Иван Ургант: «Страшно прослыть человеком, серьезно к себе относящимся»

Все маленькие люди похожи друг на друга, каждый высокий человек высок по-своему. В этом смысле Ургант — каллиграфическая каланча, как будто выросшая из собственного смеха для нужд смеха же. Он похож на прописную букву вроде тех, что составляли логотип «Веселых картинок» (впрочем, он бы и в «АБВГДейке» смотрелся как влитой). «Вы мне еще не задали вопрос, а я уже начал на него отвечать», — он забирает у меня диктофон и подносит его к губам на манер собственного альтер эго, певца Гриши Урганта. Я действительно недоговорил — нехитрая моя мысль состояла в том, что «Вечерний Ургант» в современных российских условиях не может считаться просто телепередачей, в ней очевидно присутствует некая сверхидея, и она — про смягчение нравов, дружбу с народом и умаление жлобства и зла, и в этом смысле сам Ургант напоминает персонажа из 18-го века. Он отвечает: «Как писал Довлатов, все это чрезвычайно лестно. Если за этой передачей и стоит концепция, то, понимаете, она заключается в том, что добро побеждает зло и лучше ложиться спать с хорошим настроением, чем с плохим, человек, который хорошо спит, встает с улыбкой на лице, а с улыбкой на лице гадости совершать сложнее. А если ты можешь найти в себе силы, чтобы посмеяться над собой, это сразу выделяет тебя на фоне твоих угрюмых друзей и... — Ургант на чуть постижимую долю секунды замолкает, кажется, что он завис, как сериал в режиме онлайн-просмотра, но это ложная тревога тут же разрешается привычной шуткой: — И лежащих рядом животных». Я предполагаю, что непрестанное общение с людьми в подобном улыбчивом формате неизбежно должно привести к той или иной форме мизантропии, но ему так не кажется: «Ну, есть, конечно, небольшая опасность оказаться в положении горячо мной любимого Дэвида Леттермана, который вообще затворник, ему в лунгинском фильме «Остров» впору сниматься. Но я, в отличие от Леттермана, испытываю жгучую радость при очных встречах, я вообще всех люблю, у меня нет внутри ненависти. Опять-таки чем больше ты ненавидишь, тем меньше у тебя шансов попасть на обложку журнала с таким названием, потому что мужское здоровье зависит от этого, ненависть изнутри подбирается своими крюкастыми пальцами к нашей предстательной железе совершенно с другого входа, она бьет туда, откуда не ждешь». Ургант, конечно, может как угодно иронизировать над искомым мужским здоровьем, однако же очевидно, что сам он пребывает в прекрасной форме и поддерживает ее вполне расхожими способами. Последний раз мы разговаривали с ним лет пять назад — и может быть, это мои домыслы, но мне показалось, что с тех пор рукопожатие его стало значительно тверже. Он, собственно, и не спорит: «Появилась уникальная штука — можно заниматься спортом и получать информацию. Знаете, как я понял, что время проходит безвозвратно — это ведь тема большинства ваших текстов? Исключительно через тематику журнала Men’s Health. Раньше заставить меня простоять больше получаса на каком бы то ни было тренажере было невозможно, я изнывал на седьмой минуте, давайте будем реалистами, это чудовищно скучно, какая бы Ким Кардашьян ни ехала на велотренажере перед тобой. А теперь у меня это время выросло до часа. Все ускорилось, биологические часы тикают, суставы щелкают, время пить протеин. Можно смотреть кино, можно слушать аудиокнижку, что мне пока не очень свойственно, я скорее слушаю лекции. Приходишь в спортивный зал, натягиваешь узкие плотной материи шорты, обтягивающие твои такие же узкие чресла, надеваешь с ярким черепом футболку, повязываешь что-то такое на голову, короче, делаешь все, чтобы не привлекать внимание противоположного пола на двадцать лет тебя младше. Встаешь на степпер, ставишь фильм «Андрей Рублев» — и впереди два с половиной часа счастья. Но, кстати, нет ничего лучше, чем смотреть спорт в тот момент, когда спортом же и занимаешься. Я недавно поставил рекорд: посмотрел весь седьмой матч финала NBA между командами Golden State и Cleveland Cavaliers на беговой дорожке. Впрочем, я не бегаю, я хожу, бегать я не могу, потому что когда ты бежишь, сразу возникает вопрос: а куда я бегу. А вот ходить нам с вами, Максим, несомненно надо — я слишком долго стоял без движения на сцене, вы слишком долго писали про вино». Я машинально замечаю вслух, что «узкие чресла» — это, очевидно, не нарочная цитата из Ивлина Во, а именно из «Возвращения в Брайдсхед», но, оказывается, цитата вполне явная: «Я совсем недавно прочел эту книгу, полюбил ее невероятно, и это, кстати, прекрасный пример того, насколько жестоким, едким, сатирическим и гадким может быть английский юмор и издевательства над себе подобными и над собой в том числе». [NEXT_PAGE][/NEXT_PAGE] На самом деле сколько бы И.У. ни говорил про издевательства над собой и себе подобными, это все, конечно, от лукавого. Его смех — окутывающий и сберегающий, он выгодно подсвечивает как адресата, так и отправителя. Для сравнения — юмор того же Нагиева куда более болезненный, едкий и оттого уязвимый. Он продолжает: «Страшно прослыть человеком, серьезно к себе относящимся. У нас волнообразно этот процесс проходит в государстве — то так, то так. Одно время смеялись над собой, потом немножко поменьше стали, сейчас что-то совсем не смеемся. Но не то чтобы я прямо пытаюсь все расставить по нужным полочкам, у нас же не сатирическая программа, в конце концов. Мы же так — иногда из-за угла кого-нибудь ударить нагайкой по спине из проезжающего троллейбуса — вот наша миссия». «Нагайкой из троллейбуса» — это напоминает его нашумевшую хохму про комиссара и обитателей деревни, и я вдруг понимаю, что подобные образы навеяны не новейшей антикорректностью, но скорее беспечно-благостным прошлым. Ургант, конечно, Иванушка-international в смысле освоения американских телестандартов, но одновременно в нем есть что-то глубоко советское (и дело не только в актерской родословной). Пока мы разговариваем, он оперирует в основном архивными деталями: «райская птица залетела в мое Чертаново», «вместо меня можно поставить бюст Юрия Андропова» и т.д. «Вечерний Ургант» — это вообще-то замена Рязанову (кто-то заметил, что ценность Рязанова состояла в том, что он заставлял 86 процентов населения любить искомые 14, и Ургант, в общем, движется в том же направлении). Его прообраз в телевизоре — это, несомненно, Ширвиндт (совпадают даже и музыкальные наклонности, вспоминается почему-то ширвиндтовская песенка «Танго расставанья»). Ургант кивает: «Нет более лестного сравнения для меня, чем Александр Анатольевич, прямым потомком и учеником которого я себя считаю, и именно его умение быть несерьезным внутренне, оставаясь серьезным внешне, я в себе тренирую. В конце концов, Men’s Health — это журнал про тренировки, и я тренирую именно это умение». Он славен своей реакцией, Ургант = urgent, хотя дело скорее всего не в скорости (данное умение в конце концов можно, как он и сам признается, натренировать), но в связности. Его шутки образуют неделимый поток, он не пользуется отдельными остротами, но как будто подхватывает твою фразу и продолжает в единственно возможном, то есть комическом ключе (подобно тому как он забрал у меня диктофон и стал отвечать, не дожидаясь вопроса). Это некая грамматика смешного (не зря же он похож на заглавную букву), его смех — это связующее звено, нечто круглосуточное, и в самом Урганте, кстати, есть что-то от гостиничного администратора из фильмов Уэса Андерсона (он даже немного похож на тамошнего актера Джейсона Шварцмана). Подобное умение продлевать, связывать и служить дополнением позволяет ему оби­тать в разных контекстах: вчера он выступал на вечере Дмитрия Быкова, а сегодня уже записывает совместный рэп с Николаем Басковым, причем и то и другое в его случае одинаково уместно, хотя мало кому бы тут подобная неразборчивость сошла с рук. Он говорит: «Мой юмор — это не описание ситуаций, но сами слова, интонация, тонкости языка. Кроме того, я не владею мастерством собственно журналистского интервью, его законы мне до конца не понятны, я не умею вести за собой собеседника по тонкой кромке и потом, неожиданно развернувшись, столкнуть его в февральскую прорубь очередным вопросом. Как человек, который давать интервью любит так же, как и брать, могу сказать, что я люблю комфорт, я не люблю, когда меня ставят в идиотское положение, и не люблю делать это с другими людьми. Я понимаю, что иногда это необходимо, но я не мастер страшных подвохов». Его нынешняя известность сродни его физическому росту — в ней есть что-то игровое и беспечное. Интересно, во что, собственно, он может ее конвертировать сегодня? Это готовая почва для политического высказывания, экономическая база или очертания морального авторитета? «До этих вещей мне пока далеко, однако же если нужно, чтоб хороший специалист без очереди стерилизовал домашнее животное, мое имя уже открывает эти двери». Что ж, было б странно, ответь он по-другому.