Кирилл Серебренников: «Мне комфортнее жить в Берлине, а работать — в России»

Утонувший вечером 7 октября в сумерках пасмурный Берлин, район Митте, кафе полезной еды Cafe Galao – именно здесь мы встречаемся с театральным и кинорежиссером Кириллом Серебренниковым, которого практически невозможно поймать в Москве. Награжденного специальным призом «Франсуа Шале» на Каннском кинофестивале режиссера с трудом отличишь от местного: за спиной объемный рюкзак, лицо прикрывает черная бейсболка, а по правую руку – велосипед. Нет, в Берлин Кирилл Семенович приезжает не отдыхать, как могло показаться, а все так же, по работе. В этот день, например, у него не менее насыщенный график, чем в Москве: встречи и прогон оперы «Севильский цирюльник» в Komisсhe Oper. Даже находясь по ту сторону камеры, Кирилл Серебренников не отключает профессиональный режим: во время фотосессии режиссер сам ищет более освещенные места на улице Weinbergsweg и композиционно выстраивает кадры. Проходя мимо наполненного ярким белым светом книжного магазина soda.Berlin, он предлагает сделать несколько снимков внутри. Окинув взглядом полки и не прекращая позировать фотографу, он покупает довольно увесистый журнал. После фотосъемки Кирилл Серебренников, чей фильм «Ученик» вышел на большие экраны на днях (13 октября), рассказал Bazaar.ru о том, как он узнал о номинации на Каннский кинофестиваль, чем отличаются берлинцы от москвичей, и объяснил, почему не считает себя разбирающимся в искусстве человеком. Вы могли представить, что «Ученик» попадет в список номинантов Каннского кинофестиваля? (Картина попала не в основную программу. – Прим. ред.) Мы вели переговоры с несколькими фестивалями, и многие хотели фильм взять. Каннский кинофестиваль проявил интерес, и мы ждали их реакцию, будучи в состоянии абсолютной неопределенности. На самом деле они не звонят и не пишут. Ты узнаешь, взяли тебя или нет, из сайта: там публикуют список номинантов. Я знаю, что на этот фестиваль подавали заявки еще несколько российских фильмов и им пришли отказы. А нам отказ не пришел. И вот уже на следующий день назначена пресс-конференция, а у нас нет ни отказа, ни подтверждения. Тогда я говорю Илюше Стюарту: «Наверное, они нас бортанули». На что он сказал: «Нет, тогда бы пришел отказ – они вежливые люди, у них так принято». В итоге мы узнали, что попали в программу, из пресс-конференции. Они даже на сайте опубликовали сведения после нее. Вот так бывает. В предыдущих интервью вы говорили, что фильм купили и Европа, и Америка. А были ли трудности с прокатом фильма в России? Все же тема далеко не однозначная и не совсем близка нашему государству. Мы получили прокатное удостоверение. Проблем никаких нет, компания Volga Films представляет фильм в России. Как фильм выйдет в прокат, тогда и посмотрим. Кстати, вы – идеолог независимого от режима власти творчества. Как вы думаете, непринимающему определенные государственные настроения художнику нужно бороться с властью? Не надо бороться ни с кем. Ты должен делать все так, как ты чувствуешь. Даже в мыслях нет никакой необходимости подстраиваться под обстоятельства политической конъюнктуры, потому что это самые нелепые, самые непродуктивные и самые смешные обстоятельства. Понимаете, они меняются каждую неделю. Как же тут можно подстраиваться? А зачем же тогда высказываться против? Ведь можно просто тихо делать свое дело. Высказываться против нужно, когда эти обстоятельства лезут к тебе в постель, в твое дело, врываются на твою территорию. Вот тут ты должен как-то защищаться. Искусство проверяется мирным состоянием, и в этом его важность и ценность Думала, может быть, вам просто ближе эта позиция – находиться в состоянии борьбы, ведь многие произведения искусства были созданы именно в такой атмосфере. Нет, я не люблю ни с кем бороться и считаю, что настоящее искусство проверяется как раз отсутствием борьбы – миром. Да, борьба очень сильно мотивирует, и в этом состоянии, может быть, делать что-то немного легче, поскольку есть очевидный враг. На войне же всегда все черное и белое: ты знаешь, с кем ты в конфликте. И если почитать мемуары, например, написанные о Второй мировой войне, то можно заметить, что молодые люди, прошедшие ее, были счастливы. Они все четко понимали, им была предельно ясна концепция мира: вот фашисты – их надо убивать, а вот Родина – ее нужно защищать. Все трагедии, кошмары начались по возвращении, когда все оказалось не таким простым и двухцветным. Тогда люди начинали пить, теряли ориентиры. Они не понимали, почему же они, победители фашизма, вернулись домой, пройдя дорогами Европы, а их посадили в лагеря. Грубо говоря, мирная жизнь бывает гораздо сложнее, чем жизнь военная. Поэтому, опять же, искусство проверяется мирным состоянием, и в этом его важность и ценность. Какое, на ваш взгляд, время сейчас? Предвоенное, разумеется. Это сложно, трагично, но при этом интересно. У тебя есть о чем думать, говорить, про что задавать вопросы зрителям – у тебя точно есть что обсудить. Давайте вернемся к «Ученику». Мне показалось, что главный герой Вениамин – такой маленький идеолог-террорист, который всеми способами пытается обратить на себя внимание. Да, так и есть. Этот мальчик недолюбленный, с проблемной семьей, с глупой матерью и отсутствующим отцом. Он бьется за место в этом мире, у него нет никаких других шансов, нет никаких других лифтов, кроме как самого болезненного, острого и неприятного. И поэтому он делает это через религию. А если бы он был реален и вы с ним встретились, что бы вы ему сказали? Я бы ему мороженое купил. Зачем? Чтобы он почувствовал эту атмосферу добра, нежности и внимания. Мы с вами сейчас разговариваем в Берлине. Скажите, отличается ли здешний зритель от московского? Да, отличается, и достаточно серьезно. Здесь, когда ты ждешь реакции зрителей на то, что ты сделал, они говорят тебе: «Это был прекрасный вечер». И ты начинаешь их снова спрашивать: «Как? Как вам?» В России на этот вопрос получаешь другие ответы: «Мы потрясены, поражены или ненавидим, презираем. Я считаю, что все это не так, так не бывает. Это все неправда». Люди в России моментально находят конфликт. Если им нравится, то они говорят про это в степени потрясения, катарсиса, невозможности жить теперь иначе. А если им не нравится, то они хотят тебя уничтожить. А вот в Берлине люди оценивают посещение театра как просто хороший вечер. А вас это задевает? Задевает, мне не нравится. Мне кажется, маловато. Но они, правда, очень искренне благодарят за хороший вечер. В чем тогда дело? Это все разница менталитетов? Это разница укладов жизни. Здесь люди спокойно живут, получают удовольствие, они очень расслаблены и счастливы. Этот город максимально приспособлен для комфортной жизни обычного человека: хорошая экология, вкусная пища, люди со всего мира улыбающиеся и благорасположенные. И, конечно, здесь лучшие в мире театр, опера и даже зоопарк. А у нас все время состояние предыстерии, напряженности, конфликтности и подозрительности. А вам где комфортнее? Тут мне комфортнее жить. Но Россия – место, где интересно работать. Потому что русские интересны как персонажи, как люди, испытывающие ежесекундный стресс, как люди, разрываемые разными энергиями. Как часто вы бываете в Берлине? В каком районе живете? Бываю часто. Мне просто нравится в этом городе жить. Живу в Пренцлауэр-Берге (нем. Prenzlauer Berg) – район вроде модный, но при этом приятный и обаятельный. Берлин – живой и невероятно важный для меня город, город театра, город искусства, город чистого воздуха. Кстати, как вы к критике относитесь? Нормально, но ничего не читаю. Понимаю, что кому-то нравится, кому-то нет. Спокойно к этому отношусь. Я перестал ее читать, потому что в России критика имеет цель – уничтожить тебя и сделать максимально неприятно и больно. В России критика имеет цель уничтожить тебя и сделать максимально неприятно и больно Кино, театр – у нас сейчас довольно много театральных режиссеров, которые и там, и здесь работают… Это где же их много? О'кей, Константин Богомолов, Василий Сигарев, Иван Вырыпаев – три. Да, вы правы, получается, немного. И как вы относитесь тогда к этой небольшой тенденции? Именно для вас – это что? Желание попробовать все, что есть? Нет, у меня по-другому. Я всегда хотел заниматься кино, но у меня не было возможности поступить во ВГИК. Тогда, в 1990-е годы, это было совсем невозможно. И я вот через театр, таким сложным путем вырулил туда. Мне, конечно, кино всегда интереснее: я вижу в нем могущественную возможность. Но я так сейчас влюблен и врос в театр, что мне совершенно не хочется насовсем с ним расставаться. Тем более что театр, как ни странно, сейчас на таком подъеме в России и находится в состоянии «нужности». Мы так сейчас чувствуем отдачу от зрителей, а в кино этого нет. Понимание того, что ты снял важный фильм, не приходит к тебе в России. Судьба «Ученика» пока как раз об этом говорит: куча показов по всему миру, все за него дерутся, и идут активные дискуссии на его счет. И, если честно, я не уверен, что в России будет так же. Да, очень интересно, как на него отреагирует массовый зритель. У нас с этим зрителем что-то случилось: он хочет смотреть что-то совершенно другое. У вас и у Константина Богомолова очень разношерстная аудитория на спектаклях: и светская Москва в лице топ-менеджеров, и it girls, и тут же студенты, и просто любители театра. Как вы относитесь к тому, что ваши спектакли можно сравнить по масштабу с долгожданными мероприятием со страниц светской хроники? Я нахожусь в статусе модного режиссера с 2000 года, и этот статус преходящий. Просто сейчас он и к Косте перешел, что очень здорово. В России обязательно должен быть модный режиссер, и вообще что-то должно быть модное. Есть такое понятие – «дежурный гений», и вот он обязательно должен быть у нас. А ведь люди в большинстве случаев не очень разбираются в искусстве, в театре. Они просто идут за этими модностями, трендами, рекомендациями журналов. И это нормально, нет в этом ничего плохого и ужасного. На ваш взгляд, есть зрители, которые по-настоящему разбираются в искусстве? Да, но их мало. Мы их всех знаем наперечет, и их мнения очень важны. Это никак не связано с имущественным цензом. Есть люди высокого благосостояния, образованные, но они не очень в этом разбираются. А есть люди бедные, пожилые, и мы даже не обратим на них внимания с нашей позиции модности и успешности. Так вот, они могут быть настоящими и тонкими ценителями, для которых работать – одно удовольствие. Они крайне точно говорят о том, что ты сделал. Нет, не хвалят или ругают, а именно точно говорят о твоей работе. Просто они правильно чувствуют, и ты им безумно благодарен за то, что они есть. В России обязательно должен быть модный режиссер, и вообще что-то должно быть модное То есть, разбираться в искусстве – значит иметь тонкое чувство, а не просто прочитать много книг по теме? Да, разбирающиеся – это люди, которые оперируют культурными кодами, паттернами для саморефлексии, для отношения с миром. Получается, они через культуру осознают себя. Они помещают тебя в свой контекст самосознания, и это очень ценно. Вы себя можете назвать таким человеком? Мне мешает профессиональная деформация. Я же в индустрии, слишком обращаю внимание на то, как все сделано или не сделано. Иногда завидую людям, которые могут просто прийти, посмотреть и получить удовольствие от зрелища. Я же начинаю сразу смотреть на артистов, подмечать, откуда идут свет и звук. Начинаю видеть изнанку, вместо того чтобы смотреть на внешнее. Но есть такие вещи, настолько бронебойно устроенные, что я тоже попадаю под их чары.