — в его спектаклях принимали участие лучшие студенты, и я среди них. Брали нас и на летние гастроли труппы. По характеру Олег не был таким уж открытым, хотя в компании держался просто. Вскоре он пошел в гору, уехал в Москву, стал большим артистом. Но встречаясь на кинофестивалях, мы общались так же непринужденно, как в молодости. — Однако в отличие от него вы, познав успех, не перебрались в столицу? — После фильма «...А зори здесь тихие» меня упрашивали войти в штат Киностудии имени Горького, но я видела себя прежде всего на сцене. К тому же когда снималась наша картина, девчонки, игравшие второстепенные роли, сетовали: «Мы диплом ВГИКа имеем, а на главные роли взяли вас, театральных актрис. Придете в кино — так же можете сидеть без работы». Почему-то еще вспоминала Людмилу Гурченко, которую тогда почти не снимали, и я окончательно поняла: хочу на сцену. Мечтала к Валентину Плучеку попасть, в Театр сатиры. Ростоцкий пообещал: «Встречусь с ним, поговорю о тебе». Но меня попросту перехватили. Случилось так. Пригласили показаться в Театр драмы в Горький, сейчас Нижний Новгород. Поехала скорее ради того, чтобы город посмотреть. После показа спросила: — А работа будет? — Много не обещаем — детские спектакли, сказки какие-нибудь... Тогда же я познакомилась с главным режиссером горьковского ТЮЗа Борисом Абрамовичем Наравцевичем — пригласили к нему на репетицию. Думаю: схожу, время до поезда скоротаю. Увиденное понравилось, тут-то Наравцевич и предложил: «Приезжайте к нам». Обещала подумать и уехала в Москву. Спустя некоторое время прихожу на киностудию и узнаю от Ростоцкого, что Наравцевич приехал, хочет поговорить. Когда встретились, он обнадежил: и работы будет достаточно, и жилье предоставят. Станислав Иосифович иногда приезжал в Горький, мы вместе выступали перед зрителями. Заглядывал в общежитие, где я жила в небольшой комнатке, уже с мужем и ребенком, и уговаривал вернуться в Москву. Причем довольно настойчиво. Но меня мучили сомнения: найду ли работу? Устроится ли в столице муж? В Горьком уже обосновалась, играю в театре, зачем срываться с семьей в неизвестность? Правильно поступила или нет, не знаю, но все хорошее, что может подарить судьба актрисе, я в своем театре получила. Первой же ролью стала Виола в шекспировской «Двенадцатой ночи». Потом — «Сон в летнюю ночь», «Мещанин во дворянстве», «Принцесса Турандот», «Три сестры», «Вечно живые»... Все Золушки, Аленушки и Дюймовочки тоже были мои. Только главных ролей — около ста пятидесяти, второстепенных и не сосчитать. А в скольких мюзиклах сыграла: режиссеры активно использовали мое умение петь и танцевать. Долго вынашивала мысль о том, чтобы выходить в одном спектакле в разных образах, как Аркадий Райкин, который менял на сцене маски. Так родилась постановка «Абонент безумно счастлив». Полтора часа я на сцене, и в зале никогда нет свободных мест. — Но в кино вы еще появлялись? — Как-то прихожу в театр и узнаю, что Глеб Панфилов снимает в нашем городе картину «Мать», ищет актрису на один из эпизодов. Мне предложили показаться. Я не очень любила ходить на пробы, но согласилась ради подружки, хотевшей получить роль. В итоге утвердили меня. Снялась в сцене с Инной Чуриковой. Ее Ниловна едет к сыну в тюрьму первый раз, а моя героиня уже бывала там и успокаивает попутчицу. Слышала, как Панфилов с оператором обсуждали мое лицо: мол, интересное для камеры. Глеб Анатольевич сказал, что будет снимать меня и в следующих своих фильмах, но в девяностые годы многое изменилось в жизни кино. А несколько лет назад Андрей Прошкин позвал на небольшую роль в военную картину «Переводчик». Там у меня, как когда-то в фильме «...А зори здесь тихие», судьба еврейской женщины. Согласилась еще и потому, что знала: Прошкин, как и Ростоцкий, честный режиссер, не терпит фальши. — Нижний Новгород сыграл в вашей жизни важную роль еще и потому, что здесь вы встретили будущего мужа? — Мама мне говорила: «Никогда не выходи замуж за артиста» — и я вняла ее совету. Мой Володя окончил университет, работал в городской администрации — занимался вопросами молодежи, потом ушел в бизнес, сейчас пенсионер. У него были друзья в нашем театре, он часто приходил на спектакли, обратил на меня внимание и оказался настойчивым. Однажды с Леной Драпеко поехали на встречу со зрителями в Сибирь. Володе, с которым мы еще не поженились, о поездке не сказала. И вот после очередных выступлений вернулись с Леной в номер и, уставшие, рухнули в кровати. Ночью слышим — стук в дверь. Лена пошла выяснять, кто там. Возвращается: «Тебя спрашивают. Какой-то Володя». Не понимая, что за Володя, иду к двери. — Ирина, это я! Открываю: — Откуда ты здесь? — Сел в самолет и прилетел. — Как ты меня нашел? — удивилась. Мы ведь с программой фестиваля объехали несколько городов, но он умудрился выяснить, где я! Начинали совместную жизнь в общежитии. Конечно, бытовых сложностей хватало, но самой большой проблемой для меня оказалось — с кем оставить ребенка. Работы много, бабушек-дедушек рядом нет, так что брала Серегу с собой в театр. Одевалась, гримировалась, перед выходом быстренько отдавала его кому-нибудь, бежала на сцену и слышала позади плач: «Ма-а-ма-а!» Возвращаясь, прижимала к себе сына, утешала, успокаивала. Когда подрос, совершенно не хотела, как когда-то и моя мама, чтобы Сергей стал актером. Он выбрал профессию врача, но в театр ходить любит. Как-то на встрече со зрителями спросили, чувствовала ли я себя в жизни абсолютно счастливой. Ответила не раздумывая: «Два раза. Когда появился на свет мой сын Сережа. И во время съемок в «Зорях». Ростоцкий, с которым мы дружили (а после его ухода я поддерживала тесную связь с Ниной Евгеньевной), при встрече однажды спрашивает: — Ир, у тебя все тот же муж? — Ну да, — отвечаю. — Девки уже почти все развелись и снова замуж вышли, — смеется он, — а ты какая-то несовременная. Вот такая я...