Меньшие научные сотрудники

Сказать, сколько именно мышей, крыс, кроликов, морских свинок — и тем более нематод и дрозофил — сейчас, в эту самую минуту, пока вы читаете этот текст, трудятся на благо прогресса, трудно. В первую очередь потому, что подсчетом поголовья лабораторных млекопитающих обеспокоены те, кто активно хочет его сократить: скажем, в 2005 году британские активисты насчитали в мире 115 миллионов лабораторных позвоночных. Но PETA, например, заявляет, что только в одних Штатах в год умирает более 100 миллионов (при этом в другом материале на том же сайте та же оценка, более 100 миллионов в год, приводится уже только для крыс и мышей — поэтому доверять статистике активистов довольно сложно). В разных оценках по-разному считают (или не считают) лягушек, рыб и прочих не очень пушистых зверей, а беспозвоночные не особенно интересуют даже самых отъявленных «зеленых», не то что государственную статистику. Поэтому просто складывать национальные оценки нельзя, но можно хотя бы прикинуть, о каком порядке численности мы говорим. В Евросоюзе в 2011 году в различных экспериментах задействовали 11,5 миллионов животных (61% из которых — мыши). В США из-за причуд законодательства местный минсельхоз ведет отдельный «штучный» учет кошек, хомячков, свиней и так далее — но не мышей и крыс, которых в 2008 году было от 20 до 30 миллионов, но сейчас, скорее всего, значительно больше. Китайские государственные научные институты оценивают общее количество лабораторных животных в стране примерно в 20 миллионов в год, но эта оценка может быть консервативной — Китай только в конце 2016 года озаботился официальными правилами работы с лабораторными животными. В России централизованного учета общей численности лабораторных животных нет. Отдельные виварии и центры ведут свою статистику, но на национальном уровне ее, к сожалению, никто не подводит, говорит Михаил Мошкин, научный руководитель Российского национального центра генетических ресурсов лабораторных животных на базе Института цитологии и генетики СО РАН. «Когда учет есть, когда все это известно, можно более аккуратно планировать работу. Если какой-то питомник производит животных и не имеет четкой информации о текущей потребности, он может заниматься перепроизводством, и лишние жизни, которые будут отправлены на тот свет просто по невостребованности — это самое обидное для людей, которые занимаются биоэтикой», — сетует Мошкин. По его оценкам, по тем же мышам, на которых в мире делается около 70% всех научных работ на животных, Россия вряд ли дотягивает до миллиона в год. Для сравнения, план производства и продаж у одного европейского филиала компании Charles River, одного из крупнейших поставщиков лабораторных мышей в мире, — 800 тысяч животных в неделю, говорит Мошкин. Пушистые пробирки Эксперименты на морских свинках и других подопытных животных известны еще с XVI века, но всерьез их судьбой озаботились относительно недавно. В 1959 году зоолог Уильям Расселл и микробиолог Рекс Берч представили так называемые принципы 3R, впоследствии ставшие своеобразным «золотым стандартом» биоэтики и работы с лабораторными животными. Логика их такова: там, где это возможно, надо заменить животных на другие экспериментальные инструменты (re lacement), а там, где животные все же нужны, их нужно использовать как можно меньше (reduction). А когда исчерпаны обе эти возможности, и вы остались с «голым» теоретическим минимумом животных, нужно до такого же минимума снизить страдания, которые им причинит ваш эксперимент (refinement) — например, с помощью анестезии, неинвазивных методов исследования или улучшенных условий содержания. Почти 60 лет спустя принципы Расселла и Берча закреплены в законодательстве многих стран, например, Европейского союза — однако ученые до сих пор спорят о точных формулировках и границах принципов, которые их авторы привели в довольно общем виде и периодически уточняли. Можно ли заменять млекопитающих другими, более примитивными животными — или стоит отказаться от животных в принципе? Насколько сильно нужно уменьшать количество животных и должно ли это влиять на выбор методов исследования? Наконец, что такое благополучие зверей, о котором стали говорить в связи с последним принципом, и как оно скажется на результатах проводимых экспериментов? «Честно говоря, я думаю, многие люди говорят о принципах 3R, но ничего не делают. Это модное словечко. Я согласна, что те, кто выращивает животных и ухаживает за ними, действительно заботятся о них, но сами ученые часто относятся к лабораторным животным как к маленьким пушистым пробиркам», — считает Брианна Гэскилл, ветеринар и специалист по благополучию лабораторных животных из американского университета Пердью. Именно после исследований Гэскилл та же Charles River стала давать своим мышам легко мнущуюся бумагу, чтобы они могли построить себе «гнездо» - оказалось, это снижает у животных стресс, и они даже лучше размножаются. По словам медицинского социолога из Бристольского университета Пандоры Паунд, из трех R по-настоящему всерьез воспринимают только refinement, совершенствование методов работы с животными: что бы там ни говорили об интенсификации научных исследований и развитии науки, де-факто количество используемых животных не уменьшается, да и с замещением все непросто. «Множество ученых, занимающихся альтернативными технологиями, делают отличную работу, но они жалуются, что их разработки плохо внедряются. Сейчас научная культура настолько ориентирована на исследования на животных, что распространение альтернатив идет очень плохо», — говорит исследовательница. Мошкин отмечает, что, несмотря на общий рост «поголовья» лабораторных животных в науке, благодаря технологическим альтернативам удалось сократить количество животных, используемых на начальных этапах исследований, — там, где точно можно обойтись и без них. «Re lacement, замещение, имеет все-таки определенные ограничения, и сегодня можно уменьшить количество опытов на млекопитающих за счет, допустим, фармакологии in silico (с использованием компьютерного моделирования — прим. „Чердака“), тестирования на культурах клеток, тестирования на животных, которые меньше огорчают биоэтиков — например, на дрозофиле, нематоде или зебровой рыбке (данио-рерио — прим. „Чердака“)», — перечисляет ученый. Но пока этап проверки на млекопитающих обязателен, непреклонен Мошкин: «Когда вы работаете с клеткой, вы работаете именно с клеткой — а если у вас какое-нибудь лекарственное соединение вызывает спазм кровеносных сосудов, узнать об этом, работая на клетке, вы не можете, вам нужен организм, у которого есть кровеносные сосуды». В России принципы 3R тоже вполне известны, говорит собеседник «Чердака». Более того, российские ученые в 2011 году создали по западным образцам некоммерческое партнерство «Объединение специалистов по работе с лабораторными животными» (Rus-LASA), которое, например, занимается переводом профильной литературы на русский язык и организует тематические конференции. Ваше исследование — не очень Если вы хоть раз в жизни принимали лекарства, то вы по крайней мере подозреваете, зачем люди экспериментируют на животных — чтобы, как можно меньше и осторожнее экспериментируя на себе, сохранять свое здоровье и даже спасать жизни. Проблема, правда, в том, что «потренироваться на кошках», чтобы потом перейти к людям, в медицине получается далеко не всегда. Например, ни одно из более чем 100 успешно испытанных на животных соединений, считавшихся перспективными в борьбе с боковым амиотрофическим склерозом («болезнью Стивена Хокинга»), не сработало на людях и не «дожило» до стадии лекарства. Еще примерно 100 препаратов-кандидатов против последствий инсульта, прошедших доклинические испытания на мышах, испытывались на людях — тоже безуспешно. По консервативным оценкам, за 20 лет свои жизни на эти безуспешные испытания отдали как минимум 250 тысяч мышей. В целом неофициальная правда доклинических испытаний, на которую ссылаются эксперты, крайне неудобна: перейти от мышей к людям не удается почти в 80% случаев. Для экоактивистов это обычно означает, что сами по себе эксперименты на животных бессмысленны и, следовательно, беспощадны, потому что животные — это не миниатюрные хвостатые и пушистые люди. Но ученые подозревают, что на самом деле виной всему может быть и их собственная небрежность: логично, что плохо спланированные эксперименты будут давать «мусорные» результаты — а с качеством экспериментов на животных все не очень хорошо. В одном из последних исследований на эту тему швейцарский специалист по работе с лабораторными животными Ханно Вюрбель выяснил, что менее 20% его соотечественников-ученых, обратившихся за разрешением на проведение экспериментов с животными, разрабатывая эти эксперименты, приняли простейшие меры для того, чтобы снизить вероятность случайного результата. Пандора Паунд считает, что часть проблемы с качеством исследований на животных — в том, что до последнего времени ученые, ведущие такие исследования, были довольно закрытым академическим сообществом. «Многие исследователи, работающие с животными, учились у своих научных руководителей, те — у своих руководителей, и так далее — так вредные привычки воспроизводят себя и становятся частью культуры», — говорит Паунд. В 2014 году Паунд вместе с эпидемиологом из Йельского университета Майклом Брэкеном опубликовали статью в British Medical Journal, вызвавшую резонанс в научном сообществе. В ней авторы писали, что в тех немногих исследованиях, качество которых оценивалось в систематических обзорах и метаанализах, повсеместны проблемы с качеством дизайна: например, ученые не используют рандомизацию, то есть случайное распределение животных по экспериментальным группам, и не ведут «слепые» исследования, когда сам экспериментатор в ходе работы не знает, в какую группу попадает то или иное животное. Кроме того, исследования на животных страдают от тех же проблем, что и другие области науки — сильного перекоса в сторону положительных результатов (исследования, в которых у авторов не получилось ничего выдающегося, просто не публикуются — то есть животные в этих исследованиях страдали зря), плохой воспроизводимости и так далее. В итоге, пишут Брэкен и Паунд, польза для людей — а ведь именно она оправдывает эксперименты на животных в глазах общества — далеко не так очевидна, как хотелось бы тем, кто отвечает на нападки защитников прав лабораторных мышей. И неустойчивый «фундамент» биомедицинских исследований подвергает опасности само «здание»: если не улучшить качество фундаментальных и прикладных исследований на животных, общество рано или поздно решит, что тратить на них деньги просто неразумно. Паунд говорит, что за то время, которое она занимается этим вопросом, — почти 15 лет — изменений не видно: «пока все имеющиеся у нас свидетельства говорят о том, что в большинстве доклинических исследований на животных не принимается никаких мер для того, чтобы избежать искажений, что ставит под вопрос их результаты». Но научное сообщество, по ее словам, видит проблему и даже пытается ее решать, так что качество исследований будет медленно, но улучшаться — что, конечно, не означает, что проблема с «переносимостью» на людей непременно решится сама собой. «На то, чтобы систематические обзоры и анализ клинических испытаний стали обычным делом, ушло довольно много времени. Исследования на животных с точки зрения принципов доказательной медицины сейчас находятся там, где клинические исследования были примерно 50 лет назад, так что нам еще нагонять и нагонять», — добавляет Паунд. «Нагоняют» международные группы ученых вроде CAMARADES: исследователи из этой группы как раз и занимаются систематическим обзором работ на животных, начав с того самого инсульта (это они насчитали 250 тысяч бессмысленных мышиных смертей) и затем переключившись на неврологические заболевания, рак костей, рассеянный склероз, болезнь Паркинсона и так далее. Похожий проект, SYRCLE, работает в Нидерландах. Но пока все это, похоже, капли в море: соотношение количества оригинальных исследований и систематических обзоров для исследований на животных примерно в десять раз хуже, чем для людей, отмечалось в статье в BMJ. В России с качеством исследований на животных тоже не все радужно — но выяснить, насколько именно, не так просто. Михаил Мошкин говорит, что систематической оценкой того, насколько хорошо спланированы и проведены такие исследования, в нашей стране никто не занимается. «Знаете, как это называется — не до жиру. Я не видел такие метаанализы. Потом, понимаете, делать метаанализ российских исследований очень непросто. Если это исследование хорошего уровня и публикуется в зарубежном журнале, то оно попадает в метаанализ, который делается зарубежными учеными. Если же это посредственная работа, которая публикуется в российских журналах, то — и работы сплошь и рядом откровенно слабые, и не выставлены в открытый доступ», — объясняет ученый. Кроме того, Россия сильно отстает в области стандартизации лабораторных животных. Например, в сибирском Институте цитологии и генетики строго контролируют здоровье своих мышей по более чем 60 мышиным патогенам. По словам Мошкина, это очень дорого: гарантированно здоровая мышь в 7−10 раз дороже мыши без контроля за патогенами. «В нашей стране количество лабораторий, институтов, которые это могут делать, неуклонно растет, но их все еще можно сосчитать на пальцах одной руки», — отмечает ученый. Здоровые мыши, не болеющие какими-то посторонними болезнями, не только не окажутся внезапно смертны от этих болезней в самый неудачный момент эксперимента, но и не добавят «шума» в экспериментальные данные, объясняет Мошкин. Недавно для доклинических испытаний лекарств в России ввели требование проводить их на «животных, свободных от патогенов», но, по словам ученого, «временно, как это у нас бывает, закрывают глаза и пропускают работы, которые выполняются ненадлежащим образом». «В фундаментальной науке никаких требований нет. То есть это ваш выбор, но если вы честный ученый и хотите получать надежные результаты — во всем мире это даже не обсуждается, особенно в работах, ориентированных на фармакологию», — говорит Мошкин. И добавляет, что большинство пока делает этот выбор не в пользу надежных результатов. Все (не) как у людей Между тем, максимальная стандартизация мышей и других животных, в которой Россия пока отстает, в остальном мире уже успела стать предметом философских споров: не все согласны, что «армии клонов», с которыми часто работают ученые, на самом деле служат светлой стороне Силы. «Представьте себе, что вы проводите испытания лекарства на людях и говорите FDA (Управлению по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США — прим. „Чердака“): так, я буду проводить испытания только на 43-летних белых мужчинах из небольшого городка в Калифорнии, где все живут в одинаковых домах, день за днем едят одно и то же, и температура дома у всех одинаковая — слишком холодно, а поменять ее они не могут. Ах, да, и еще у них у всех общий дедушка! В FDA вас с таким безумным планом испытаний просто засмеют. Но именно это мы делаем с животными». Так биолог из Стэнфордского университета Джозеф Гарнер недавно описал главную, на его взгляд, проблему с исследованиями на животных: в попытках контролировать все, что с ними происходит в рамках эксперимента и в стремлении к полному единообразию, ученые получают малоосмысленные результаты, которые потом оказываются бесполезными при переходе к людям, единообразием не отличающимся. С единообразием тоже выходит плохо: в 2011 году Гарнер и его коллеги честно попытались провести на одинаковых мышах одного возраста одни и те же эксперименты в шести европейских научных центрах — и везде получили разные результаты. Ученый и его сторонники призывают коллег всерьез задуматься о том, какие именно знания они получают от экспериментов на животных, какие неявные допущения делаются в таких исследованиях и как дорого эти допущения обходятся. Но прежде всего, по их мнению, к животным стоит начать относиться не как к инструментам, а как к пациентам — и использовать методы, более близкие к «человеческим» исследованиям. Брианна Гэскилл, соавтор апрельского манифеста Гарнера в журнале Lab Animal, рассказала «Чердаку», что, к ее удивлению, они пока не получили особенной реакции от коллег после публикации статьи — но исследовательница «абсолютно уверена», что подход к экспериментам на животных, который они предлагают, однажды может стать научным мэйнстримом. «На то, чтобы вести и готовить такие эксперименты, может потребоваться чуть больше времени и ресурсов, но я уверена, что результаты, которые мы будем получать, будут лучше воспроизводиться, что повлияет на использование лабораторных животных и общие затраты на такие исследования. Препятствия будут на пути к любым изменениям, и, конечно, они многих пугают, но я думаю, большинству из нас действительно дороги животные и наука, которой мы занимаемся с их помощью, и люди воспримут эти идеи серьезно», — говорит Гэскилл. В первую очередь изменения в подходе должны поддержать организации, финансирующие научные исследования — «в конце концов, это ведь их деньги тратятся на исследования, которые нельзя будет воспроизвести или перенести на людей», считает собеседница «Чердака». Михаил Мошкин, правда, крайне скептически относится к попыткам «очеловечить» таким образом эксперименты на животных: по его мнению, это приведет только к затягиванию и существенному удорожанию самих исследований и их конечных продуктов, например, тех же лекарств. «Есть проблемы с экспериментальным дизайном, но приложение принципов экспериментов на людях к экспериментам на животных — с моей точки зрения, пустая трата денег. Эксперименты на животных и на людях решают разные задачи, и было бы странно ожидать, что они будут одинаково устроены», — говорит российский эксперт. Он соглашается, что проблема переноса результатов от животных к людям существует, но отмечает, что «в основном это поле для демагогов». «Те, кто серьезно занимается этой работой, сейчас подходят к очень простому принципу. Нельзя полностью воспроизвести состояние или болезнь, которые есть у человека — но вот воспроизвести некоторые ключевые процессы, которые лежат в основе болезни, вполне возможно», — говорит Мошкин. Он напоминает, что все базовые знания человечества о том, как формируется нервный импульс, получены не на нервных клетках самого человечества, а на аксоне кальмара. «Но дальше все установленное на этом кальмаре приложимо к нервным волокнам высших животных и человека в том числе», — говорит ученый. Или, скажем, у ученых есть генетические линии нематоды C. elegans, червячка длиной около миллиметра, у которых производится белок-амилоид, бляшки которого формируются при болезни Альцгеймера, приводя к гибели нейронов и деменции. «Червяк не воспроизводит того маразма, который мы наблюдаем у очень пожилого пациента, не понятно, есть ли у него этот маразм или нет. Но у него есть этот белок», — объясняет Мошкин. И, изучая на животном, как-то или иное соединение влияет на образование амилоида, можно затем искать возможные варианты терапевтического воздействия на него, то есть перспективные лекарства. «Надо четко понимать молекулярно-генетические основы патологии и понимать, на какие механизмы воздействует то или иное соединение. Но это не спасает от ошибок, жизнь гораздо богаче», — добавляет ученый. Герои и злодеи Каждая такая неизбежная ошибка ученых для активистов становится еще одним аргументом в пользу отказа от испытаний и исследований на лабораторных животных. Когда речь заходит о защитниках их прав, люди обычно представляют себе сограждан, которые днем пикетируют научные лаборатории, а под покровом ночи крадут из них кроликов и обезьян. На самом деле наиболее крупные и «мирные» организации сегодня уже признают, что выпускать на свободу животных, которые там часто просто не выживут, — не выход, и мгновенно и полностью отказаться от их использования не получится. Что, конечно, не мешает им стремиться к этой благородной цели. Скандальный флер вокруг вопросов лабораторной биоэтики оказывается обоюдоострым мечом: пока защитников прав животных выставляют горлопанами с транспарантами, обсуждать даже сугубо научные вопросы проведения таких исследований оказывается непросто. «Еще совсем недавно почти невозможно было критиковать исследования животных, не получая в ответ обвинения в том, что ты противник вивисекции, так что плохие практики исследований никто не ставил под сомнения», — говорит Пандора Паунд. Гэскилл согласна, что ученым стоило бы активнее брать инициативу на себя, чтобы «перехватить» тему отказа от лабораторных животных у общественников, но отмечает, что сделать это довольно трудно: многие грантодатели не хотят финансировать «рискованные» исследования, в том числе и в области альтернатив экспериментам на лабораторных животных. И здесь активисты показывают себя с непривычной для обывателей стороны: при многих организациях по защите прав животных сегодня существуют фонды и грантовые программы поддержки научных исследований и разработок, которые помогут отказаться от экспериментов на млекопитающих (иногда защищают еще осьминогов, за выдающиеся интеллектуальные способности, но дрозофилы или нематоды волнуют все же мало кого). Один из самых известных таких фондов, британский Fund for Re lacement of Animals in Medical Ex eriments (FRAME), был создан в конце 1960-х почти одновременно с ассоциацией, придумавшей Всемирный день лабораторных животных. Защитники животных финансируют и одно из самых интересных исследований этого года, результатов которого все очень ждут. Ученые американского университета Джонса Хопкинса сравнят эффективность стандартных токсикологических тестов на животных с тестами на клеточных культурах и компьютерными моделями — 50 тысяч долларов на эту работу они получили от Beagle Freedom Project, который обращается в научные организации и находит хозяев лабораторным собакам после окончания исследований. Руководитель этого исследования, токсиколог Катя Цайюн, в беседе с «Чердаком» подчеркнула, что у Beagle Freedom Project нет никаких рычагов влияния на ученых, а сами активисты ранее заявили журналистам, что не будут препятствовать публикации любых, даже неприятных для них результатов. Найти деньги на подобные проекты непросто, говорит Цайюн, поскольку пока оценка качества научных исследований и метаанализы не пользуются популярностью у тех, кто выделяет гранты, в том числе и государственные — и ученые благодарны активистам из BFP. Вместе с тем, группа Цайюн в начале своей работы встречалась с американскими регуляторами, FDA и Агентством по защите окружающей среды (EPA), и те, по ее словам, очень хвалили план исследования и в целом были открыты к сотрудничеству. В России, вероятно, из-за небольших масштабов исследований на животных, громкие истории с ними случаются довольно редко (хотя в 2004 году из лаборатории биофака МГУ пропали 100 лабораторных крыс и пять кроликов). Зато судьбой лабораторных животных недавно заинтересовалась Госдума: там подумывают ограничить или даже полностью запретить тестирование на них косметики и лекарств. «Объем наших исследований не настолько велик, чтобы бить тревогу, хотя в данном случае и во всем мире эта тревога полезна. Для того и щука, чтоб карась не дремал», — отмечает Михаил Мошкин. По его словам, активность защитников прав животных и сочувствующих им в конечном итоге оказывается выгодной для тех, кто серьезно относится к биоэтике и ответственному содержанию зверей. Мошкин рассказывает, что однажды другой крупный мировой производитель лабораторных животных, Jackson Lab, перенаправил в его институт российскую фармацевтическую компанию, которая хотела купить мышей напрямую, с аргументом «мы вас не знаем, а вот Новосибирск мы знаем, давайте работать через них». «Животными торгуют все-таки не совсем как любым другим товаром. Простое правило — вот вам деньги, дайте мне нужных мышей — не работает. Помимо денег, продавцы должны точно знать, что мышей, которых вы покупаете, вам есть где держать, и вы умеете с ними обращаться. Помимо простых отношений бизнеса есть еще и такое соображение: если люди, озабоченные биоэтикой, узнают, что мыши попали туда, куда им лучше не попадать, то компания теряет репутацию. Они к этому относятся очень аккуратно», — говорит ученый. С животными не входить? Брэкен и Паунд в той самой разгромной статье пишут, что плохо проведенные исследования на животных, как бы нежно с ними ни обращались, откровенно неэтичны — причем по отношению не только к животным, но и к людям, которые потом участвуют в неудавшихся клинических испытаниях, основанных на «мусорных» работах. «Я категорический противник использования животных впустую, но я не вижу вариантов, как можно от этого (исследований на животных — прим. „Чердака“) избавиться», — заочно соглашается Мошкин. Больше всего внимания и надежд в области альтернатив животным, пожалуй, приковано к «органам-на-чипе» — микрофизиологическим моделям сердца, легкого, кожи и так далее. Из клеток тканей этих органов на электронной «базе» выращивается упрощенное подобие, которое может имитировать одну или несколько функций (например, недавно в виде органа-на-чипе воспроизвели женский менструальный цикл). Такие органы-на-чипе в перспективе могут решить проблему отсутствия у клеток кровеносных сосудов, о которой говорил Мошкин — сосуд-на-чипе недавно представили американские и португальские ученые. Правда, лекарство органы человека тоже «принимают» не строго по одному, и для комплексной оценки его безопасности или эффективности, скорее всего, потребуется не отдельный орган, а целый организм. Именно над таким «человеком-на-чипе» работают специалисты Ливерморской национальной лаборатории имени Лоуренса: как заявляют разработчики, на их платформе iCHIP можно будет имитировать центральную и периферическую нервную систему, гематоэнцефалический барьер и сердце. Подобные работы ведутся во многих научных центрах, в том числе и в России: например, московская компания «Биоклиникум» создает собственного «Гомункулуса» — микробиореактор для доклинических исследований фармпрепаратов и тестирования косметики. Брианна Гэскилл отмечает, что возможность выращивать органы-на-чипе из клеток конкретных пациентов, чтобы экспериментировать именно с теми, для кого предназначено индивидуализированное лечение, по-настоящему «революционна». Но даже у настолько продвинутых технологий есть и будут свои ограничения: ни одно такое устройство не сможет имитировать взаимодействия мозга и остального организма. В пример она приводит работы американского психолога Джея Вейса, который в 1960—1970-х годах на крысах показал, что контроль или даже иллюзия контроля снижают физиологические проявления стресса. «Это прекрасные исследования, которые показывают, что-то, как мы воспринимаем то или иное стрессовое явление, влияет на последствия для нашего тела. Я не уверена, что орган-на-чипе когда-нибудь сможет смоделировать этот феномен», — заключает Гэскилл. В целом похоже, что благодаря развитию технологий, а также настойчивости активистов и специалистов по биоэтике, армии животных рано или поздно все же исчезнут из лабораторий: везде, где это возможно, их заменят более дешевые решения, из-за которых не надо будет опасаться акций протеста. «Вместо того, чтобы давать „вытеснению“ лабораторных животных происходить неравномерно и постепенно, нам нужна дорожная карта с четкими планами и дедлайнами по отказу от тех или иных исследований на животных, как это сделали в Нидерландах», — возражает Пандора Паунд. Она пессимистически добавляет, что без подобного политического лидерства (с идеей полностью отказаться от тестирования на животных к 2025 году выступил министр сельского хозяйства Нидерландов Мартин ван Дам) на уход от использования животных в научных исследованиях уйдет очень много времени, поскольку «это просто не в интересах самих ученых». Некоторые ученые, правда, совсем не против. «Меня полностью устроит, если я лишусь работы из-за того, что исследования на животных больше никому не понадобятся», — уверенно заявляет Гэскилл. Иллюстрации — Александра Ворона.