Из Воронежа в Гуандун ‑ и обратно

Мало знакомый современному читателю мир Цинской империи, ее воинства и чиновников-мандаринов; портовый город Гуанчжоу (Кантон) с его опиумными курильнями и притонами; английская колониально-военная экспедиция; морские и сухопутные сражения тех времен. Таков антураж повести воронежского литератора Геннадия Литвинцева «Молодым не ходи в Гуандун. Записки о бедствиях Опиумной войны, составленные Ли Вэньхуа, конфуцианцем», только что вышедшей в издательстве Ridero (в цифровом исполнении). Геннадий Михайлович, что ни говори, а для воронежского автора обращение к истории далекого Китая выглядит немного неожиданно. И при этом — такой объем исторических фактов, стилизация под литературный стиль эпохи — так, что остается впечатление, будто «записки» в самом деле написаны китайцем и лишь переведены на русский. Что побудило вас обратиться к столь отдаленному — и во временном и пространственном смысле — сюжету? Пожалуй, ответить легче, если начать с того, что я родился и вырос в Китае, а точнее — на станции Хаке, близ Харбина. Как известно, в городах и посёлках Маньчжурии, на линии КВЖД, столетие назад нашли приют и спасение от бедствий гражданской войны десятки тысяч русских людей. Десятилетним я с родителями репатриировался в Россию (СССР). Но интерес к Китаю, его истории, культуре и современной жизни остался у меня навсегда. И со временем созрела мысль сделать что-то хорошее для страны, по воле судьбы ставшей мне родиной, например, раскрыть соотечественникам некоторые драматические страницы китайской истории. К тому же Китай представляет сейчас основную и все более растущую силу современности и, думаю, наше стремление лучше узнать и понять эту страну, будет, несомненно, год от года идти по восходящей. Вот уже у нас заговорили об экономическом «развороте на восток». Можете считать, что моя повесть — прецедент литературного, духовного разворота в эту сторону. Наверное, вам пришлось учиться в китайской школе, изучать китайский язык? Расскажите немного о жизни в эмиграции. Нет, к сожалению, учить китайский не довелось. В Хаке, в небольшом нашем поселке, была и русская школа, и церковь. В китайской школе я бывал только на экскурсии. В отличие от европейских стран, где эмигранты уже во втором поколении заметно ассимилировались и большей частью стремились раствориться среди автохтонов, в Китае русские с местным населением почти не смешивались. А главное, продолжали себя считать подданными России, лишь временно оказавшимися за ее пределами. Надо сказать, при отсутствии твердой централизованной власти в Китае русская эмиграция развивалась в условиях духовной свободы, вполне сравнимой, а в чем-то даже превосходящей степень свободы на Западе. Сотни тысяч переселенцев, продолжавших считать себя подданными Российской империи, сами устанавливали порядки и законы на территории своего расселения, охранялись собственными вооруженными отрядами и полицией. В казацких округах правили выборные атаманы. Все, кто видел Харбин тех лет, отмечали поразительную самобытность этого города, его стойкость, верность традициям. Когда в самой России с революцией все перевернулось вверх дном, здесь сохранился островок, «град Китеж» русской патриархальности с ее деловым и праздничным размахом, предприимчивостью и консервативной неколебимостью образа жизни. Власти менялись — сначала царская, затем китайская, японская, советская, город, конечно, тоже терпел перемены, приспосабливался, но ядро духа, настоящего русского духа, оставалось живым, нетронутым, так что казалось — плывет русский город на чужой земле против течения, как форель в горном потоке. «Нет харбинца, который не вспоминал бы с глубокой благодарностью годы жизни, проведенные в Харбине, где жилось привольно и легко, — вспоминала писательница Наталья Резникова. — На всем земном шаре не было другой страны, в которой русская эмиграция могла чувствовать себя в такой степени дома». С войной, закончившейся освобождением Маньчжурии от японской оккупации, возникновением КНР, прежняя жизнь окончилась. Красный Китай не хотел больше терпеть державшееся особняком миллионное русское население. Со смертью Сталина и в Советском Союзе отношение к эмигрантам стало меняться, былая вражда и непримиримость теряли остроту, зарастали быльем. В 1954 году из Москвы раздался официальный призыв возвращаться на Родину. Репатриация растянулась на несколько лет. При этом часть харбинцев подалась в другие страны — в Канаду, Аргентину, больше всего в Австралию. Впрочем, о жизни русской эмиграции в Китае, о ее возвращении я рассказал в повести «Сон ласточки», в 2015 году она опубликована в журнале «Подъем». С 1775 по 1830 годы объем нелегальной торговли опиумом, осуществлявшейся Британской Ост-Индской компанией на территории Цинской империи, вырос в тысячу раз — с 1,5 до 1500 тонн в год. Опиум оказался практически единственным товаром, с помощью которого Великобритания могла погасить стремительно растущий отрицательный баланс в торговле с самодостаточным в товарном отношении Китаем. Поэтому защита интересов наркоторговцев, подкупом и шантажом обходивших императорские указы о полном запрете на торговлю опиумом, стала предметом жизненных интересов правительства Великобритании. После 1834 года, когда Ост-Индская компания лишилась монополии на экспорт бенгальского опиума, на китайский рынок хлынули независимые наркоторговцы. Объем опиума на китайском рынке вырос еще на четверть — до 2000 тонн, и составлял уже три четверти всего западного экспорта в страну. Наркоманами стали несколько миллионов китайцев из всех слоев населения. По данным китайского правительства, опиум употребляли каждый десятый столичный и каждый четвертый провинциальный чиновники. В армии увлечение наркотиками было повальным. Непоследовательные и нерешительные попытки цинского правительства поставить преграду наркотизации страны еще более усугубили ситуацию. После демарша императорского чрезвычайного уполномоченного Линь Цзэсюя, который в марте 1839 года конфисковал и уничтожил огромные запасы принадлежащего британским купцам опиума в порту Гуанчжоу, британское правительство ввело войска в континентальный Китай. Началась Первая Опиумная война. У насквозь коррумпированного правительства и деморализованной, пропахшей опиумом армии Китая не было никаких шансов устоять против закаленных в боях и оснащенных по последнему слову техники британских полков. Попытка императорского двора робко защитить собственный народ от наркоторговцев вылилась в долгую череду военных и дипломатических поражений. Отправлен в бесславную ссылку бывший герой Линь Цзэсюй, его преемник Ци Шань предает своего императора, подписав кабальную Чуаньбийскую конвенцию — фактически, акт капитуляции. Но западному миру все мало — к британцам присоединяются французы, американцы, немцы… Все требуют одного — свободы наркоторговли, новых и новых концессий (фактически неподконтрольных правительству территорий, на которых действуют иностранные законы), многомиллионных контрибуций и торговых преференций, разрешений на вывоз сотен тысяч кули — фактически, рабов… Первую Опиумную войну сменяет Вторая, Третья. Империя теряет людей и территории, контроль над собственной торговлей и собственными границами, все глубже погружаясь в опиумный туман. К 1860 году страна фактически теряет суверенитет. Для некогда могущественной империи Цин начинаются долгие десятилетия стагнации и бесконтрольного разграбления иностранными державами. Объем ввозимого в страну — теперь «легально» — опиума исчисляется уже десятками тысяч тонн… Понятно, что Китай для вас не чужая страна, китайскую культуру вам несколько легче почувствовать и освоить. Тем не менее остается вопрос — почему сюжет произведения взят из времени так называемых «опиумных войн»? Чем именно вызвали они интерес? Для Китая это, можно сказать, «осевое время», период резких потрясений и перемен, причем во многом сделанных не по своему выбору, а навязанных извне. До первой опиумной войны империя Цин жестко проводила политику «закрытых дверей», не допуская западных коммерсантов и миссионеров на свою территорию, ограничивая их деятельность приморской провинцией Гуандун (Кантон). Тогда Англия решила подобрать к этой стране ключик. И нашла его в виде опиума, который и начала поставлять контрабандой из Индии, приучая китайцев к дурману. Когда же император попытался остановить наркотическую агрессию, миллионами уничтожавшую население, англичане послали к берегам Китая боевой флот и развернули настоящую войну с цель взломать границы древней страны, заставить китайцев согласиться с уделом бесправной колонии. Таким образом, нерв и смысл повести составляет конфликт двух, столь не похожих друг на друга, цивилизаций: древней китайской, тогда замкнутой в самой себе, духовно глубокой, погруженной, как в гипнотический сон, в красоту и величие прошлого; и европейской (английской) — рациональной, предприимчивой, наступательной, вооруженной идеологией прогресса и обязательного успеха, не отягощенной философскими и моральными рефлексами, но претендующей на мировое господство и добивающейся его посредством стального кулака и денежного мешка. У нашего замечательного писателя Ивана Александровича Гончарова в очерках «Фрегат «Паллада» (а он побывал в Китае и Японии в тот самый период опиумных войн) так описывается обычная империалистическая тактика: «Поступить по-английски — то есть пойти, например, в японские порты, выйти без спросу на берег, и когда станут не пускать, начать драку, потом самим пожаловаться на оскорбление и начать войну. Или другим способом: привезти опиум и, когда станут принимать против этого строгие меры, тоже объявить войну». Поражение тогдашних восточных государств в столкновении с «передовым Западом», наверное, было предрешено. Мне показалось символичным описание сражения у крепости Чжапу, когда в схватку с английской армией, оснащенной самым передовым оружием, кинулись крылатые мастера рукопашного боя, древнего ушу. Да, кинулись — и полегли под пулями и штыками солдат, действующих с точностью бездушных, заведенных на убийства механизмов. «Совершенный человек», которого проповедовала тысячелетняя китайская мудрость, оказался беспомощным перед изобретенной и сработанной на Западе военной машиной. В результате англичане, не неся особых потерь, громят китайские крепости и города, мощью своих пушек устрашают императорский двор, диктуют унизительные условия договоров, снимающие всякие запреты и ограничения на торговлю наркотиками, из-за введения которых и начался конфликт. В качестве камуфляжа — либеральная болтовня в английском парламенте и в английских газетах, оправдывающая войну тем, что она ведётся, мол, ради открытости границ и свободы торговли, с тем, чтобы страна-жертва быстрее могла включиться в «современную цивилизацию». Так сквозь историческое полотно рельефно проступают реалии наших дней… Сюжет «записок о бедствиях войны» исторический. И тем не менее, вас в Воронеже знают прежде всего как журналиста. И вы не могли не вложить в исторический текст нечто важное для нашего времени… Повесть недаром написана от первого лица: мне хотелось разглядеть те драматические события именно глазами современника, китайского юноши; путем его восприятия, извнутри, показать быт, любовные, родственные и служебные отношения того времени, картины старинной жизни. Далось это нелегко — пришлось перечитать множество справочной и исторической литературы, источников и документов, оживить в памяти китайскую классику с ее особенной стилистикой и интонацией. И вот что я понял: народный характер меняется медленно, тысячелетиями, особенно в восточных странах. Поэтому повесть, будучи исторической по сюжету, вполне современна по смыслу, — она, я думаю, поможет читателям лучше узнать и понять китайцев. На ее страницах оживают подлинные исторические фигуры — цинский император Даогуан, народный герой Линь Цзэсюй, руководивший в Гуандуне борьбой с наркотической агрессией, британский «суперинтендант» Чарльз Эллиот, первый британский генерал-губернатор Гонконга Генри Поттинджер, командовавший рейдом английской эскадры генерал Хью Гоф, посланники Цинского двора Илипу и Киин и другие. Все же главным героем является сам Вэньхуа (Грамотей, Начитанный), от чьего имени ведётся повествование. Воспитанный в конфуцианской морали, взявший себе за образец мудрецов и героев древности, юноша роковым образом оказывается на переднем крае событий, теряет возлюбленную, едва сам не гибнет, попадает в плен — и осознает, что враждебные силы, пусть материально и более могущественные, можно преодолеть духовным порывом. Как говорит один из героев повести: «В конце концов, побеждает ведь не порох, а тот, кто его выдумал». Что в средине XIX века, что сегодня самая населенная страна мира, если не брать узкий слой профессионалов, остается метафизической загадкой, абсолютной иллюзией для европейцев, да и для россиян тоже. Вместо знаний — стереотипы, или как сейчас говорят, матрицы: страна мудрецов-философов, буддистских монастырей, мастеров и т. п. Или Китай мистический и экзотический: фэншуй, чайные церемонии, китайская медицина, которая якобы от всего помогает. Третий Китай — хитрый, прагматичный, страна подделок и дешевки, где можно все купить и продать. Есть пара десятков таких стереотипов, и китайцы не разрушают их: главное, что они приносят либо доброе имя, либо прибыль. Вообще-то, за редким исключением, европейцам не интересен настоящий Китай. Постижение иной культуры требует большого количества времени. Интереса к открытию нового Китая, за редким исключением, нет. Вы же знаете, что современные западные политологи вроде Хангтингтона и других делят современное человечество на «цивилизации». Китай, как и Индия, безусловно, самобытны, однако они не навязывают своего понимания «правильного устройства» другим странам, не заставляют их под угрозой бомбежки менять веру и не экспортирую наркотики, как химические, так и духовные. Даже иранские аятоллы уже не рассматривают свою идеологию как предмет назойливого экспорта. Есть только одна «цивилизация», условно именуемая евро-атлантической, которая в принципе не признает за другими государствами суверенитета и исходит в международных делах из того, что ее идеологические (по сути, уже религиозные) догмы являются общеобязательными. От евроинтеграторов невозможно спрятаться на «острове», мы вынуждены с ними вступать в конфликты, и не во имя какого-то альтернативного умозрительного «проекта», даже не ради сохранения идентичности, просто для того, чтобы оставаться людьми. Надеюсь, мой скромный труд по представлению китайской истории и культуры нынешнему российскому читателю не останется незамеченным и в Китае, и вызовет ответное желание лучше узнать прошлое и настоящее нашей страны. Так издание повести могло бы стать действительным актом той народной дипломатии, о которой мы все много говорим, но еще мало что делаем.