Беня Крик по-донецки? Как Исаак Бабель искал в Донбассе вдохновение для нового героя

Ну, разве что кто-то более продвинутый вспомнит «Конармию», которая, кстати, не только дала писателю имя, но и упрочила положение на литературном небосклоне молодой Страны Советов, нуждавшейся в талантливых пропагандистах боев и сражений. Правда, в то же самое время нашлись и критики рассказов о легендарной Первой конной Буденного. Они утверждали, что дать верные картины классовых боев, отринуть местечковость и животный физиологизм «натуральной школы», к которой явно тяготел молодой писатель, мешает его буржуазное происхождение. И оно, буржуазное происхождение, у Бабеля таки имелось. «Теперь он числится одесским коммерсантом» Отец Бабеля был, как сказали бы, возможно, его склонные к преувеличениям земляки-южане, типичным «шахер-махером». Он был торговец и держал в доме номер 17 на Ришельевской улице магазин. Суть торговли Эммы Бабеля была в следующем: он ездил по всему Югу России, заводил знакомства с мелкими фабрикантами сельскохозяйственных машин и брался быть их представителем в юго-западных губерниях — Подольской, Бессарабской и Херсонской. В некоторых публикациях можно встретить упоминание о том, что настоящая фамилия будущего советского классика была Бобель, а затем он изменил в ней одну букву. Однако в дореволюционных одесских газетах можно встретить объявления о дистрибьютере сельскохозяйственных машин Бабеле. С этой дистрибуции Эммануил Исаакович он имел неплохой гешефт, а своего сына Исаака предпочел учить в коммерческом училище — сначала Николаевском, потом Одесском, а после и вовсе — в Киевском коммерческом институте, диплом которого получил в самый канун Октябрьской революции. Неизвестно, куда бы жизненная стезя привела новоиспеченного выпускника «торгового института». С одной стороны — верная коммерческая дорожка, семейный бизнес, хорошие мозги и умение разговаривать с людьми. С другой — тяга к слову, тяга с точки зрения Эммы Бабеля для его сына просто губительная. Кстати, это было не только его мнение. Все те обвинения, которые посыпались на писателя Бабеля после «Конармии», он знал и со слов дореволюционных столичных властей, которым очень не понравились первые литературные опыты молодого одесского еврея, наезжавшего пожить в столицу и напечатать там свои рассказы. В журналах Петрограда его приняли неплохо, что и неудивительно, если учесть, что наш юный коммерсант сумел заручиться рекомендациями самого тиражного русского писателя Максима Горького. Но то, что понравилось Горькому, склонному одобрять опыты со словом и мыслью, не пришлось по нраву властям мирским и церковным. Первые же рассказы Бабеля в столичных журналах вызвали негодование — его всерьез собирались судить за порнографию и кощунство. Горький подсказал — «беги», и он вернулся из столицы в родную Новороссию. Тем паче, что у него там были дела. Еще в институте он свел знакомство с Евгений, дочерью богатого киевского предпринимателя Бориса Гронфайна, производителя сельхоз машин, которым торговал его отец. Дело дошло до свадьбы в 1919 году. Правда, брак не задался. «Красный перегон» достался Платонову Дальнейшая биография Исаака Бабеля хорошо известна — литературный труд в революционных журналах, участие в разных общественных организациях, знакомство в влиятельными людьми, носившими еврейские фамилии и бывших соратниками «демона революции» Льва Троцкого. У нас нет нужды отбирать хлеб у литературоведов. Цель этих заметок куда скромней — познакомить вас Бабелем малоизвестным, с Бабелем- ценителем и любителем Донбасса. Надо сказать, что у Исаака Эммануиловича с этим краем были не длинные, но интересные отношения. К 30-м годам прошлого века здесь на командных должностях в тяжелой индустрии собралось немало добрых его знакомцев по Гражданской войне и Одессе. Некоторые из них заслуживали внимания как оригинальные строители производства на новых основаниях. Например, известный железнодорожник-орденоносец Эммануил Цейтлин, работавший начальником одной из крупнейших станций магистралей СССР — Красный Лиман. Бабель хотел написать о нем очерк, ведь дороги, семафоры, паровозы — это так романтично. А Бабель слыл романтиком. Но тему перехватил, поехавший в Донбасс по путевке «Гудка», другой изгой советской литературы Андрей Платонов. Он нуждался более Бабеля, и тот отступился. Тем более, что Платонов и сам был в юности кочегаром и помощником на паровозе, знал дело профессионально. Забегая вперед, скажем, что Платонову в Красном Лимане стало плохо, он провалялся три дня с температурой в домике какого-то местного машиниста. Но работу сделал — написал превосходный рассказ «Красный Перегон», который, правда, света не увидел, так как Цейтлина вскоре расстреляли. «Приезжайте 31-го в Горловку, буду встречать» Но у Бабеля были еще шахтеры — материал куда как богаче, выгодней, да и люди свои были там, где надо. Как раз очень своевременно первым секретарем горскома партии крупного промышленного центра Донбасса Горловки стал старый приятель писателя — Вениамин Фурер. Можно было ехать — писать интересное, неизведанное, то, что опытом прежней жизни Бабель не мог постичь на расстоянии. Кроме этого, в Донбассе Бабебль решился признаться в любви своей подруге Антонине Пирожковой, ставшей его последней женой. В своих интересных воспоминаниях, кои мы читателю искренне рекомендуем, Пирожкова рассказала, как все было. Бабель сказал: «" Я человек суеверный и непременно хочу встретить Новый год с вами. Подождите устраиваться на работу и приезжайте 31-го в Горловку, буду встречать"». 31 декабря 1934 года Бабель встретил меня в Горловке в дубленом овчинном полушубке, меховой шапке и валенках и повез к Вениамину Яковлевичу Фуреру, секретарю Горловского горкома, у которого остановился. Вечером Бабель вдруг мне сказал: „Когда вы сошли с поезда, у вас было лицо Анны Карениной". Очевидно, он понял, что во мне по отношению к нему произошла перемена. Мы объяснились, и я согласилась жить в будущем вместе». Фурер устроил Бабелю знакомство с шахтой и шахтерами, что, надо признать, было откровенно опасной затеей. Во-первых, в Горловке шахты расположены в так называемых круто падающих пластах и весьма взрывоопасны. А, во-вторых, у Бабеля была ведь сильнейшая астма. Пускать астматика под землю в царство бушующей угольной пыли, — не самое умное решение. Но Бабель захотел спуститься в шахту — посмотреть на работу забойщиков. Он уже задумал «модерновый» роман об этом непростом труде. Пирожкова вспоминала: «К нам присоединился приехавший в Горловку писатель Ефим Зозуля (тоже одессит — ред.). В душевой мы переоделись в шахтерские комбинезоны, на грудь каждому из нас повесили лампочку и в клети «с ветерком» спустили на горизонт 630. С нами были инженер и начальник смены. Разрабатывался наклонный, под углом 70 градусов, пласт угля толщиной около двух метров, расположенный между горизонтами 630 и 720». Не стоит удивляться точности наблюдений Пирожковой — по образованию и опыту работы она была инженер-строитель. По землей Бабелю ожидаемо сделалось худо: «Бабель с забойщиками не разговаривал: очевидно, говорить ему было трудно. Я взглянула на него. Лицо его было совершенно черное, как и у всех остальных, белели только белки глаз и зубы. Он тяжело дышал. Мы начали спускаться дальше; показалось, что стало легче, может быть, стал более пологим пласт. Последние несколько метров съехали просто на спине в кучу угля и чуть-чуть не угодили в вагонетку. Спустившись по приставной лесенке, мы оказались в довольно большой штольне, потолок и стены ее были побелены, и воздух чист. Как ни предупреждал начальник смены откатчиков: "Тише: женщина!" — мат не прекращался. А какой-то веселый паренек, увидев, что появились гости, с восторгом закричал: - Идите в насосную, вот где ругаются, красота! Бабель сказал: - Там, в насосной, более образованные люди, поэтому и ругань изысканней!» Вениамин Фурер, горловский «Вергилий» Исаака Бабеля, в 1936 г. застрелился не дожидаясь ареста и врагом народа был объявлен уже посмертно. «Край этот знать необходимо» Второй раз Бабель приехал в Горловку через полтора года — в составе бригады советских писателей. Пропагандистская машина Советского государства набирала ход, все чаше такие бригады ездили на производство, с которого привозили вдохновенные и не очень тексты, которые по мысли партийных бонз должны были воодушевлять рабочий класс на новые трудовые свершения. Впрочем, кто ж теперь определит, где творец описывал эпоху, а где ветер эпохи, её настроение влияли на творца? 20 января из Горловки 1934 года Бабель писал своей матери: «Очень правильно сделал, что побывал в Донбассе, край этот знать необходимо. Иногда приходишь в отчаяние — как осилить художественно неизмеримую, курьерскую, небывалую эту страну, которая называется СССР. Дух бодрости и успеха у нас теперь сильнее, чем за все 16 лет революции». Частное письмо, матери. А в апреле 1934 года Бабель еще раз навестил Донбасс, только на этот раз по приглашению местной писательской организации, приехал в Сталино, вчерашнюю Юзовку. И так уж совпало, что в свой родной город после многих лет разлуки вернулся молодой моряк. Он в свое время уехал на Дальний Восток, где никто не тыкал бы ему в глаза тем фактом, что его отец был в Юзовке жандармом. И вот он снова на донецкой земле. Только свою фамилию Иванов поменял на псевдоним Северов. Лет через сорок маститый писатель Петр Северов опишет этот приезд на родину в одной из своих повестей. «Я остановился в старой гостинице, уцелевшей еще со времен Джона Юза, в мрачном каменном доме, похожем на тюрьму. Электрический свет в гостиницу подключали поздно, где-то в десятом часу, и в номере с вечера было почти темно, пока на заводе не начинали выдавать плавку. Тогда багровый огненный прибой беззвучно рушился в окна, и по запыленным стеклам долго текли жаркие брызги света. Огромный металлургический завод подступал вплотную к центральным городским кварталам, его могучее дыхание проникало сквозь камень гостиничных стен, и они то вибрировали, то резко вздрагивали, словно под ними смещались пласты глубин». Судя по всему, Северов поселился в культовой для Донецка гостинице «Великобритания» в бывшем Новом Свете (старый центр Донецка). В советское время она носила имя «Октябрьская». Весна, ностальгия по детству подвинули Северова на литературное творчество. Написав рассказ, он отнес его в областной литературный журнал, который в то время назывался «Литературный Донбасс». Там и состоялось его знакомство с Бабелем. «Фанерная дверь комнатушки открывалась бесшумно, и я не расслышал, когда тот, другой, вошел. Обернувшись, я увидел невысокого, но широкого станом, плотного человека в очках, в ношеном мятом костюме, в сбитых башмаках. Человек осторожно вошел в комнату, наткнулся на стул, но не отодвинул его, а сам посторонился, потом подал мне руку, коротко, крепко пожал. За выпуклыми стеклами очков блестели и с улыбкой о чем-то спрашивали быстрые внимательные глаза. Лобастый выбежал из-за стола и придвинул гостю стул. - Это замечательно, что вы пришли, но жаль, наши литераторы еще не собрались. - Я обещал придти, — сказал гость, присаживаясь и придвигая к себе мою рукопись, — а вот в котором часу, ей-богу, не запомнил. Сколько сейчас, двенадцать? Лобастый поспешно достал карманные часы. - Вы обещали придти в два, а сейчас половина десятого». Знаменитая рассеяность Бабеля была его фирменным знаком. Настоящая книга о Донбассе Бабель прочел рассказ. И он ему понравился. Он отыскал Северова в гостинице, и они подружились на почве любви к литературе, интереса к Донбассу. Много раз они прогуливались по Первой линии (тогда уже ставшей улицей Артема), Бабель всякий раз тянул Северова туда, где под терриконом старой-престарой, юзовских еще времен, шахты «Центральная» прилепились рабочие поселки — остатки всех этих «собачевок» и «бомбеев», которыми так знамениты были промышленные центры старых времен. Северов прямо не пишет об этом, но, кажется, ему, уроженцу Юзовки, было диковато, что кому-то интересны вся эта грязь и рвань, покрытая жирным слоем копоти, которая, кстати, в те годы обильно сыпалась с неба. Тем более в тех местах — под самым «Старым Юзом» — Сталинским металлургическим заводом им. В.И. Ленина. Любопытны сценки окололитературные. Так, вспоминая, одну из прогулок с Бабелем, Северов рассказывает: «Так, постепенно продвигаясь по Первой линии, мы оказались у редакции журнала. Черная табличка из толстого стекла у входа в редакцию была вдребезги разбита, и от слова «Донбасс» остались только три буквы: «бас». Бабель взглянул на осколки таблички, приблизился, потрогал их рукой. - Мы опоздали, — сказал он разочарованно. — Здесь был солидный разговор на «басах». Пожалуй, о стихах. Наверняка о стихах. Интересно, как часто редакции приходится вывешивать новую табличку?» В Юзовке, как и в Горловке Бабель собирал материал для будущей повести под рабочим названием «Коля Топуз». Судя по всему, главный герой должен был стать чем-то вроде юзовско-сталинского Бени Крика, проходящего путь от блатного до рабочего передовика. Северов рассказывает, как в поисках натуры и лексики, они с Бабелем ездили на трамвае на шахту «Смолянка». Там они смотрели концерт самодеятельности, слушали лекторов, сиживали в нарядной, беседовали с рабочими, инженерами, техниками. «Мне повезло на встречи с ним с первого дня нашего знакомства в Донбассе, и я не заметил в его характере и признака перечисленных черт. Наоборот, он жадно тянулся к людям, охотно знакомился, искал собеседников, особенно в шахтерской среде, с интересом приглядывался к горнякам-ветеранам, прислушивался к их речи, заразительно смеялся их крепким шуткам». Бабель не делился с Северовым замыслом о Коле Топузе, о нем мы знаем только из воспоминаний Пирожковой. Но в северовском мемуаре есть одно очень примечательное место на этот счет. «Я заметил ему, что в дороге перечитал «Конармию». Он насторожился: - И что? - На заводах, на шахтах в Донбассе вы встретите немало бывших буденновских конармейцев, меченных свинцом и сталью лихих рубак: в них не убавилось ни ярости, ни отваги, но только эта неистовая сила переключилась на уголь и металл и стала рабочей хваткой. Будет вполне логично, если автор «Конармии» последует за своими героями. Он смотрел на меня широко открытыми, немигающими глазами, и зрачки его глаз, увеличенные линзами очков, были огромны. - Спасибо. — Он молчал долгую минуту. — О, это большая задача! Огромная задача. И привлекательная. Очень. Быть может, потому и привлекательная, что трудная, что так суров материал. А пока мне ясно одно: настоящей книги о Донбассе еще не существует. Ни прозы, ни стихов. Шахтерские «страдания» это подтверждают: они — просьба о песне, тоска по песне. Что же касается романов, повестей, рассказов о шахтерах, а таких книжек за последние годы появилось порядочно, так в большинстве это — ремесленные поделки, высокопарные, спекулятивные, низкопробные». Петр Северов и Исаак Бабель встречались еще несколько раз в Москве и Киеве, когда Северов уже перешел на литературную работу. Оба уже не говорили о книгах, прославляющих Донбасс. Оба знали — пришли иные времена, а на горизонте уже поднимается военное лихолетье. Свои воспоминания о Бабеле, донецкий писатель завершает так: «Так мы простились. Больше я его не видел. В послевоенную пору я узнал, что Бабель умер еще в 1941 году (в тюрьме — ред.). Его книги живут и долго будут жить: эти правдивые, трепетные куски суровой жизни». Чего не знал Северов, так это того, что в чекистских архивах сгинула навсегда почти готовая рукопись «Коли Топуза». Навсегда ли? Что там насчет того, что рукописи не горят?