57-я и другие школы

Иван Сухов о том, как последний звонок иногда звучит в самом начале учебного года С 57-й школой меня ничего не связывает, кроме одного университетского друга. Через пару лет после поступления мы с ним прогуливали лекции в центре, и он завел меня в свою бывшую школу, где ему было хорошо, пока он учился, и куда теперь было приятно зайти на сравнительно новых правах взрослого человека. Ничего особенного я там не увидел — мне тоже было хорошо в моей школе, она тоже находилась в центре города, сразу за Садовым кольцом. Думаю, вообще много кому было хорошо в школе, когда мы там учились, то есть в конце 1980-х — самом начале 1990-х. Конечно, любая школа — это всегда отчасти триеровский «Догвиль». Но кроме этого, тогда школа — наверняка не только московская и не только специальная — была такой мембраной, которая впускала пахнущий озоном воздух происходящих перемен, но оставляла за воротами сопутствовавшую переменам трагедию. Конечно, не целиком, и, конечно, отражая ее всей, иногда кривой, зеркальной поверхностью своей собственной школьной жизни. Но многое из страшного все равно оставалось снаружи, а многое из хорошего свободно проникало внутрь. Вот это хорошее теперь и защищают те, кто боится, что в результате скандала уникальная 57-я школа будет утрачена. Как-то и не обсуждается вопрос о том, что же в ней, да и в самих защитниках, могло остаться хорошего после всего, что выяснилось. На днях я видел рисунки и письменные работы десятиклассников одного московского технического колледжа. На фотографиях с линейки 1 сентября их лица ничем не хуже тех, что были на линейках в школах получше. Но уровень их рисунков и письменных ответов на вопрос о том, что им нравится в колледже (в основном столовая и спортзал) на мой дилетантский взгляд отвечает примерно третьему классу. По идее, в хороших школах за 25 лет существования постсоветской системы образования должны были быть воспитаны специалисты, которые сделали бы так, чтобы работы обычных московских десятиклассников не наводили на мысль о коррекционном интернате. Но этого, как видно, не произошло, и это лишь один из миллиона поводов для вопроса: зачем же тогда они нужны, эти хорошие школы? Ощущение хорошего может быть ложным, иногда это становится понятно задним числом. Я, например, закончил свою школу в 1993 году. Когда в октябре танки стреляли по Белому дому, звонил в деканат выяснить, поменялось ли расписание занятий из-за локальной гражданской войны в центре города. Мне в общем и целом было хорошо: война и смерть в нескольких кварталах от моего дома совершенно не выбивали меня из колеи. Тогда вообще довольно многие уверенно ответили себе на вопрос о том, на чьей стороне правда, потому что Ельцин был одним из символов происходящих изменений, которые казались дуновением свежего воздуха. Но при этом как-то обошли стороной и сбросили со счетов мертвецов на тротуарах залитой солнцем Дружинниковской улицы. А тех, кто о них заговаривал, мгновенно записали в чужие, в сторонники красно-коричневого реванша. В августе 1996 года мы с однокурсниками ехали из этнографической экспедиции с Кубани в одном плацкарте с офицером ФСБ, который видел последние бои в Грозном. Его трясло, он говорил, что его форма пахнет трупами — а мы резали купленную на вокзале в Новороссийске дыню. А кому-то в это время было хорошо, потому что частично открыли архивы — и в них было так интересно, что бегства миллионов этнических русских из Центральной Азии и с Кавказа и их мытарств по миграционным центрам и полуразвалившимся селам нечерноземной России можно было вообще не заметить. А еще кто-то открывал для себя — и многих других — новые возможности на залоговых аукционах, пока гораздо большее множество пыталось выжить при зарплате, сопоставимой с ценой нескольких бутылок водки в сельпо — но они же были чужие, их было удобно просто игнорировать, как неприятную историю, которую лучше спрятать, чем замарать картину. Работа над картиной происходившего со страной стала делом сравнительно небольшого круга людей — в основном с хорошими школами за плечами. И картина, в общем, получилась похожа на описания 57-й, каким ее в последние дни представляют «защитники бренда»: господин Менделевич — великий директор, говорят они, а если вы не понимаете, что ваш дурацкий шум грозит уничтожить дело его рук и рук еще нескольких десятков учителей, значит, вы какой-то прохановец. Потому и впились все жадными глазами в историю с 57-й, что примерно в этой же сетке координат многие из «рисовальщиков картины» за последние 20 лет привыкли думать и говорить про власть. Сначала был пожилой директор, которому неприлично было не сочувствовать. Потом директор сменился, пришел другой, в сочувствии вроде бы не нуждающийся, но заработала логика «если не он, то кто»: всем оказался очень дорог нехитрый школьный уют, каким бы он ни был на самом деле. Страх, что в эту условную школу вторгнутся какие-то чужие ни черта не смыслящие гопники, сделал из многих сознательных помощников руководства, а из многих других — ролевых оппонентов, готовых играть свою шумную роль до первого окрика из РОНО. Лет так пять-шесть назад (по школьным меркам полжизни) внезапно выяснилось, что действующему директору не особенно нужно это небольшое сообщество любителей внеклассного пения под гитару. Директор тогда интересовался не только тем, что происходит внутри школы, но и тем, как ситуация складывается снаружи, в том числе во дворе и на улице. Если отбросить школьную аналогию, власть в России интуитивно ощутила, что опора на сравнительно небольшой круг умельцев «формирования дискурса» не слишком надежна, и обратилась к большинству, которое в кругу условных выпускников хороших школ было принято игнорировать. О, это было впечатляющее открытие: сравнительно немногие люди, чувствующие себя избранными, привыкшие смотреть друг на друга и немного в рот начальнику, обнаружили, что в стране, кроме них, есть еще примерно 140 миллионов человек. Реакция была довольно-таки школьной: подбородки запрыгали, брызнули слезы обиды — штучный товар, выпускников хороших школ, отвергли ради 86%. Рефлексия о том, хорош ли в самом деле этот штучный товар и не потому ли отвергнут, что никуда не годен, и не думала начинаться. История 57-й дает для этого шанс. С самыми хорошими школами происходят грустные вещи. Во-первых, приходит пора их заканчивать. Во-вторых, правила, по которым иногда удается жить хорошим школам под руководством удивительных директоров, не применимы к стране. Школа может быть авторским проектом директора — такими и были все лучшие школы, начавшие экспериментировать в конце 1980-х. Авторский проект может дать сбой, а может не пережить автора — на то он и авторский. Но страна не авторская школа, и сообщество дивных выпускников «с хорошими лицами» — видимо, не тот агент, которому может быть поручена миссия строительства страны. Да и для самого сообщества давно уже пришло время последнего звонка — тем более сейчас, когда выясняется, что хорошие школы всех научили разному. Одних — во что бы то ни стало защищать бренд заведения, какой бы ад в нем ни творился, и при этом продолжать считать себя лучшими из лучших. А других — понимать, что есть все-таки ценности более высокого порядка и настоящая, сложная и подчас неуютная жизнь за школьным забором, и пора бы выйти в нее, пока всех окончательно не завалило обломками рушащихся репутаций.