Встреча с польским писателем и бывшим дипломатом Мариушем Швидером, состоявшаяся в ИА REGNUM, высветила многое из того, что составляет сердцевину проблем в наших отношениях. Оговоримся: Мариуш представил, думается, что всей российской общественности, очень объемный, но самое главное, полезный и нужный труд, показывающий, насколько многое нас объединяет. Не будем повторяться, об этом уже подробно рассказано. Отметим важнейший нюанс, о котором гость агентства говорил со ссылкой на польского профессора Витольда Модзалевского: у России и Польши нет взаимных экономических и иных претензий; поэтому «сам Бог велел им сотрудничать». И в связи с этим возникает главный вопрос: почему при всём том, что это очевидная вещь, которая хорошо понимается и в Москве, и в Варшаве, мы всё-таки не столько сотрудничаем, сколько выясняем отношения? Мягко говоря… На скромный взгляд автора этих строк, по итогам встречи этот вопрос так и повис в воздухе без ответа. Почему?
В книге «Дипломатия» Г. Киссинджер, один из патриархов американской и мировой политики и одновременно очень сильный и интересный историк, подметил то, с чем трудно не согласиться. Не по форме, которая по отношению к нашей стране у него несколько уничижительная, а по содержанию. Россия, считает Киссинджер, всегда была частью европейских политических раскладов, но никогда не входила в европейскую цивилизацию. С точки зрения научной методологии, речь идет о «ножницах» между двумя факторами — геополитическим и цивилизационным, которые являются составляющими самоопределения любой страны и любого народа. Для России с ее православными корнями Европа — арена, точнее, одна из арен исторического творчества и действия, которое очень часто носило ответно-вынужденный характер, представляя собой отражение европейских агрессий. Но даже приходя в Европу после очередного нашествия, чтобы потушить костер в его источнике, Россия, в отличие от самих европейцев, никогда не старалась и даже не пыталась колонизировать Европу, сделав ее «западной оконечностью» самое себя. Максимум, чем занималась Россия в Европе, — это создание предполья безопасности у своих западных границ. И то в условиях неизменного, из века в век, противостояния с Англией. Тем же самым, особенно в условиях Большой игры XIX века, продолжающейся поныне уже в российско-американском формате, она занималась и на других стратегических направлениях, например, в Закавказье или Средней Азии. Но предполье — это ведь не цивилизационная, а именно геополитическая категория.
Чтобы понять, насколько для России императивом является самость нашей идентичности, достаточно перечитать знаменитую тютчевскую серию «Россия и…» — «…и Запад», «…и Германия», «…и революция». С цивилизационной точки зрения — не в примитивном западном прочтении цивилизации как колониального способа выведения «дикарей» из «джунглей» (Р. Киплинг), а как культурно-исторического типа, о чем первым написал Н. Я. Данилевский, а затем подхватили О. Шпенглер, А. Тойнби и др., Запад — для нас другая цивилизация. Понятие же цивилизационной близости нам тех или иных стран и народов всякий раз упирается в их собственные представления об идентичности: кем они себя определяют — Западом или Востоком.
Почему же европейские интенции внутри России оказались достаточно сильны, чтобы дважды в XX веке в поисках «европейского выбора» взорвать себя изнутри, а в современности этим занимаются обломки СССР — та же Прибалтика, Украина, Молдавия, балансирует Белоруссия? По одной простой причине: в нашей стране в XVIII—XIX веках шаг за шагом произошел мощный разрыв между элитой и народом, начало которому было положено церковным расколом и петровскими реформами. Маленький, но яркий пример: к концу XIX столетия российские элиты настолько сильно погрязли в масонстве, что молиться с народом в церквах предпочитали формально, а основные «духовные» усилия перенесли в ложи. Пройтись по старой Москве, едва ль найдешь хоть один дом без соответствующих символов на фасадах. Просвещенческие идеалы, тесно связанные с масонством и паллиативными ему течениями, в России занимали слишком многие умы. Даже пересматривая в определенном смысле прежнее наследие и отказываясь от околомасонского вольтерианства, тут же переключались на «мальтийское» католичество в сочетании с баварским иллюминатством. Элиту всё время тянуло к пресловутой «нетрадиционной ориентации», пусть и духовной. Но масонство, как регулярное, английское и шотландское, так и нерегулярное, с центрами во Франции, Германии, Швеции — это сугубо европейский феномен. Если угодно, результат протестантской, а затем оккультной трансформации западного христианства. В русском же понимании масонство — это антицерковь или церковь Антихриста. Случайно ли советская власть запретила и распустила в стране все ложи? Другая составляющая — неограниченность и жестокость классовой эксплуатации трудящихся классов, которая на Западе, в отличие от России, сменялась их участием в разделе плодов колониальной эксплуатации других народов. Со всем этим и были связаны глубоко отторгаемые народом российские «элитарные» тренды, которые в конечном счете и послужили причинами февральской катастрофы 1917 года. Не случайно, тот же Ф. И. Тютчев предупреждал, что
Как перед ней ни гнитесь, господа, Вам не снискать признанья от Европы.В ее глазах вы будете всегдаНе слуги просвещенья, а холопы.
И надо понимать, что большевики взяли верх над своими оппонентами в том числе потому, что противопоставили европейскому вектору прежних элит — евразийский вектор. Не только в геополитике, но и в цивилизационном самоопределении. Один перенос столицы из Петрограда в Москву чего стоит! Прямое действие, наполненное метафизическим символизмом: возврат к проекту «Третьего Рима» взамен обанкротившегося «окна в Европу», которое тем самым захлопнулось. Скажите, а сейчас потихоньку не то же самое разве происходит? Правда, с внутренним разрывом между патриотизмом и традиционным «европейничаньем».
Скажут: а «мировая революция»? Во-первых, В. И. Ленин вкладывал в нее совсем иное содержание, чем Троцкий, а больше в Советской России теорией этого вопроса не занимался никто. У Ленина «авангард мировой революции» — российский пролетариат, а движущая сила — революционный пролетариат каждой страны; Троцкий же считал «авангардом» европейский пролетариат, а в продвижении ставил на «экспорт», считая, что революцию в Европу на своих штыках должна принести РККА. Во-вторых, и это следующий шаг в сторону окончательного разрыва большевизма с социал-демократическим оппортунизмом европейского типа. Уже к 1922 году Ленин созрел, чтобы признать концепт «мировой революции» непроработанным и сдать его в архив. А в 1923 году, на закате жизни, он заговорил о своеобразии восточных революций, развернувшись от Европы в противоположном направлении. В-третьих, теория проверяется практикой, а практика — в том, что попытка Троцкого «разжечь» на фоне ленинской болезни «германский Октябрь», на деле обернулась не просто его разгромом, а подъемом нацизма: в ноябре 1923 года выступление Тельмана в Гамбурге и Гитлера в Мюнхене разделили две недели. Иначе говоря, если Троцкий рвался в Европу, делая ставку при этом на нее как на «социалистический локомотив», который потащит за собой «отсталую» Россию, то Ленин использовал «мировую революцию» как жупел для запугивания западных элит. Помахивал этим факелом у границ и говорил Европе: «Хотите, мы это к вам забросим? Нет? Ну, тогда и вы к нам не лезьте, хорошо?». Социалистическую трансформацию в России он назвал условием ускоренного развития, которому капитализм — препятствует. О том же самом в 1922 году прямо сказал И. В. Сталин: «Ни Польша, ни тем более Германия никогда не войдут в советскую федерацию наравне, скажем, с Украиной». А после смерти вождя Октября он противопоставил троцкизм — ленинизму. Не приняв цивилизационной доктрины евразийцев, большевики очень хорошо усвоили как сумму геополитических взглядов того же П. Н. Савицкого, так и восточный вектор Н. С. Трубецкого и Н. В. Устрялова. Поэтому многие последователи евразийства очень скоро и в массовом порядке поддержали именно большевиков.
Главный урок, который вытекает из советского опыта, а в дальнейшем был подтвержден опытом Китая: марксизм в той мере жизнеспособен в каждой конкретной стране как основа ее государственного и политического строя, в каком он совмещается с цивилизационной традицией и способен в ней укорениться. И в той степени, в какой правящие коммунисты это осознают. И не случайно ни в Баварии, ни в Венгрии, ни в Финляндии, где марксизм с такой традицией несовместим, советские режимы не устояли. Но поскольку происходило это в Европе, элиты которой всегда претендовали на первенство по части политических идей, то была сделана методологическая ошибка абсолютизации частного. Провальный европейский опыт марксизма, обусловленный спецификой цивилизационного генезиса Европы в империалистической фазе капитализма (здесь не будем обсуждать, насколько он «традиционен»), был распространен в «универсальных» масштабах. И из этого сделали абсолютно ошибочный вывод, будто марксизм нежизнеспособен не только на Западе, но и везде, что со всей очевидностью не соответствует действительности. И сегодня, наблюдая динамику Китая и понимая свои заблуждения, антикоммунисты, чтобы их не признавать, самоудовлетворяют свою оскорбленную самооценку сказками про китайский «капитализм». И это на фоне уникального опыта массовой борьбы с бедностью в этой стране, признанного на уровне ООН.
Из этого следует, что водораздел между Россией и Европой связан далеко не столько с национальными и этническими границами, сколько с религиозным и культурным фактором. Принципиальное отличие: с вестфальских времен Европа — лоскутное одеяло мелких национальных государств, Россия — империя. Европа ратует за глобализацию потому, что стоящие за ней концептуальные круги, связанные с Ватиканом и экуменизмом, в цивилизационном плане рвутся в миссионерскую миссию привычным маршрутом nach Osten. Для имперской России же она сама — частный пример глобализации на своем пространстве, в более широком формате она попросту не нуждается. То же самое и Китай, и именно поэтому Москва и Пекин сегодня успешно противостоят глобальным трендам, которые Запад считает универсальными.
Что из всего это вытекает в нашем конкретном случае? На прямой вопрос, считают ли себя поляки Европой, гость ИА REGNUM однозначно ответил, что не встречал ни одного соотечественника, думающего иначе. В России, как мы убедились, социология идентичности совершенно другая. Если не на 180 градусов, то по крайней мере на 150 уж точно. Тут самое время вспомнить мерзкий в своем проевропейском цинизме юмор недоброй памяти главы МИД Козырева, проживающего ныне на ПМЖ в США; Россия для него — не Евразия, а «Азиопа», такая вот игра слов. Тем самым, правда, он немного не подумав, свел европейскую составляющую этого «афоризма» к «опе», поощрив тем самым именно такое ее прочтение тем большинством, которое он оскорбил. Вот это и есть ответ на вопрос, где пролегает цивилизационный водораздел. И одновременно объяснение столь ревностного отношения к Украине, выявленное состоявшейся дискуссией, ситуация вокруг которой для наших партнеров, подчеркнем, даже тех, кто выступает за нормализацию двусторонних отношений, рассматривается ими своеобразным критерием. Причем брать себе даже запад Украины польские товарищи не хотят, опасаясь бандеровцев. Но и допустить переход «незалежной» под Россию — не приемлют. Выход, получается, в известной позиции страуса? А если пол — бетонный?
Теперь о геополитической стороне вопроса. Самая главная «загогулина» в российско-европейских отношениях, зародившаяся во второй половине XV века и связанная с преодолением российской раздробленности, в девственной неприкосновенности, пережив все эпохи и катаклизмы, добралась до наших дней. Когда на восточных границах Старого света возникло централизованное, постоянно укрепляющееся российское государство, Европа посчитала «мировой баланс» нарушенным. А с нашей точки зрения он, наоборот, если не восстановился, то динамика его приобрела правильный, восстановительный характер. С тех пор и начинается Drang hach Osten; лучше, циничнее и доходчивее остальных эту мысль выразил советник Вудро Вильсона полковник Хаус: «Остальной мир будет жить более спокойно, если вместо огромной России в мире будут четыре России — Сибирь и поделенная европейская часть страны».
В геополитическом плане Польша оказалась на острие этих планов. С одной стороны, это ее беда. У Варшавы всегда, даже в лучшие века и годы, не хватало суверенитета, прежде всего от Ватикана. С другой стороны, об этом ниже, этой беде Польша не сопротивлялась. Даже и не думала. Национальные амбиции всякий раз толкали ее на то, чтобы таскать каштаны из огня для Европы и этим гордиться. Классический вариант «внешнего управления с согласия самих управляемых», как охарактеризовал, правда, по отношению к российскому Временному правительству, ситуацию весны 1917 года американский посол в Петрограде Д. Фрэнсис. «Мы, подходя к Варшаве, подошли настолько близко к центру всемирной империалистической политики, что мы стали ее делать. …Где-то около Варшавы находится не центр польского буржуазного правительства и республики капитала, а где-то около Варшавы лежит центр всей теперешней системы международного империализма, и мы стоим в условиях, когда мы начинаем колебать эту систему и делаем политику не в Польше, но в Германии и Англии. …Польша, как буфер между Россией и Германией, Польша, как последнее государство, останется всецело в руках международного империализма против России. Она является опорой всего Версальского договора», — это В. И. Ленин, из закрытого, не для печати, выступления на IX конференции РКП (б), посвященного советско-польской войне (1920 г.). И далее, по ряду авторитетных свидетельств, совсем уже в узком кругу: «Прочь из-под Варшавы! Прочь немедленно! Еще шаг вперед, и ничто не удержит большевистскую власть в Москве!»
Только ли положение «последней страны» эксплуатировалось и эксплуатируется Западом, подзуживавшим и продолжающим подзуживать Польшу против России? И не потому ли Варшава сегодня так «вписывается» за Украину, что в наши дни этот «империалистический центр» находится в районе Киева?
Теперь самое главное — об источнике польских национальных амбиций на российском направлении, объясняющем многое — от «Прометея» до «Междуморья». Польша — это западная, католическая Россия, которая проиграла православному Востоку гигантскую, титаническую цивилизационную борьбу за государственную организацию одного и того же геополитического пространства. Россия и Польша — то самое диалектическое единство и борьба противоположностей, и с Польши этот самый цивилизационный разлом между Западом и Востоком, Европой и Евразией, двигаясь дальше на юг, проходит через Запад Украины и молдавский Днестр. Просто в XX веке усилиями «корифеев» англосаксонской и немецкой геополитической мысли — А. Мэхана, Х. Маккиндера, К. Хаусхофера и особенно Н. Спайкмена — ранее не очень подвижные лимитрофы пришли в активное движение. И их перемещение друг навстречу другу стало частью «большой игры», эпизоды которой характеризуются как геополитические наступления и отступления.
Отметим, что не такие же, но очень похожие взаимоотношения сложились у России и с тюркским, а также в целом исламским миром. В нем, особенно в российско-турецких и российско-персидских конфликтах, немало похожего. Результат известен: внутренний российский ислам — умеренный, преимущественно суннитский — достаточно сильно, особенно в советские времена, отличался от внешнего исламистского радикализма, уходящего корнями в те же самые англосаксонские интересы, откуда провоцируют и Польшу. В силу целого ряда хорошо известных исторических обстоятельств российские мусульмане уже успели к началу российско-польского противостояния превратиться в автохтонный, внутренний фактор, стали частью не только российского государства, но и российского цивилизационного кода. Образовался сильно переплетенный и в определенной мире укоренный в элите сплав славянско-православного и тюрко-исламского начал, кардинально отличный от гомогенного польского. И когда встал тот самый вопрос об организации того самого пространства, что впоследствии стало европейской частью Российской империи и СССР, стало понятно, что победа польского начала, которому ислам чужд, неизбежно и неотвратимо с ним столкнется. И граница пройдет примерно по Волге, превратившись в рубеж жесточайшего и кровавого цивилизационного противостояния, настоящей войны цивилизаций. Если движение русских за Волгу в свое время не без нюансов, но в основном рассматривалось фактором внутреннего развития, то попытку такового со стороны Варшавы, победи она в противостоянии с Москвой, однозначно восприняли бы внешней агрессией, возможно — новым крестовым походом. Со всеми вытекающими отсюда последствиями, главное из которых: история с той развилки пошла бы совсем другим путем.
Представляется, что в Польше на протяжении всех прошедших веков этот исторический феномен, казус или зигзаг осознается, пусть, не исключено, где-то и на подсознательном уровне, в качестве звена в «ДНК исторической наследственности». Не случайно в ходе встречи в ИА REGNUM прозвучала мысль, что наиболее острые противоречия часто случаются именно у родственных народов. Но если отойти от истории в современность, как и было предложено в ходе дискуссии, то, на взгляд автора этих строк, всё равно потребуется критически переосмыслить это опыт. СССР, Россия это уже сделали, защитив фундаментальные интересы Польши в конце Второй мировой войны, заставив западных союзников признать границы по Одеру и Нейсе, а также не допустив возрождения Австро-Венгерской империи в облике «Южно-германского государства», за которое в 1945 году ратовал Г. Трумэн, доказывая, что оно бы «не несло ответственности за нацизм».
Сделала ли эти выводы Польша? На этой теме мы спекулировать не будем, несмотря на откровенно недружественную политику Варшавы все постсоветские годы. Мы посмотрим на дела. Во-первых, на меру самостоятельности и суверенитета нынешней польской государственности при дальнейшем обострении российско-натовского противостояния и, не дай Бог, его военной эскалации. Во-вторых, на будущую реакцию Варшавы на необходимую и неизбежную постсоветскую интеграцию. Как будет воспринято на Висле возобновление пограничного соседства не только в бывшей Восточной Пруссии, но и на Буге? Когда узнаем, тогда и будем делать выводы насчет наличия/отсутствия противоречий, а пока подождем. Но в любом случае Мариуша Швидера следует сердечно поблагодарить и отнестись к его труду с достойным его вниманием и интересом. И пониманием, что друзей, готовых отстаивать историческую и современную справедливость в наших отношениях, немного. Пока немного. Особенно людей по-настоящему крупных и авторитетных, как Мариуш, к мнению которых прислушиваются и в Варшаве, и в Москве. Поэтому Бог в помощь и в добрый путь! Дорогу осилит идущий.