Артем Терехин: "Спектакль должен наводить на мысли, а не давать формулы"

В Пермском ТЮЗе состоялась премьера спектакля по роману Ф. Достоевского "Преступление и наказание". Юные читатели впервые открывают Достоевского в школе. И часто именно теми впечатлениями знакомство и заканчивается. Молодой режиссёр Артем Терехин предлагает перечитать "Преступление и наказание". О чем режиссер разговаривает с Достоевским, почему зритель будет испытывать дискомфорт и каким ключом лучше всего открывать классические произведения, рассказывает членам пресс-клуба Пермского ТЮЗа Артем Терехин. - Мне кажется, что знакомство с Достоевским в любом случае необходимо, пусть даже поверхностное, пусть даже не углубленное. В каком возрасте приходит понимание, я не могу точно сказать, потому что я не уверен, что сам до конца его сейчас понимаю. Мне кажется, как любое мощное литературное произведение, он в каждом возрасте оказывает разный эффект. В 16-18 лет - это, по себе помню, история про человека, который перешагнул черту дозволенного и после очень сильно мучается. К тридцати годам понимаешь, что роман не только об этом, он о поиске, причем об очень серьезном, глубоком поиске. Достоевский писал его, уже пройдя серьезную жизненную школу: он и на каторге, он и на эшафоте побывал. Поздний Достоевский-это всегда поиски Бога внутри себя, поиски смысла, поиски ответов на вечные вопросы. Бог здесь имеется в виду не библейский, точнее, не только он, а как некая нравственная платформа, некая вертикаль, на которую можно опереться и двигаться дальше. Я не могу сказать точно, в каком возрасте приходит осознание, у каждого по-своему это происходит. У меня есть хороший друг, которому 50 лет, и он только начал понимать Достоевского. До этого он его отрицал вообще. И также есть знакомые, которые в 20 лет мне говорят: «Преступление и наказание» - это так глубоко и серьёзно!». Я, честно говоря, завидую этим молодым людям, потому что, мне кажется, если бы я вот так в 20 лет остро понимал Достоевского, сегодня бы я бы немножко другой. Хотя каждому своё время. - Почему вы решили поставить «Преступление» именно здесь и именно сейчас? - Долгая история, я попробую ответить коротко. Мы собирались ставить спектакль по новой пьесе Н. Коляды «Змея золотая», процесс был уже запущен, даже макет был готов и декорации, костюмы рисовались, и как-то так получилось, что поняли, что не надо сейчас этого делать. Но в этой работе я познакомился с артистом Стасом Щербининым и, честно говоря, только его увидел, только мы поработали, думаю: ну, вот - Раскольников, прямо на него писанная роль. И эта мысль крутилась и материализовалась. Всегда по-разному приход к материалу случается. В данном случае он случился от артиста. То напряжение, через которое он проходит на репетициях, та степень подключения, с которой он подошел к роли, дорого стоит. И я сейчас понимаю, что сделал абсолютно верный выбор, не подвело чутьё. Ко всему прочему, я очень люблю Достоевского. В прошлом году перечитал «Карамазовых», начал перечитывать все остальные произведения и понял, что настало время мне, как человеку в первую очередь, а не как режиссеру, через Достоевского что-то переосмыслить в своей жизни. И «Преступление и наказание» для этого - очень мощный материал. Это не просто постановка, мы еще пытаемся внутри себя разобраться, ответить на какие-то вопросы. Если всё это верно получится, если мы нигде не свернем в неправильную сторону, думаю, что то же самое должно происходить со зрителем, очень хотелось бы, чтобы этот спектакль задавал верные вопросы, не давая при этом чётких ответов, потому что театр, мне кажется, - это такая структура, которая должна наводить на мысли, а не давать формулы. Стараемся этого придерживаться, но не знаю, как говорят, вскрытие покажет... - В прошлом году вы поставили в Пермскому ТЮЗе спектакль «Фантом Марины Кудряшовой», там тоже были вопросы... - Да, но «Фантом» - это всё равно немножко другая история. Та пьеса, «Фантом», нигде не шла и была воля определенная. Здесь ответственности больше намного, потому что всё-таки Достоевский - это очень сложный собеседник. Приходится экстренно, в кратчайшие сроки, расти, чтобы как-то дотянуться до масштаба этого человека и как-то начать с ним взаимодействовать на уровне смысла, говорить не интересничая, не пытаясь быть, скажем так, «лакеем чужой мысли», как он говорит сам, а всё-таки предложить ему что-то такое, чего он сам не видел, не закладывал туда и при этом понять для себя, что сегодня такое Достоевский. - А что такое сегодня Достоевский? - Сегодня Достоевский - это любопытнейшее явление. В «Братьях Карамазовых» он задается вопросом о том, что может убить его, Достоевского, как человека, а не как Федора-отца. Он выводит четыре аллегории: религиозность, чувственность (горячесть), умственность и лакейство. И дает нам мощный намек на то, что его убивает лакейство. И вот то, что сегодня происходит, как лакейство распространяется в нашем сознании очень мощно - это чистое предсказание. Поэтому мне и кажется, что Достоевский - это про сейчас. - А «Преступление и наказание» сегодня это что? - «Преступление и наказание» - это то же самое: потеря нравственной опоры, потеря вертикали, потеря Бога, не библейского, а внутреннего, потеря основы какой-то. На первое место начинает выходить умственность, причём умственность горячая. В Фейсбуке, наряду с котятами, показывают, как бомбят мирных граждан, и у тебя внутри ничего не возникает, нет внутреннего подключения. Понятие смерти становится нормой. Но сегодня, как никогда, люди задаются совершенно естественными вопросами: а куда я иду? Зачем все это? Что я значу в этом большом механизме? А Достоевский предлагает некую формулу. Первое, что нужно понять, если ты ищешь какую-то нравственную опору, нужно прекратить презирать людей, научиться в них растворяться, научиться к ним подключаться, хотя бы к одному, - это уже огромный внутренний подвиг. Вот это, на мой взгляд, «про сегодня», потому что мы все закрываемся в своих «комнатушках» - в чатах, в Фейсбуках опять же. Мы не подключаемся, мы научились общаться смайликами. Я для себя с каким-то потрясающим ужасом обнаруживаю, работая над «Преступлением и наказанием», что в корне семьи Раскольниковых изначально заложено это презрение. Знаете, был любопытный манифест по поводу поколения Y - почему поколение людей моего возраста не может быть счастливым, не может найти себя. Потому что нас воспитывали, с одной стороны, на поствоенных идеалах, с другой стороны - на постсоветстких, при этом нас воспитывали как уникумов. Нам всегда говорили (помню свою маму) - я самый хороший, одарённый, умный, красивый и тому подобное. А когда началась взрослая жизнь, начинаешь чувствовать, что это не так. С Раскольниковым происходит абсолютно то же самое. И в итоге, из-за того, что они не могут достичь желаемого результата, они становятся довольно озлобленными. В частности, в той сцене, когда они обедают с Лужиным. Понятно, что Лужин - мерзейшее существо, но в том, как они ведут себя, втроем накидываясь на одного человека, начинает вскрываться, что это не самая лучшая модель семьи, которую можно представить. Для меня это было открытием. Я не оправдываю Раскольникова. Как раз-таки у нас речь идет о том, что Раскольников виновен и виновен конкретно он. И что его поступок не имеет прощения, что просто раскаянием дело не обойдется. Там все куда сложнее. Но, тем не менее, шанс у него все-таки есть. И ставим вопрос - излишняя любовь к ребенку может привести к нежелаемым результатам. - У «Преступления» очень богатая сценическая и киноистория. Вы оглядывались на авторитеты, например, на фильм Л. Кулиджанова? - Что касается фильма Кулиджанова - безусловно, это канонические образы Тараторкина и Смоктуновского, буквально иконы. Ты говоришь о «Преступлении» - и сразу всплывают эти два персонажа. В чем я не могу согласиться с Кулиджановым: он не верит в раскаяние. Приходит Раскольников и говорит: «Я убил» - всё, на этом фильм заканчивается, нет огромного послесловия, когда он на каторге. Там есть фраза «любовь их воскресила», хотя надо знать иронию Достоевского, мелодраматизм Достоевского, который у него никуда не делся, начиная с «Бедных людей», «Неточки Незвановой». Тут все-таки речь идет не о любви таковой, а о робком предчувствии этой любви, та любовь, о которой говорит Достоевский, к страсти не имеет никакого отношения. Та любовь, которая возникает между Раскольниковым и Соней, это любовь, которая возникает между сыном и матерью, межу отцом и дочерью, любовь без каких-либо ответвлений, непоколебимая совершенно, то есть это далеко не Ромео и Джульетта. Когда человек способен на такую любовь, ему может все проститься. В Библии об этом сказано. Что касается сценической истории - тут сложнее... Театр тем и прекрасен, что через спектакль - особенно если он основан на романе - есть возможность впустить зрителя в свой внутренний мир, раскрыться как личность, не путем Достоевского утвердиться как личность, а вот именно раскрыться, не побояться признаться себе как человеку в каких-то недостатках, грехах. Поэтому я всё-таки воспринимаю это произведение как способ предельной честности, и чем честнее режиссер, чем честнее артисты, тем лучше. Говорить о придумках, о ходах режиссерских, на мой взгляд, не имеет смысла, потому что, если честно - это в тему. Если это нечестно, то, как бы здорово оно не было придумано, это иллюстрация того, что уже было. Я видел несколько провальных постановок, причем очень качественных. Провалы были как раз из-за того, что режиссеры пытались абстрагироваться от материала и холодно, сухо рассказать историю о вредном мальчишке. Опять же, это мой субъективный взгляд, я не претендую на истину в последней инстанции, это мои наблюдения и мое убеждение, что к Достоевскому надо подходить предельно честно. - Что для вас провал, а что - успех? Какую реакцию ждете на спектакль? - Провал-это абсолютное отсутствие диалога со зрителем. Когда актер поигрывает, зритель посматривает. Диалог может быть разным: диалог может быть конфликтным - зрителю категорически не нравится, что происходит на сцене, но в нем это пробуждает какие-то эмоции, рефлексию. А когда этого не происходит, когда они посмотрели очередную интерпретацию великого классика, ушли и сказали «есть о чем подумать», - это уже не диалог, он не будет думать. Это проверено временем. Когда зритель выходит молча, это уже показатель, либо выходит, сокрушаясь и говоря «я буду писать письма президенту, чтобы это закрыли». Это значит, что попало. Я все-таки хочу, чтобы это была созидательная история. Но без дискомфорта для зрителя тоже не обойтись, потому что история об убийстве, о поиске Бога или о рефлексии любого человека - это всегда немножко дискомфорт, но, тем не менее, хочется вместе со зрителем через этот дискомфорт выйти на какую-то вертикаль, чтобы с нами всеми за постановку что-то произошло. Кто-то сказал: «Спектакль не бессмысленный, если ты, выходя с него, становишься на пару сантиметров выше, чем до него». Хочется этого эффекта достичь. А получится или не получится, я не знаю. - Расскажите про постановочную команду... - У нас постановочная команда разрослась. Изначально должны были быть только художник Алена Исакова и композитор Женя Терехина. Потом к этой истории подключился Станислав, начал делать инсценировку (Станислав Вальковский - автор инсценировки). Потом к этой истории подключилась художник-мультипликатор Аня Гантимурова. В последний момент - балетмейстер Лаура Хасаншина. Это профессионалы, с ними очень комфортно. Ощущается командный процесс. Я человек, который все это сводит. Аня - в Москве, Женя - в Красноярске, мы - тут. И я иногда чувствую, как со всех сторон начинает приходить осознание. Поддержка очень мощная, я ее ощущаю. Поэтому я думаю, что эта часть, художественная, литературная, должна быть неплохая. Приходите на спектакль!