Инокиня Евгения: стараюсь задавить в себе московскую тусовщицу

Молодая, веселая, красивая, образованная. Я могла бы еще долго рассказывать об инокине Евгении, а совсем недавно — журналистке и социологе Марии Свенчуковой, и все еще было бы недостаточно. Что заставило коренную москвичку с университетским образованием поехать в Якутск и принять там постриг было для меня великой тайной. И, наверное, так и останется скрытым от меня навсегда, но разговор вышел интересный, открытый, откровенный. По другому с сестрой Евгенией и быть не могло. - Признайся, сестра Евгения, если бы твой папа не стал священником и монахом, ты бы решилась на постриг? - У меня к этому дело шло независимо от папы — у нас разные мотивы. У папы это было логичное движение: после смерти мамы он практически сразу получил благословение на учебу в семинарии (чего он, правда, не мог осуществить, поскольку перед ним стояла задача нас с сестрой вырастить, на ноги поставить). А у меня интерес к монашеству возник задолго даже до серьезного воцерковления. Правда, тогда была некая романтизация пострига. Более или менее сознательно этот интерес стал оформляться, когда я начала ездить по монастырям, в том числе он сформировался из поездок в Саввино-Сторожевский монастырь. Еще раньше, когда мама была жива, мы ходили в храм. Это было несерьезно — несколько раз в год, но потом нам кто-то сказал в храме бывать раз в три недели, и мы старались хотя бы раз в месяц ходить. Когда мама заболела, к ней стали приходить священники из одного из московских храмов. В числе прочих был один иеромонах. Настоящий, несколько не от мира. Не могу сказать, что после знакомства с ним у меня сразу возникло желание стать монахиней, но этот путь всерьез заинтересовал. А потом я стала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, куда этого монаха перевели, и где мне, конечно, нравилось: чувствовалась там какая-то неотмирность, что меня очень привлекало. А когда прошло около года после смерти мамы, от Иерусалимского подворья, куда я постоянно ходила, стали возить группы в Дивеево и в Иерусалим. Я с ними ездила несколько раз и, хотя это можно считать романтическим, несколько сентиментальным взглядом, меня совершенно поразила эта ни на что не похожая форма жизни. Я была девушкой достаточно светской, к тому же у меня тогда был период хиппования, но, как это ни парадоксально звучит, я увидела, что монашество – это самая внутренне свободная среда. Теперь я понимаю, что там куча тараканов, но, если над собой работаешь, твою свободу никто ограничить не может. - По тому, что и как ты говоришь, создается ощущение, что ты тогда была взрослым человеком с прожитым бэкграундом. С другой стороны, после слов о хипповской тусовке понимаешь, что речь — о юности. Давай определимся, сколько тебе было лет на тот момент. - Период первичного интереса к монашеству начался лет в 17… Понимаешь, я прошла все этапы, которые положено подростку проходить. В частности я считала, что религия – отстой. У меня не было момента, когда бы я разрывала с православием, но я пыталась усидеть на нескольких стульях: мне нравилось читать про дзен буддизм и, одновременно, я чувствовала себя настоящей православной христианкой. Я, кстати, не могу сказать, что это был негативный опыт. - Это нормально. Тем более, для молодости. - На самом деле к серьезному, именно серьезному воцерковлению меня подтолкнула смерть мамы. По большому счету ни одно мировоззрение не могло меня примирить с этой ситуацией. Мама умерла внезапно. Она болела месяц, и, я так понимаю, многие догадывались, что дело плохо. Но я этого совсем не знала, я думала, что в крайнем случае она пойдет на инвалидность. А когда она совершенно внезапно умерла, мне нужен был какой-то смысл, я не понимала, что происходит на самом деле. У меня внутри был даже не ропот, а обалдение… Я не понимала, во-первых, зачем Господь это сделал, а, во-вторых, что он мне хочет этим сказать. Мне тогда были особенно симпатичны восточные религии, в особенности дзен буддизм. Я и сейчас считаю, что буддизм – это замечательное интеллектуальное прозрение, но он ничего не давал моей душе. Я искала диалога с Богом, а именно этого-то буддизм и не предлагал. Я начала метаться, искать, куда приткнуться, и понимала, что идти, кроме старого и проверенного средства – храма – мне некуда. Я даже не могу сказать, что и храм сам по себе мне помог, но когда я все стала осмыслять, у меня сложилось в голове: здесь мне не предлагают какое-то решающее мои проблемы учение. Здесь – Бог. Он живой, Он с людьми, Он был человеком и это навсегда. Значит, Он меня может сейчас понять и услышать. И это и есть христианство. - Любой человек, прочитав эти слова, скажет – понятно — юную барышню в глубоких переживаниях Церковь поймала в свои сети. - Понимаю. Но я не была активной прихожанкой и не искала утешения в церкви. Утешение само происходило в моей голове, в моем сердце. Это были параллельные вещи. А может, я сердцем усвоила то, что с детства получала в гомеопатических дозах. Ведь в Церкви я не искала эстетики, и до сих пор плохо воспринимаю Церковь как субкультуру. Меня и сейчас раздражают обсуждения необходимости переводов богослужений на русский язык. Не потому что они нужны или не нужны – просто мне кажется, что христианство существует не для того, чтобы мы обсуждали такую ерунду, как язык. У меня был недолгий период, когда меня интересовала внешняя сторона. Иногда это проходило в форме игры: я начинала ходить в длинных черных юбках и устремляла глазки в пол. "Настоящая православная девочка должна выглядеть вот так". На самом деле, мне попросту нравились черные юбки. А месяца через два они надоедали, и я надевала кожаные штаны. И одно не противоречило другому, у меня не возникало ощущения, что если я не надену платок, то не имею права войти в храм… - А молодые люди? Разве московскую барышню не должны были интересовать прекрасные юноши? Ведь ты жила весьма активном и культурном социуме. - Я тебя сейчас ужасно рассмешу. Когда я только начинала ездить в Саввино-Сторожевский монастырь, параллельно развивалась история одной моей родственницы, маминой двоюродной сестры, она тоже готовилась к уходу в монастырь (сейчас она в Горненском монастыре в Иерусалиме). Готовилась сознательно, пела на Пюхтицкое подворье. И какое-то время мы вместе ездили в монастырь. Но семья не принимала ее выбор. Однажды я приехала в гости к ее маме после монастыря, она стала расспрашивать, как у меня дела. Я пью чай, и, неожиданно, почти в отчаянии отвечаю: "Это поразительно, но самые лучшие мужики ушли в монастырь!" - Это мне как раз понятно. Я однажды папе высказала свое неодобрение тем, что он всех нормальных парней готовит к рукоположению. - Вот! А если серьезнее, так получилось, что по настоящему влюблялась я только однажды. Но даже ту влюбленность я не воспринимала как возможность брака. Скорее как то, что в конечном итоге надо преодолеть. Бывает, люди идут в монашество от силы, а я от слабости. Я никогда не чувствовала себя готовой к семейной жизни. Обычно девушки мечтают о красивом свадебном платье, о свадьбе, мне казалось, что с таким же успехом можно мечтать полететь на Марс. Я воспринимаю семейную жизнь как нечто сложное, требующее колоссальной отдачи. Я всегда понимала, что выйти замуж с моей стороны будет безответственно, я не потяну брак. А еще я всю жизнь была дико закомплексована, я воспринимала себя как толстую, некрасивую девочку, которая мало интересует молодых людей. Оглядываясь назад, я понимаю, что немножко себя накручивала. Не то, чтобы я активно интересовала молодых людей, но какие-то рядом были, просто у меня не возникало стремления с кем-то построить отношения. Но при этом хочу сразу предупредить, я в монашестве не потому, что несчастна и никто меня не любит. Как раз к тому времени, когда я созрела до монашества выяснилось, что не такая уж я толстая и некрасивая. - Толстая и некрасивая – не синонимы - Абсолютно. Но я комплексовала из-за этого. Мой размер оказался дикой проблемой, потому что в школьные годы я была нескладной. Хотя сейчас, когда я иногда пересматриваю фотографии, вижу – не такая уж и нескладная, но на меня было сложно что-нибудь найти в магазине. К тому же тогда мы жили небогато, так что, по большому счету, у меня не было возможности себя прихорашивать: в джинсы клеш вставила и вперед. Главной бижутерией были фенечки. А тот период, когда все мои ровесницы влюблялись, прошел мимо меня без напряга, без внутреннего конфликта. - До революции считалось, что в монахини постригать стоит после 40. Объяснялось это тем, что молодого человека «штормит», и он может в разные стороны метаться. Думаю, что негласно подразумевалось также, что нечего почем зря здоровую, способную рожать и работать тетку не использовать. Судя по тому, что тебя постригли совсем молодой, ситуация, как я понимаю, изменилась? - До революции постриги совершались в позднем возрасте не только и не столько по причине того, что человек мог передумать, это была государственная установка, со времен Петра I (как раз недавно я читала историю Русской Церкви). При Петре возраст пострига для женщин составлял 50-60 лет. Сейчас в иночество постригают и раньше, чем меня, а в монашество стараются не постригать лет до 30. Я видела монахинь, постриг которых состоялся и после 40 и до 40… Знаешь, я, может, сейчас крамольную вещь скажу, но лучше не затягивать. Конечно, всегда есть риск того, что человек бежит от себя… - Нельзя исключать и того, что оказавшись в монастыре с парой сотен монахов и тысячами паломников в год, искушения появятся такие, о которых будущий монах и подозревать не в состоянии. - Конечно. Но, когда я приняла это решение, у меня было ощущение, что я от него больше 10 лет бегала. За несколько дней до пострига я обдумывала прошедшую жизнь, и у меня в голове вдруг совершенно ясно вышло: я тянула момент окончательного решения. Я даже воспринимала это как заблуждение. Мне кажется, вопрос о том, когда принять постриг, необходимо решать с духовником. Это должен быть хороший, опытный священник, который способен вести. Потому что, когда наступает момент принять то или другое решение, человека сильно крутит и очень сложно разобраться в себе. Это не проблема для психолога и не та проблема, которую можно решишь самому, нужен совет духовника. Даже не как отца, а как старшего товарища, способного подсказать. При этом надо понимать: если ты ориентируешься на священника-монаха, скорее всего у тебя возникнет тяга к монашеству. Это не на 100%, но в моем случае окончательное решение было принято, когда я приехала в Якутию, где у меня сложились доверительные отношения с владыкой, человеком настоящего монашеского склада. Только после общения с ним я созрела окончательно. - Существует довольно распространенная точка зрения, что в монахи идут люди, мечтающие о карьерном росте в Церкви. Понятно, что у женщин и мужчин несколько разные возможности, тем не менее, они есть и у тех и у других. Ты оказалась «по ту сторону» — стоит ли принимать постриг из желания пробиться "наверх"? - Принимая постриг ради карьеры, человек загоняет себя в ловушку. У девочки есть только один вариант карьеры — стать игуменьей, но я не представляю, что в этом карьерного. Конечно, есть люди, которые идут в монахи, чтобы стать архиереями или, хотя бы, богатыми настоятелями. Карьерное стремление может появиться не только от желания власти и денег, а из мечты спасти Церковь. Но мы немало наслышаны о том, куда выстлана дорога благими намерениями. Понятно, что кому-то везет, но в какой-то момент такому человеку обязательно придется пойти против совести и солгать, поскольку монашество накладывает некоторые ограничения, и они касаются не только режима питания. Как я сказала в начале нашего разговора, монашество – свободный путь. Но только при работе над собой, поскольку цель монашества – это исправление, изменение себя. Пока ты всерьез привязан к благам, пока у тебя нет желания от них освободиться, свободным ты не станешь. И это не громкие слова: с вещизмом, с тягой к хорошим предметам быта я борюсь постоянно. Возвращаясь к теме карьерного монашества: если в основе пострига лежит не желание себя исправлять, а любое другое, пусть даже самое благородное желание, в какой-то момент ты начнешь лгать самой своей жизнью, и ты не сможешь в этом жить. А если и сможешь, тебе точно будет больно и тяжело. Так что я никому не посоветую становиться монахом из-за карьеры, не говоря о том, карьера в Церкви тяжела и сложна. Неся послушание в епархиальном управлении, я постоянно вижу священников, монахов, которые несут административные послушания. Это трудно. - А то, что ты, московская барышня из приличной семьи, с философским факультетом МГУ в анамнезе, мешает, помогает в нынешней жизни? - Скорее помогает, потому что я пресс-секретарь владыки и проректор по науке в семинарии. Соответственно, хорошо, когда есть приличное образование. То, что я была журналистом, помогает работать в пресс-службе, хотя я немножко осложняю себе жизнь, потому что по старой памяти иногда хочется поскандалить, а этого делать нельзя. А московская тусовочная барышня иногда мешает. Яркий пример: я периодически могу часами зависать в facebook, осознавая, что монашество – это отрешение от мира. Но отрешение от мира с общением в facebook плохо сочетается. Стараюсь московскую тусовщицу в себе задавить, но это работа – и работа сложная, на года если не десятилетия… Все же монашество — это изменение себя, ради встречи с Богом. Буду менять себя дальше. - Ты рассказывала о романтизации монастырей. Но и в мужском и в женском монастыре есть вещи совсем не романтические: тяжелая работа, трудные послушания. Но самое сложное – это общежитие. И, в отличие от семьи, это не то общежитие, где все близки, любят друг друга и готовы многое терпеть, простить. Конечно, в монастыре тоже стараются терпеть и любить, но не всегда выходит. Ты осознавала на что идешь, или ты из числа счастливчиков, замечающих только хорошее? - Во-первых, у меня есть тенденция видеть только хорошее, во-вторых, с самого начала у меня были большие запросы. Это ужасно гадко звучит, с претензией, но для меня принципиально важно — монахи должны жить по отдельности, и у каждого должен быть свой угол. Так живут далеко не во всех монастырях. Насколько я помню, когда я в Дивеево была, монахини жили по четыре человека в комнате. Кажется, Феофан Затворник говорил: "Бог и душа – вот и весь монах". У человека должно быть пространство, в котором он может быть один на один с Богом и с самим собой. И это не может быть: «я ухожу в пустыню своего сердца, оставаясь в гуще толпы». Должно быть именно физическое пространство. То самое пространство, где твоя свобода проявляется, и ты можешь ее использовать для духовного роста, либо для духовного падения. Если бы меня поставили перед фактом, что надо жить ввосьмером в комнате с нарами на десяти метрах, я бы ни за что на свете не пошла бы в такого рода общежитие. Не потому что я такая привередливая. Я довольно легко смогла бы жить с туалетом во дворе, умыванием из холодного ведра и питанием баландой. Это не столь значимо. Но окончательно подтолкнуло меня к принятию решения посещение Грузии в 2011-м году: я оказалась в женском монастыре Ахалкалаки на границе Грузии, Азербайджана и Турции. Матушка игуменья показывала, как они живут: монастырь, скромный, я бы даже сказала, бедный, послушания в основном физические, но у всех монахинь было по своей комнате и у каждой личное время. На стене висел распорядок дня, где несколько часов отведено на молитву, чтение. Они много работают и, насколько я поняла, у них много послушаний при местном епархиальном управлении, но при этом сохраняется суть монашеской жизни: они могут уединиться для молитвы, для размышления, для обогащения своей души. Это идеальная форма монашеской жизни. - А почему твой выбор пал на Якутию? - Ой, так сложилось. Я же сюда сначала приехала в командировку на три дня. Мне нравится атмосфера, причем она мне нравится именно в церковном отношении: здесь сознательные миряне. Я об этом иногда рассказываю. Поскольку долгое время здесь было мало священников (да и сейчас пока еще мало), люди привыкли самостоятельно жить духовной жизнью. На Севере это особенно хорошо видно: священник приезжает раз в два, иногда в три месяца недели на две или на неделю. А они, пока ждут священника, собираются на молитву. Вместе читают Евангелие, вместе обсуждают его — такой сознательный, серьезный подход. А, когда священник приезжает, просят книжек. Причем не брошюрки, у них в библиотеках "Житие святых". Понятное дело, что это не сложная литература, но и люди в северных селах университеты не заканчивали. Я приехала в Якутию весной 2012-го года, когда в церковной журналистике все стало разваливаться после известного инцидента в Храме Христа Спасителя. К тому моменту в Москве переругались практически все. Я приезжаю в Якутию и выясняется, что проблема «глобальной важности», которую в Москве обсуждают на каждом углу и за которую друг друга проклинают и предают анафеме, здесь никого не интересует. Да, случилась такая неприятность, но давайте поговорим о чем-нибудь хорошем. Это был другой мир, настолько далекий от московской откровенно вредной суеты, что это затягивало. Но самый важный момент здесь — центральная фигура — владыка Роман. Он с самого начала производил очень приятное впечатление чисто по-человечески, а уже позже меня поразило, что он работает наравне с простыми приходскими священниками и даже больше. Он не считает, что архиерей – это человек в привилегированном положении, имеющий право расслабиться, пока остальные пашут. Наоборот. Я ведь езжу с ним постоянно, и скажу тебе: он выкладывается больше всех в епархии. От него иногда рабочие письма приходят в два часа ночи. И не потому, что он хочет помешать мне спать, просто у него возникла какая-то мысль, и ее надо развить. У меня был трагикомический эпизод. 30 декабря я доделывала отчет перед Новым годом: предрождественские дни, работа всех государственных учреждений закончилась, а у церковных еще, по большому счету, не началась. Начался такой промежуточек, когда можно выдохнуть. И я в 4 утра я отправляю владыке письмо, думая, что он мне ответит утром, а он ответил через 15 минут. Значит, тоже не спал еще, что-то доделывая. Он все время фонтанирует идеями, постоянно хочет еще что-то придумать, кому-то что-то рассказать. И он действительно воспринимает свое дело как служение. Мы сейчас Патриарха встречали в Тикси, так владыка полетел туда несколькими днями ранее, чтобы вместе со священниками храм украшать, шкафы двигать... В начале марта 2013-го гола я прилетела в Якутию по приглашению ректора и архиерея прочитать лекцию в семинарии по парижской школе русского богословия. Вечером я постучалась в дверь архиерейского кабинета: "Владыка, вам люди нужны?" — "Нужны". – "Тогда через год я к вам приеду". И приехала. - Много лет назад, еще во времена моего девичества, я услышала от одного монаха слова, которые запомнила на всю жизнь: "Если бы люди знали, какое это счастье быть монахом, все сразу захотели бы пострига. А если бы они узнали, какие монахов преследуют искушения, никто бы никогда не стал монахом". - Это что-то святоотеческое. - Я тоже так помню. Ты согласна с этими словами? - Согласна, но с небольшой скидкой. Я живу в достаточно оранжерейных условиях, и самые тяжелые испытания мне не приходилось переживать: у меня нет сложности общения... - Не считая минус 40 или минус 60 за окном. А так, никаких сложностей общения, конечно, нет. - Ну, знаешь, я не должна дрова колоть, мне не приходится убирать двор в минус 50, как тем, кто у нас живет в монастыре. Я сейчас про другое. Про общежитие. Самая большая сложность общежития – ты все время сталкиваешься с людьми. У меня нет постоянных столкновений с людьми и нет такой глубокой погруженности в них. Но даже то, что есть – достаточно сложные, внутренние переживания. Я думаю, что большинство людей, живущих в миру, стараются избегать, как теперь принято говорить, постоянного самокопания. И, если бы это происходило в миру, я бы сказала, что это доведение себя до невроза. То есть критического взгляда на себя. Тот монах, который тебе это сказал, был прав, конечно. Действительно, с одной стороны, ты живешь в постоянном напряжении, которое в миру, привело бы к большим проблемам, а так не приводит. И иначе как Божьей помощью объяснить я это не могу. Я боюсь бросаться такими фразами, потому что они громко звучат, но это потрясающее счастье, когда ты понимаешь, что ты только Богу принадлежишь. Что ты действительно в его руках в каждую минуту. Даже в ту минуту, когда тебе кажется, что он на тебя не смотрит, и тебя заполняют ропот, смущение, уныние. Но, оглядываясь, ты понимаешь, что даже тогда ты был под Его присмотром. Честно говоря, если бы люди знали об этом счастье, монахов было бы много. С другой стороны, если бы они знали обо всех этих сложных переживаниях, думаю, они 10 раз подумали бы идти в монастырь или нет. В житии Силуана Афонского центральный эпизод повествует о том, что первое время после принятия монашества, он испытывал невероятное чувство близости к Господу. А потом благодать сошла, и он сильно страдал, болезненно это переживал и постоянно просил Господа вернуться, недоумевая: "Почему Ты меня оставил?". Боль, которую он переживал, действительно невыносима, но монашество это, одновременно, и радость Серафима Саровского. И вот когда эти два несовместимых понятия встречаются, так и получается: если бы люди знали о той радости, все бы ушли в монахи. А если бы знали о боли, никто в монахи бы не пошел. Вот так.