«Тебе нравятся парни, да?»

«История одиночества» — новый роман Джона Бойна, автора знаменитого «Мальчика в полосатой пижаме», — рассказывает об ирландском священнике, оказавшемся свидетелем и отчасти действующим лицом драмы, развернувшейся в начале XXI века в католической церкви. Это роман о человеке, который чувствует свою ответственность и за себя, и за грехи тех, кто рядом. Он готов нести тяжкий груз чужих проступков и прегрешений. Юный Одран поступил в семинарию в 1970-е, когда священники в Ирландии пользовались непререкаемым авторитетом и были самыми уважаемыми людьми. Одран, полный надежд и амбиций, искренне рассчитывал прожить свою жизнь «во благо». Сорок лет спустя отец Одран, все такой же искренний в своей вере, сомневается во всем остальном. И причиной тому — неприглядные истории, в которых оказались замешаны ирландские святые отцы. На русском языке роман вышел в издательстве «Фантом Пресс». «Лента.ру» публикует фрагмент текста. — Что конкретно вас беспокоит? — У него есть... друг, — после долгой паузы выговорила она. Озадаченный, я переводил взгляд с матери на сына. У Эвана есть друг. Ну и славно. О чем тут беспокоиться? В теленовостях об этом сообщать, что ли? — Друг, — повторил я. — Хороший друг, — уточнила Анна. — Очень, очень и очень хороший, — поддержал Эван. — Вы меня запутали, — признался я. — Они проводят слишком много времени вместе, — поспешно сказала Анна. — Разве это необычно для друзей? — удивился я. — Да ладно вам, отче. — Эван слегка утратил спокойствие, в тоне его сквозило раздражение. — Чего дурачком-то прикидываться? — А если я не прикидываюсь? — Что бы там ни было, пока что я владел ситуацией. За долгие годы работы я приноровился к подросткам. Они меня не пугали. Я знал их как облупленных. Им меня не обескуражить, хоть вывернутся наизнанку. — Это нехорошо, — сказала Анна. — Что — нехорошо? — О боже ты мой! — Эван театрально вздохнул и откинул прядь со лба. Я заподозрил, что этот жест он долго оттачивал перед зеркалом. — У меня есть друг. Его зовут Одран. Мы встречаемся. Вот и все. Мир не рухнул и прочее. — Я тоже Одран, — сказал я. Эван молчал, удивленно хлопая глазами. — Не знаю, что я должен ответить? — наконец сказал он, в противной американской манере превратив утверждение в вопрос. — Тот Одран голубой, — доложила Анна. — Это не прилагательное, а существительное, — поправил ее Эван. — Чего? — обернулась к нему Анна. — Ты слышала. — Видали, даже не скрывает. — Анна перевела взгляд на меня: — Ни капли стыда. — Понятно, — сказал я. — Этот Одран твой одноклассник? — Вот еще! — Эван негодующе фыркнул, словно я зачислил его в Ку-клукс-клан. — Но он учится? Или уже взрослый? — Блин! Конечно, учится. Он не шалопай какой-нибудь. Просто из другой школы. Нормальной. Куда и девочек берут. Я переваривал новость и, признаюсь, был смущен. — Тебе не нравится твоя школа? — спросил я. — Нет, конечно. Там одни дикари. Все разговоры о регби, дрочке и манде. Анна задохнулась, и я прикрыл глаза, чтобы не смотреть на нее. Пусть я неплохо разбираюсь в подростках, но обычно их матушки не сидели рядом, когда те говорили о подобных вещах. — Полегче, Эван, — сказал я. — Виноват, — тотчас извинился он. — Сказал, не подумав. — Да уж. — Я к тому, что в школе Одрана ребята не зациклены на всякой фигне, понимаете? И не обмирают от страха. — А что, в твоей школе ученики напуганы? — Вы уж извините, отче, но, по-моему, все скопом наложили в штаны. — Из-за чего? — Из-за того, что умнее, чем кажутся. Я задумался. — Что-то я не понял, — сказал я. — В нашей школе не идиоты, — пояснил Эван. — И вы, и я это знаем. Там смышленые ребята. Образованные. Из хороших семей. И всем им хватает ума понять, что через два года учеба закончится и нынешние короли регби до конца дней своих будут конторскими крысами либо станут учительствовать в этой самой школе. Каждый обделался от мысли, что его маленькой драгоценной жизни вот-вот придет конец, тогда как у всех других, для кого мир не ограничен школой, она только начнется. Я кивнул. Все верно. Ничего нового. Я многажды был тому свидетелем. — И как это связано с твоим другом? — спросил я. — В общем-то, никак, — помолчав, сказал Эван. — Я просто говорю, что он учится в другой школе. Вы спросили, не одноклассники ли мы. Нет. Вот короткий ответ. — Он голубой, — повторила Анна. — Может, хватит уже? — насупился Эван. — И у вас сложились отношения? — спросил я, игнорируя реплику Анны. — Ну, мы не женились и все такое. Хотя — да. Сложились. — Эван замялся, словно раздумывая, стоит ли делиться своими мыслями, и все же добавил: — Он классный. — И вас, Анна, это беспокоит? — обратился я к его матери. Та смотрела в пол, лицо ее отражало душевную муку. — А вас бы не беспокоило, что ли? Я пожал плечами: — Спроси вы об этом десять лет назад, я бы, наверное, ответил иначе. Видите ли, мой племянник — гомосексуалист. — Перестаньте, отче, — отмахнулась Анна. — Не надо. — Это правда. — Быть такого не может. — Это правда, — повторил я, не зная, как еще ее убедить. — Чистая правда. — Будет вам. Мне от этого не легче. Эван смотрел заинтересованно. — Я не сочиняю, — пожал я плечами. Года два назад Джонас признался, что он гомосексуалист, но тогда я не очень понял, какого отклика он ожидает. Кажется, я не нашелся, что ответить. Я был растерян и слегка смущен, но не гомосексуальностью его, а тем, что в нем вообще есть какая-то сексуальность. Для меня он оставался мальчишкой, меня слегка коробило от мысли, что он кого-то желает или кто-то желает его, тем более что мне подобные страсти были чужды, и я не хотел говорить на эту тему. Нет, я, конечно, попытался. Я спросил, как он это понял, и Джонас ответил, что знает об этом с девяти лет, когда его растревожило видео Take That — клип песни «Молись». «Наверное, во всем виноват Марк Оуэн», — сказал он, я не понял, что он имел в виду, и не хотел выяснять. Но все же спросил, не заблуждается ли он в своей ориентации, и тогда Джонас поведал, что пару лет назад впервые в жизни влюбился в студента, по программе обмена приехавшего из Сиэтла. Они очень сблизились, много времени проводили вместе, и однажды на чьей-то квартире Джонас признался ему в своих чувствах. Вышло скверно. Тот, кого он считал другом, обошелся с ним очень жестоко. Настолько жестоко, что племянник мой все еще не оправился (и я это видел), распаляясь злобой к человеку, нанесшему травму молодому парню, который, уступив своему влечению, слишком сильно влюбился. Я не представлял, каково это — услышать, что кто-то меня любит. Но если бы вдруг кто-нибудь мне признался, я, думаю, по-доброму отнесся бы к тому человеку, независимо от его пола. Вряд ли на свете есть что-нибудь лучше такого признания. — У него даже девушки никогда не было. — Анна ожгла сына взглядом. — Ты-то откуда знаешь? — Ты никого не приводил к нам на чай. Эван рассмеялся: — Мам, нынче никто не водит девушек на домашнее чаепитие. Отче, у вас когда-нибудь была подружка? В смысле, когда вы были в моем возрасте. Я призадумался. Ну да, Кэтрин Саммерс. Она считается? — Вроде как была, — сказал я. — Ничего серьезного. — И вы приводили ее на чай? — На роль гостьи она не очень годилась. — Я представил, как Кэтрин и мама сидят за столом и, угощаясь котлетами, пытаются завязать беседу: мама говорит о паломничестве в Лурд, а Кэтрин — о том, что она сотворила бы с Аль Пачино, попадись он ей в руки. — Ну вот, — сказал Эван. — Не понимаю, что ты имеешь против девушек? — спросила Анна. — Я ничего не имею против них. У меня в друзьях полно девушек. — Так выбери себе одну и гуляй с ней. — Сама выбирай и гуляй, если хочешь. Я уже выбрал спутника. Сразу с двумя гулять не могу. На эту роль я не гожусь. — Вот видите, отче? — обратилась ко мне Анна. — Понимаете, что мне приходится терпеть? У него на все готов ответ. Я кивнул. Повисло молчание. Эван оглядывал комнату, взгляд его задержался на книжных полках. — А как дела с учебой? — спросил я. — Ты уже решил, кем хочешь стать, когда вырастешь? Эван презрительно скривил губы и вновь откинул прядь. Похоже, это был его любимый жест и он не упускал случая его использовать. — Когда вырасту? — саркастически переспросил он. — Слушай, кончай эту хрень. — Я сам удивился, услышав себя; Анна таращила глаза, и даже во взгляде Эвана читалось изумление. — Ты не знал, что ли? Ну и прекрасно. Да, ты еще юнец. — Есть кое-какие мыслишки, — сказал Эван. — Какого рода? — Целая куча. — Ну например? Мне интересно, правда. — Я бы хотел стать театральным режиссером. Наверное, звучит дико, но мне нравится эта профессия. — Когда последний раз ты был в театре? — спросил я. — Вчера. Я усмехнулся. Молодец. Уел меня. — И что смотрел? — «Бог резни» Ясмины Реза. В театре «Гейти» решили сделать передышку от бесконечного повторения «Плуга и звезд», «Тени стрелка» и «Поля». — Мой отец играл в «Плуге и звездах», — сказал я. — В Театре Аббатства. — Правда? — вылупился Эван. Он явно был впечатлен, что польстило моему тщеславию. — Он исполнял роль юного Кови. В рецензиях его очень хвалили. Ну и как вчерашняя постановка? — Вам стоит посмотреть самому, отче, — ухмыльнулся Эван. — Там один актер снимался в сериале «Скорая помощь», а другой играл Дугла в «Отце Теде». В спектакле две жуткие супружеские пары. Их жизни пустые. Они пекутся о всякой ерунде и друг перед другом выпендриваются, какие они свободные. В двух словах не расскажешь. Это же искусство, понимаете? — Тут никакого подвоха, Эван. Я просто хотел узнать, тебе понравилось? Эван пожал плечами: — Ну да. — Он ходил с этим Одраном, — вставила Анна. — А ему понравилось? — Он не понимает театр. — Эван нахмурился, словно пытаясь уразуметь, как такое возможно. — Говорит, в тишине ему не по себе. Предпочитает кино. Всякие там крутые боевики. Брюс Уиллис. Том Круз. И прочая мура. — Так ему понравилось или нет? — Наверное, понравилось. Я решил, что пора перейти к сути дела: — Анна, вас тревожит дружба Эвана с Одраном? — Да, отче. Места себе не нахожу. — Не называйте это дружбой, пожалуйста. — Теперь в тоне Эвана слышалась досада. — Это не дружба. — Вы не друзья? — Друзья, конечно. Но это не то. У нас отношения. Возможно, это ненадолго, мы очень молодые, но мы не просто... какие-то там приятели. — Вы можете это прекратить, отче? — спросила Анна. — Нет. И не стал бы, даже если б мог. Анна опешила. — Я не понимаю, Анна, чего вы от меня хотите, — улыбнулся я. — Эвану шестнадцать лет. Тебе ведь шестнадцать? — уточнил я. — Да. — Ну вот, и он дружит с парнем. Они вместе ходят в театр, а не грабить Ирландский банк. — Я их застукала, отче! — воскликнула Анна, чуть не плача. И тотчас возникла картинка: мама входит в комнату, Кэтрин Саммерс выбирается из-под меня, угощает маму леденцом. Вызывают отца Хотона. Отец Хотон. От воспоминания свело живот. Я никогда о нем не вспоминал. Изо всех сил старался забыть. — Хватит, Анна! — почти заорал я. — Сейчас же перестаньте! — Отче! — Эван, ты, я вижу, умный парень. Тебе не приходило в голову познакомить маму с этим Одраном? Втроем сходили бы в кафе или еще куда-нибудь. — Боюсь, они не поладят, — хохотнул Эван. — Конечно, нет, если толком их не познакомить. Слушай, хочешь начистоту? Совсем начистоту. Хочешь или нет? Видимо удивленный моей горячностью, Эван помешкал, но все же кивнул. — Я говорил честно, — добавил он. — Тебе нравятся парни, да? Тебя к ним тянет? Эван отвел взгляд и уставился на фотографию на стене, сделанную за день до смерти моего отца. На фоне домика миссис Харди мама и отец улыбаются в объектив, мы — Ханна, Катал и я — стоим перед ними, рты наши разъехались до ушей. — Да, — наконец ответил Эван. — Наверное. — Ну вот, Анна, вам нужно с этим примириться. Наступило долгое молчание. Я разглядывал Анну. От роившихся мыслей лицо ее подергивалось. Она посмотрела на меня, затем на сына. Я представил, как они с мужем мучительно пытались завести собственного ребенка, потом долго искали приемыша, через какие мытарства прошли. Как любая женщина, она инстинктивно восставала против инакости и хотела, чтобы все было как у всех, потому что всякая инакость до смерти пугала, но вот слова сказаны, и куда уж яснее, и Анна, к ее чести, откликнулась по-доброму. — Ну что ж поделаешь, — сказала она, сдерживая подступавшие слезы. — Мир стал другим, да, отче? — Да, Анна. — Я взял ее за руку. — Точнее не скажешь. Перевод Александра Сафронова