«Люди, которым это понравилось, либо умерли, либо заболели»

Владимир Кехман прошел путь от основателя и гендиректора Joint Fruit Company, импортировавшей фрукты и обанкротившейся в 2012 году, до руководителя сразу двух театров — Михайловского (бывший МАЛЕГОТ — Малый Ленинградский государственный оперный театр) и Новосибирского (НОВАТ). В отношении предпринимателя Сбербанк запустил процедуру личного банкротства, по завершении которой он не сможет работать директором или художественным руководителем театра. Рассмотрение дела состоится 13 июля. «Лента.ру» поговорила с Владимиром Кехманом о судьбе регионального театра, цензуре и давлении на учреждения культуры, а также о личном конфликте с Германом Грефом и связи наркотрафика с фруктовым бизнесом.

«Лента.ру»: Мы сейчас находимся в Михайловском театре или все-таки в МАЛЕГОТе?

Кехман:

Мне не нравилось в принципе название МАЛЕГОТ, потому что он начинается с «малый». И это несправедливое отношение к этому театру — он никогда не был малым. Здесь происходили грандиозные события: история театра связана с Дмитрием Шостаковичем, Сергеем Прокофьевым, Федором Лопуховым, Всеволодом Мейерхольдом. Здесь начинали и отсюда уходили потом в ведущие театры Советского Союза грандиозные личности — такие, например, как дирижеры Борис Хайкин или Самуил Самосуд. Не может такой театр быть малым, поэтому конкуренция между этими названиями никогда не существовала для меня. Этот театр — Михайловский. Он был исторически так назван, и я считаю, что нарушать традиции нельзя.

Это императорский театр, который создавался для того, чтобы показывать лучшее, что было в Европе. До революции здесь работали французская и немецкая труппы, а также различные антрепризы. В 1930-е, уже под названием МАЛЕГОТ, театр стал экспериментальной площадкой. Когда я возглавил его, то решил вернуться к истокам и переименовать его в Михайловский.

Являясь городским театром, мы работаем для петербуржцев, которые имеют приоритет перед туристами, хотя у нас одинаковые цены. В Мариинском театре иностранцам, например, билеты обходятся дороже. Я считаю, что это огромная ошибка и унижение.

А от идеи переименовывать Новосибирский театр оперы и балета в Большой театр Сибири отказались?

Как он был Большим театром, так и остался — самым большим театром в Европе. Когда я хотел его переименовать, то не знал, что Большой театр так защищает свое название. Мариинский театр так не делает: появился Мариинский театр во Владивостоке, будет во Владикавказе, сейчас еще в Астрахани появится — они правильно идут по пути развития современного театра. Большой театр за использование названия требует роялти. Когда я хотел театр в Новосибирске официально назвать «Большой театр Сибири», Владимир Урин написал мне письмо, и пришлось отказаться от этой идеи.

Как сейчас дела у НОВАТа?

Мы совершили огромный прорыв за эти два с половиной года с точки зрения получения публики. За первое полугодие 2017-го к нам пришли 158 тысяч зрителей, а в деньгах это около 120 миллионов рублей. За год мы идем на 250 миллионов рублей, за три года мы увеличим на 100 процентов внебюджетные доходы театра. Наша задача теперь заключается в том, чтобы превратить театр из регионального в федеральный, чтобы все вокруг в него ехали — не только Сибирь, но и Казахстан, Урал, чтобы он стал центром притяжения для публики. Пока он федеральным скорее числился.

Что вам для этого нужно?

Только время. Все остальное есть: коллектив, финансирование, точное понимание, куда нам двигаться с точки зрения репертуара и привлечения публики. Есть поддержка со стороны Минкульта, где понимают, как важно вывести театр, имеющий огромный потенциал, на федеральный уровень. Следующие три года будем следовать выверенной стратегии по привлечению недостающих 300 тысяч зрителей. Больше мы физически принять не сможем на одной площадке. Но мы также работаем над концертным залом в театре. Я как раз встречался с министром [культуры Владимиром Мединским], запланировали открыть новый зал в сентябре. Это будет молодежная площадка, сейчас ищем для нее музыкального руководителя.

Учреждения культуры в России должны выходить на самоокупаемость и приносить прибыль или же существовать на субсидии государства?

Репертуарный театр в принципе не может приносить прибыль. У него есть две формы существования: первая — как в Германии, Франции и России, а вторая — американская. Там существует полная независимость театра от государства, при этом власти освобождают от определенных налогов те компании и тех граждан, которые жертвуют на культуру. Это серьезнейшая форма благотворительности. Но такую систему в России, я считаю, практически невозможно реализовать. Как сказал наш президент, всегда найдутся люди, которые придумают, как через это уклоняться от налогов. Поэтому у нас существует справедливая форма отношений между государством и театральным сообществом. Эта система имеет прочную историческую базу. Сегодня мы видим, как государство и лично президент, понимая, насколько важна сфера культуры, в том числе для развития регионов, наполняют эту традиционную для нас форму отношений новым содержанием. Мы чувствуем поддержку — и поэтому даем результаты. Я могу судить и по Сибири, и по другим субъектам.

Сегодня внебюджетные доходы в Михайловском театре — 550 миллионов. А субсидии — 800 миллионов. Грубо — 35 на 65 процентов. В Большом театре и в Мариинском, скорее всего, цифры гораздо больше. И такой дисбаланс с точки зрения конкуренции должен нивелироваться. Исторически и Мариинский, и Большой имеют колоссальные субсидии. К тому же у них по две, по три сцены, они могут давать по 550, по тысяче спектаклей в год. Государству необходимо развивать другие учреждения либо изменить саму форму управления ими, вернуться к дирекции императорских театров. Я считаю такую методику правильной. Если появится личность, которая объединит всех нас в этой дирекции, он сможет выстраивать политику, при которой не придется сражаться ни за артистов, ни за дирижеров, ни за режиссеров. Мы все хотим заполучить отечественных звезд, а им, понятно, хочется выступать в Большом.

Вы предлагали такую инициативу Мединскому?

Нет, пока рано. К этой идее можно будет приступить после 2020 года. В Минкульте многие не видят всей ситуации. И ведомство, и министр лично делают невероятные усилия для увеличения финансирования отрасли. Но необходимо, чтобы премьер-министр и президент в первую очередь приняли решение об изменении самого принципа финансирования культуры. У нее должен быть бюджет минимум 200-250 миллиардов. А сейчас — чуть больше 100 миллиардов. При этом бюджет московского департамента культуры — 55 миллиардов. Увеличить минимум в два раза — и тогда можно будет говорить об изменении структуры.

Как бывший бизнесмен могу сказать: инвестиции в культуру — самые выгодные. Тот фидбек, который получаешь на каждый рубль, — тысяча, пять тысяч, десять тысяч процентов, посчитать даже невозможно.

Ну да, эмоции в цифры перевести трудно.

Да невозможно! Президент это хорошо понимает, и потому помогает классическому искусству, сохранив президентские гранты, — они в свое время спасли огромное количество творческих коллективов, у которых в ином случае могли быть серьезные проблемы.

Большой театр нанял международную консалтинговую компанию McKinsey для разработки новой бизнес-модели. Привлечение сторонних консультантов для развития экономики театра, по-вашему, хорошая идея?

Большой театр может делать что угодно — он стоит особняком. У него бюджет пять с лишним миллиардов от государства, плюс доходы — еще, наверное, 2,5 миллиарда, итого семь с половиной миллиардов. Они могут и космический корабль запустить. Я не знаю, что для них может сделать консалтинговая компания. Управление театром — сложная вещь. Нужно соблюдать баланс между исполнением социальной функции, участием в мировом процессе формирования культурной повестки (а Большой — один из главных брендов России, как Калашников) — чего, я считаю, ГАБТ не делает — и получением внебюджетных доходов. Последнее у них получается блестяще. Урин это делал в театре Станиславского, теперь здесь.

Другой вопрос, кому нужны эти лишние 500 миллионов, когда ни один нормальный человек не может просто взять и попасть туда. Меня, например, попросили купить несколько билетов в Мариинский театр, я зашел на сайт и купил. На премьеры в Большом, как мне говорили, купить билеты невозможно. У ГАБТа прекрасная экономика, и я не знаю, что McKinsey им с этой точки зрения сможет сделать. Им только со спекулянтами нужно бороться.

А вы поддерживаете введение уголовной ответственности в отношении перекупщиков билетов?

Уголовная ответственность не решит проблему. Спекулянты убираются на раз-два — нужно просто не принимать билеты в день показа спектакля. Или за три дня. Сделать это — и не будет ни одного спекулянта. Они существуют только из-за того, что в день спектакля можно сдать все нераспроданные билеты.

Цензура в театре существует?

Конечно. Цензура у нас очень простая: приходит ко мне режиссер, рассказывает, о чем будет делать спектакль. Мы договариваемся, подписываем документы, и дальше он делает все, что считает нужным для реализации. На этом цензура заканчивается. Но историю он мне должен обязательно рассказать. Я что — идиот, чтобы платить деньги, гонорары, не зная, что он будет делать? Такого нет ни в одном театре мира.

С давлением извне из-за спектаклей вы сталкивались?

Только один раз такое было, когда «заминировали» театр на опере «Иудейка». Поступил телефонный звонок, и мы как государственный театр не имели права проигнорировать его. Пришлось отменить премьеру, но на следующий день показали.

Учитывая скандал вокруг «Тангейзера», как вы относитесь к инициативе ввести обязательные предпоказы премьер для экспертных комиссий, особенно если спектакль связан с религиозной темой?

Я категорически против этой идеи. Не существует никаких предпремьер. Все, что касается «Тангейзера», — это полная ответственность Бориса Мездрича (бывший директор Новосибирского театра оперы и балета — прим. «Ленты.ру») и драматурга Романа Должанского. То, что эти двое сделали — абсолютное богохульство, я на этом настаиваю. Такого не было никогда, даже в Советском Союзе, который был полностью атеистическим. Даже Лев Толстой себе такого не позволял, а он вообще был отлучен от церкви.

На этапе создания спектакля драматург Должанский предложил это Мездричу, а тому как государственному служащему — это ведь не его частная лавочка — нельзя было брать в производство этот спектакль, потому что он реально задевает чувства верующих людей.

Но суд не нашел никаких оскорблений и оправдал Мездрича.

Мы не знаем, что нашел суд. Меня лично оскорбляет, и тех, кому я показывал этот постер, атеистов и неатеистов. А те люди, которым это понравилось, — не буду называть их фамилии — увы, либо умерли, либо заболели. Это происходило на моих глазах, и я об этом вам говорю с полной ответственностью.

Божья кара?

Я считаю — да. Потому что это не может понравиться. Это чистой воды богохульство.

Ситуация с «Тангейзером» как-то повлияла на посещаемость Новосибирского театра?

Никоим образом. Театр за те годы полностью потерял свою зрительскую аудиторию. Ситуация тяжелейшая. Привлечение зрителей — труднейшая наша работа. Вы не представляете, сколько усилий мы прилагаем каждый день. Мы уже поменяли пять директоров по маркетингу, они не справляются. Все знали, что есть здание, что есть конфеты с его изображением, но что там театр, в котором ставят 300 спектаклей в год, никто не понимал. В нем фиктивная заполняемость составляла 65 процентов, а реальная — меньше 50.

Фиктивная — каким образом?

Это отчеты, которые они отправляли в Минкульт.

Вы обсуждали с Мединским, продолжите ли вы руководить театром, когда в отношении вас завершится процедура банкротства?

Как раз на днях об этом говорили. Мое руководство четко понимает, что сначала нужно дождаться решения суда — мы не знаем, что там будет написано. Если суд постановит, что я должен покинуть театр, то я уйду.

Если вам запретят занимать руководящие посты, не найдется никакого компромисса?

Это уже другой вопрос. Это будет новая конструкция, мы ее обсудим отдельно. А сейчас, как сказали бы президент и его пресс-секретарь, дожидаемся решения суда. Безусловно, как ответственный человек я к этому готовлюсь: у нас есть кандидатуры на пост гендиректора, с Минкультом их будем рассматривать. Если министр захочет, чтобы я остался в каком-то качестве, я это, конечно, сделаю. Но это будет решение ведомства и нового директора. У меня простой принцип — Бог дал, Бог взял, за все слава Богу.

Вы хотите остаться в театре?

Я приму любое решение, к которому придут новый гендиректор и Минкульт. У меня очень много дел в Михайловском театре. Это абсолютно несправедливо, что я стал здесь за два с половиной года меньше появляться. Все-таки я 85 процентов времени проводил в Новосибирске, и очень много сил коллеги из Михайловского театра тратят на то, чтобы НОВАТ достиг успеха. Я на них оказываю непрерывное давление, чтобы Новосибирскому театру помогали.

Я считаю, что эта форма управления себя оправдывает: потенциал любого дополнительного учреждения культуры всегда очень кстати. Если бы у нас был, например, еще Екатеринбургский театр, было бы гораздо легче. Прекрасный Слава Самодуров мог бы у меня ставить любое количество балетов в Санкт-Петербурге или в Новосибирске. В Челябинске есть великолепный музыкальный руководитель Евгений Волынский — постоянно работает у нас, дирижирует многими спектаклями.

Не трогаю сейчас Теодора Курентзиса, потому что к нему у меня есть вопросы. После его ухода в Новосибирске не осталось ни одного его спектакля. Если бы он отработал, как Айнарс Рубикис, год или два… Но он работал в Новосибирске почти десять лет, ничего не оставил театру и очень много оттуда забрал. Musica Aeterna, хор — все это сделано там. Поэтому он должен нам. Может, договоримся, пусть бы он нам бесплатно открыл концертный зал.

28 июня депутат горсовета Новосибирска Наталья Пинус заявила, что вы ушли в декрет и на три года уехали во Францию, а вчера выяснилось, что вы вышли из отпуска через десять дней. Что случилось?

Случилось то, что Пинус, как всегда, врет. Я не уехал на три года и никаких отпусков не брал. Во-первых, не существует отпуска на три года. Существует отпуск на полтора с возможностью продления еще на полтора. Во-вторых, я договорился с Минкультом, потому что мне нужно было помочь жене — получилось так, что она рожает во Франции. Это произошло абсолютно случайно: она показалась там доктору, и ее просто не отпустили уже. Она оказалась там одна, у мамы не было визы, и мне нужно было поехать. Я сказал: «Как только появится необходимость — я сразу вернусь, но дайте мне возможность побыть с ребенком». У меня до сих пор висят чуть ли не восемьдесят дней отпуска. Я в него практически не выходил за эти два с половиной года в НОВАТе. Я попросил министерство, и там пошли мне навстречу. Театр показывает без меня феноменальные результаты. Хотя я присутствовал только виртуально, все было хорошо.

Что касается Пинус: отец лжи — это дьявол. То, что администрация Новосибирска подтвердила ее слова, это чистая ложь. То, что я убежал от следствия, — тоже чистая ложь. То, что мои дети и бывшая жена являются гражданами Израиля, — тоже чистая ложь. Мы написали письмо в «Коммерсантъ», чтобы они опровергли эту информацию. Если этого не произойдет — мы подадим в суд. Я все равно собирался возвращаться: 12 июля мы собираемся крестить дочку, 13 июля у меня суд, 16-го — прогон «Золушки» в Михайловском.

Пресса бурно отреагировала на новость о вашем отпуске — в частности, потому, что следователи заявили, что вы их не уведомили об этом.

Тоже чистой воды вранье. Со следователями я вообще нахожусь в постоянной переписке, и я не обязан был их ни о чем уведомлять. Я обязан уведомить их только в том случае, если у меня меняется место жительства. Как было у меня место прописки «Михайловский театр, Площадь искусств, дом 1», так и осталось.

Вы говорили, что свой отпуск используете также для переговоров с европейскими лидерами театрального процесса. Вам удалось чего-то добиться?

Конечно. Я провел финальные переговоры с немецким режиссером Юргеном Флиммом по новой постановке, обсудил наши планы с испанским хореографом Начо Дуато, который покинет Берлинский балет. Я также посмотрел огромное количество премьер, а мне это необходимо для того, чтобы видеть, что происходит в европейских театрах. Переговорил о новой постановке «Нормы» для Новосибирского театра, постановке «Набукко» для Михайловского. Режиссеров не назову пока, чтобы их не спугнуть. Составлены планы на 2018 год, уже обсуждаем 2019-й и 2020-й.

Из-за банкротства Сбербанк теперь взимает с вас половину вашей зарплаты или оставляет вам прожиточный минимум?

С меня никто ничего не взимает. Театры перечисляют финансовому управляющему всю мою зарплату, а он передает мне прожиточный минимум на двоих несовершеннолетних детей.

И что это за сумма?

Это около 25 тысяч рублей, что-то такое.

Вы живете только на эти деньги?

На какие деньги я живу — я не комментирую, потому что это мой личный вопрос. У меня всегда было и будет некоторое количество людей, которые мне по жизни помогают. И как бы ни пытался Сбербанк и все другие банки меня поставить в определенное положение, это никому не удастся. Фамилии этих людей я не раскрываю. Их даже английский суд не раскрывает, хотя мне пришлось ему рассказать об этих людях.

У вас правда серьезный личный конфликт с Германом Грефом?

И не только с ним. Хорошо написано в Евангелии, Господь сказал: «Все тайное становится явным». Я уже точно знаю имена всех людей, которые участвуют в моем преследовании. Я их всех простил, поэтому у них, в моем понимании, только один путь — остановиться. Иначе их остановит Господь.

Можете их назвать?

Нет. Зачем? Этого не нужно.

Вы утверждали, что Греф предупредил всех руководителей предприятий в России не давать вам ни копейки.

Да, так и было.

Вы не пытались как-то решить конфликты со Сбербанком, с Райффайзенбанком, с Банком Москвы?

Дело в том, что в этих организациях не с кем решать. Это обезличенные структуры. У нас было несколько встреч, так называемых собраний кредиторов. На них я предлагал всем банкам простой план: компания сразу выплачивает 150 миллионов долларов, и в течение десяти лет она бы рассчиталась со всеми. Я не просил скидки по долгу. Десятилетняя официальная реструктуризация — и мы полностью рассчитываемся. Когда я сделал такое предложение, Банк Москвы, например, попытался вручить мне повестку в английский суд.

Поэтому дальше диалог я начал строить с каждым банком по отдельности. И все равно никто из них не принял мое предложение, потому что Сбербанк — не знаю, лично это делал Греф или через своих представителей — обвинил меня и моих менеджеров в том, что мы эти деньги украли, что является ложью. Невозможно украсть такое количество денег в современном мире. 150 миллионов долларов были в компании, которую разорили сами банки, а оставшиеся деньги либо не вернули наши зарубежные партнеры — а зачем возвращать, когда компания не работает, — либо контрагенты, которые получили предоплату. Либо в компанию не вернулись активы — наши плантации, которые стоили 75 миллионов, были проданы, например, за пять миллионов долларов.

Это беспрецедентный случай: Сбербанк не хотел получить деньги, его интересовало только одно — найти того, кто их украл. Только вот их никто не крал. Может быть и такая неожиданная история. Это тот первый случай, когда вообще никто не крал. Это подтверждается тем, что на сегодняшний день ни одной копейки у меня не найдено. И про недвижимость мою — тоже вранье. Но я не занимаюсь опровержениями того, о чем писала пресса, мне это неинтересно. Я точно знаю, что невозможно получить деньги с человека, если у него их нет. У меня лично денег нет. Я из компании не взял ни копейки.

Какова судьба уголовного дела в отношении вас, бывшего гендиректора Joint Fruit Company Андрея Афанасьева и председателя совета директоров JFC Юлии Захаровой по мошенничеству с 18 миллиардами рублей кредитов, выданных компании?

Эту тему я тоже не комментирую. Я это рассматриваю как давление на следствие. И комментарии банков о том, что происходит со следствием по делу, я считаю давлением.

Расскажите про крах JFC. Когда вы поняли, что у компании большие проблемы?

Это был январь 2012 года. В Михайловском театре проходило мероприятие, посвященное столетию Российского футбольного союза. На нем присутствовал Владимир Владимирович, который тогда был премьер-министром, и когда мы прощались, он меня спросил: «А что у тебя там с бананами?» Я был, конечно, поражен. Он мне сказал: «Обрати внимание». И вот с этого момента я реально обратил внимание. Потому что до этого, безусловно, я понимал, что что-то происходит, но меня успокаивали менеджеры, заверявшие, что вырулят ситуацию, что все будет нормально. И я начал очень быстро и серьезно действовать, поэтому в марте я стал гендиректором JFC.

А до этого вы чем занимались?

Только театром. Мне эта компания была уже неинтересна. С 2010 года я не получал ни копейки дивидендов. Я ведь двадцать лет занимался бизнесом. В 2008-2009 годах я еще им помогал, потому что это был кризис. Мы со Сбербанком работали с 2000 года, заплатили им 200 миллионов долларов процентов за использованные деньги. А весь долг на сегодняшний день — 4,5 миллиарда рублей. Это был наш основной банк, и Греф, пришедший в него в 2007-м, лукавит. По большому счету они вообще ничего не потеряли.

Поэтому — увы, я действительно очень сильно доверился. Моя ошибка. Я всегда признаю, что я подвел в том числе и Грефа, но нельзя было так обращаться с компанией. Мое мнение: менеджеры ничего не украли, но они неправильно оценили обстановку, которая сложилась на рынке. Как бы ни хотелось, им нужно было остановиться, взять пример с меня: в 1998 году, когда я не понимал, что произойдет, я собрал в июле все деньги, и мы ни одной копейки в кризисе не потеряли. То же самое было в 2004 году. Я всегда вовремя останавливался, брал паузу.

«Коммерсантъ» пишет, что, по словам Афанасьева, вы никогда не отходили от управления компанией и все важные решения принимали сами.

Вранье. Во-первых, мы не знаем, говорил он это или нет, но это не имеет значения. Даже если говорил, ему это казалось. Не я потерял в декабре 2011 года 77 миллионов долларов, а он как гендиректор. Это как если бы я взял отпуск — и не звонил все три месяца, пока меня не было, в Новосибирск. А потом там что-то произошло — так ведь я виноват, что не звонил. В последние годы я просто не понимал, что происходит с компанией. Я мог даже принимать те или иные решения, но понимания этого у меня не было, меня не было в процессе. Невозможно принимать решения, когда тебя нет в процессе.

Как вы прокомментируете обвинения бывшего топ-менеджера JFC Дмитрия Мартинеза в связи с контрабандой наркотиков в Эквадоре?

Мартинез? Полностью оправдан, работает и живет в Эквадоре. Никогда этих обвинений в наркотиках у него не было.

Он никогда не был в бегах?

Банк ВТБ пытался сделать так, чтобы он взял на себя какой-то долг, он отказался, и они начали его преследовать через эквадорских полицейских. Он был в бегах, но теперь оправдан.

Но наркотики у вас в бананах все-таки находили?

Весь наркотрафик идет через бананы. Это основа мирового наркотрафика. Используют кого-то из команды торгового судна, делают закладки в коробках из-под бананов — не в самих бананах, конечно же. В Америке сколько находят, иногда людей живых в бананах находят! Мало кто знает, но Фидель Кастро был работником банановой компании в далекие годы. Все, что связано с бананами, я надеюсь, после 13 июля ко мне не будет иметь никакого отношения.

Во фруктовый бизнес не хотите возвращаться?

Я вообще не хочу возвращаться в бизнес. У меня огромное количество великолепных предложений, которые я немедленно начну реализовывать, как только мне это позволят наши законы.

Когда в 2010 году в ваших бананах нашли 120 килограммов кокаина, как вы с этим боролись?

Это знает ФСБ России. Мы с ними всегда взаимодействовали, поэтому все незаконное находилось. Наша компания была примером по взаимодействию с нашими спецслужбами. А как боролись — это секрет.