Тайна политических взглядов Булгакова: Четырнадцать переворотов, или С кем вы, мастера культуры?

К моменту февральского переворота 1917 года Булгаков смиренно служил сельским доктором в Смоленской губернии и если с чем и боролся, то только с собственной зависимостью от морфия. Человеком он был порывистым, увлекающимся, если не сказать легкомысленным. Но волновали будущего писателя вовсе не политические страсти. Булгаков был любителем оперы, литературы, красивых женщин, вина и хороших товарищеских компаний. Да и врач был неплохой — как-никак получил диплом «лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами». Однако надо полагать, что провидение имело на Булгакова свои планы, когда однажды привело его в родной Киев и бросило в самую гущу революционных событий. Михаил Афанасьевич появился в Киеве в марте 1917 года, почти сразу после того, как император отрекся от престола. Потом он поймет, что этот его визит на родину совпал с моментом великого перелома, чьи последствия ему придется расхлебывать всю оставшуюся жизнь. Но тогда Булгаков ни о каких переломах не думал, ехал в Киев по частным делам и ощущал себя частью той веселой и полной человеческой теплоты жизни, которую потом назовет «легендарными временами». «Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история, — писал Булгаков в 1923 году в фельетоне «Киев-город». — Я совершенно точно могу указать момент ее появления: это было в 10 часов утра 2-го марта 1917 года, когда в Киев пришла телеграмма, подписанная двумя загадочными словами: «Депутат Бубликов». Ни один человек в Киеве не знал, что должны были обозначать эти таинственные 15 букв, но знаю одно, ими история подала Киеву сигнал к началу. И началось и продолжалось в течение четырех лет». Этот визит Булгакова в Киев продлился недолго. Вскоре доктор Булгаков снова трудился в качестве специалиста по венерическим болезням, но уже не под Смоленском, а в городской больнице Вязьмы. Впрочем, колесо истории уже повернулось, барометр показывал бурю, и тучи уже сгустились над головой Булгакова. В феврале 1918 года Булгаков снова появляется в Киеве. Он уже официально освобожден от земской службы, готовится к частной практике и подумывает о судьбе писателя. Революционные смуты и новый статус России как страны Советов все еще кажутся ему чем-то временным и малоинтересным. Точная дата его приезда в Киев неизвестна. С датами тогда вообще было сложно. В начале 18-го года в Советской России произошла смена юлианского календаря на григорианский, поэтому после 31 января старого стиля сразу наступило 13 февраля нового стиля. На фоне меняющихся календарей особенно выразительно смотрелась непрерывная смена власти в городе. 9 февраля в Киев вошли красные, отметив свое присутствие чудовищным террором. Террор не помог красным удержать власть надолго. Уже 22 февраля в город по договору с Центральной Радой вошли германские и австро-венгерские войска. По всей видимости, Булгаков появился в украинской столице чуть ли не по следам большевистских обозов, и зверства большевиков не могли не произвести на него впечатления. В этот ли момент или еще раньше, но Булгаков рано определил свое отношение к большевизму — резко негативное. Писатель пробыл в городе почти полтора года, до августа 1919-го. За это время власть в Киеве менялась постоянно. В фельетоне «Киев-город», опубликованном в берлинской эмигрантской газете «Накануне» 6 июля 1923 года, как раз в период работы над «Белой гвардией», Булгаков утверждал: «По счету киевлян у них было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил». Список переворотов, сотрясших украинскую столицу с 1917 по 1920 год, выглядит так: 1. Февральская революция 1917 года, которая дошла до Киева в виде приснопамятной телеграммы «Депутата Бубликова». 2. Взятие власти Центральной Радой в октябре-ноябре 1917 года. 3. Захват Киева частями Красной армии 26 января 1918 года. 4. Возвращение в город Центральной Рады при поддержке австро-германских войск 1 марта 1918 года. 5. Свержение правительства Центральной Рады германскими войсками 29 апреля 1918 года и провозглашение гетманом Павла Скоропадского. 6. Свержение гетмана и взятие города войсками атамана Симона Петлюры 14 декабря 1918 года. 7. Взятие города Красной армией 5 февраля 1919 года. 8. Вторичное вступление в город войск Петлюры 31 августа 1919 года. 9. Вступление в Киев белой Добровольческой армии генерала Антона Деникина во второй половине дня 31 августа 1919 года. 10. Повторное взятие города красными 14 октября 1919 года. 11. Возвращение армии Деникина 16 октября 1919 года. 12. Третий захват города красными 14 декабря 1919 года. 13. Вступление в город украинских и польских войск 7 мая 1920 года. 14. Окончательное взятие Киева Красной армией 12 июня 1920 года. Биография Булгакова вообще-то не бедна событиями и потрясениями. Но эти полтора года в Киеве стали для писателя самыми драматичными. При этом именно этот период поражает почти полным отсутствием документальных свидетельств. Это и понятно. Будучи в Киеве, Михаил Афанасьевич и не думал скрывать своих антибольшевистских взглядов. Весь свой киевский год Булгаков посвятил тому, что искал наиболее надежную сторону в борьбе с красными. Он то служил в офицерско-юнкерском добровольческом отряде, защищавшем гетмана Скоропадского от Петлюры, то вступал в Добровольческую армию Деникина. Понятно, что, оказавшись в конце концов на территории Советской России, Булгаков меньше всего стремился афишировать свое белогвардейское прошлое. В той политической круговерти Булгакову, впрочем, приходилось делать множество выборов одновременно. Если вопрос об отношении к красным он решил для себя быстро, то с прочими персонажами, мелькавшими на политической сцене Киева, было сложнее. Скорее всего политические воззрения писателя формировались, что называется, по мере предъявления: Киев кто-то занимал, а там уж Булгаков изучал, что за люди, симпатичны они ему или нет, бред они говорят или за ними стоит здравый смысл. Одним из ярких идеологов тогдашнего смутного времени был Симон Петлюра, довольно загадочный персонаж без прошлого, ставший лидером революционного украинства. Петлюра замкнул на себе круги свидомых украинцев, которых не пугала перспектива местечкового национализма и решительного разрыва с Россией. С этим искушением Булгаков тоже легко справился. В его глазах Петлюра всегда выглядел едва ли не клоуном. «Рекорд (по частоте захвата Киева. — Ред.) побил знаменитый бухгалтер… Семен Васильевич Петлюра, — писал Булгаков. — Четыре раза он являлся в Киев, и четыре раза его выгоняли… Не было! Не было этого Симона вовсе на свете. Просто миф, порожденный на Украине в тумане страшного 18-го года». Идея тотальной украинизации вызывала у Михаила Афанасьевича острые приступы иронии. В те времена вся киевская интеллигенция изъяснялась строго на русском языке. Украинский в весьма свободном и ненормированном виде бытовал только на бедных городских окраинах. Патриотическое стремление украинизаторов перевести вывески на национальный язык сталкивалось с печальным фактом — грамматика этого языка была мало кому известна. Лингвистические эксперименты украинизаторов казались Булгакову преступлением против здравого смысла и хорошего вкуса. «Я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, — писал он, — но тем не менее киевские вывески необходимо переписать. Нельзя же в самом деле отбить в слове «гомеопатическая» букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую. Нужно, наконец, условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирульна» или просто-напросто «парикмахерская». Мне кажется, что из четырех слов — «молошна», «молочна», «молочарня» и «молошная» — самым подходящим будет пятое — "молочная". Ежели я заблуждаюсь в этом случае, то в основном я все-таки прав — можно установить единообразие. По-украински, так по-украински. Но правильно и всюду одинаково». Впрочем, ирония иронией, а война это война. Булгакову пришлось убедиться на собственной шкуре, что выбирать стороны во время войны гражданскому человеку не приходится. Когда войска ненавистного Петлюры готовились покинуть город, Булгаков получил повестку явиться на мобилизационный пункт. Перспектива служить главному украинцу страны привела его в панику. В рассказе «Необыкновенные приключения доктора» Булгаков так описывает эпизод с мобилизацией: «Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провел на обледеневшем мосту. Ночью 15° ниже нуля (по Реомюру) с ветром. В пролетах свистело всю ночь. Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы были посредине. Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие и пушки ехали, и кухни. На кухне сестра милосердия. Мне сказали, что меня заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все ставни были закрыты, все подъезды были заколочены. Я бежал у церкви с пухлыми белыми колоннами. Мне стреляли вслед. Но не попали. Я спрятался во дворе под навесом и просидел там два часа. Когда луна скрылась, вышел. По мертвым улицам бежал домой. Ни одного человека не встретил». Примерно так все и было в действительности, разве только вслед Булгакову никто не стрелял. Первая жена Булгакова Татьяна Лаппа вспоминала, что после этой истории муж неделю лежал в постели, чувствуя себя совершенно больным. Время пребывания Булгакова в Киеве не только мало документировано, но, похоже, и вполне сознательно запутано самим писателем. Судя по его рассказам, которые очень часто носят биографический характер, в его жизни была и вторая мобилизация, теперь уже не в армию Петлюры, а в армию большевиков. В том, что молодой киевский врач был нарасхват со всех воюющих сторон, нет ничего странного. Нет ничего странного и в том, что никто не спрашивал Булгакова, он за кого: за красных или за белых. Странным кажется тот факт, что никаких точных сведений о службе писателя у красных нет. Только гораздо позднее, в октябре 1936 года, заполняя анкету при поступлении в Большой театр, Булгаков написал: «В 1919 году, проживая в г. Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город». Как бы там ни было, скрывать Булгакову приходилось и несостоявшуюся службу у Петлюры, и, видимо, имевшую место службу у красных осенью 1919 года, и последующий переход к Деникину на Северном Кавказе. Но до Кавказа пока еще надо было дожить. В Киеве многочисленное семейство Булгаковых изо всех сил старалось жить по-старому, мирно, комфортно и дружно. Писатель с женой Татьяной жили в большой квартире на Андреевском спуске, в которой собралась вся родственная молодежь. Михаил Афанасьевич вел частную врачебную практику, по вечерам пел под гитару арии из «Фауста» и часто злоупотреблял морфием, после чего начинал умирать, примерно так, как потом это делал Алексей Турбин в «Белой гвардии». Нельзя сказать, что быт семейства был совсем уж безмятежен, а отношения дружными. Сестра Булгакова Варвара еще в 1917 году вышла замуж за юриста и капитана Леонида Карума. Михаил и Леонид взаимно друг друга не полюбили. А после того как Карум стал сотрудничать с большевиками, отношения и вовсе разладились. Сестра Варя, как вы уже догадались, стала прототипом Елены Турбиной, а зять Карум выведен под именем Тальберга. В первом варианте пьесы Булгаков честно рассказал все именно так, как было: Тальберг-Карум отправлялся к большевикам, оставляя позади жену и многочисленных родственников и друзей семьи, сохранившим верность белому движению. Но многочисленные редакторы пьесы сочли, что Тальберг уж больно противный персонаж и брать такого в светлое будущее как-то неприлично. В результате Тальберга отправили к генералу Краснову, а прочим Турбиным широко открыли двери для внутреннего перерождения в сторону большевизма. Кстати, зять Леонид всю жизнь не мог простить Булгакову такой подлости. Много позже в мемуарной книге «Моя жизнь. Роман без вранья» Карум писал: «…Булгаков не мог отказать себе в удовольствии, чтобы меня кто-то по пьесе не ударил, а жена вышла замуж за другого. В деникинскую армию едет один только Тальберг (отрицательный тип), остальные расходятся, после взятия Киева петлюровцами, кто куда. Я был очень взволнован, потому что знакомые узнавали в романе и пьесе булгаковскую семью, должны были узнать или подозревать, что Тальберг — это я. Эта выходка Булгакова имела и эмпирический — практический — смысл. Он усиливал насчет меня убеждение, что я гетманский офицер, и у местного Киевского ОГПУ… Я написал взволнованное письмо в Москву Наде (сестре Булгакова. — Ред.), где называл Михаила «негодяем и подлецом» и просил передать письмо Михаилу… А, впрочем, я жалею, что не написал небольшой рассказик в чеховском стиле, где рассказал бы и о женитьбе из-за денег, и о выборе профессии венерического врача, и о морфинизме и пьянстве в Киеве, и о недостаточной чистоплотности в денежном отношении…». Где-то рядом, в дружеской доступности пребывал и еще один прототип героя «Дней Турбиных» — сосед и приятель Булгакова Виктор Сынгаевский. В пьесе он стал обаятельным капитаном Мышлаевским, который решительно рвет с белым движением и переходит на сторону большевиков. Интересно, что уже после премьеры «Дней Турбиных» Булгаков получил письмо от некоего бывшего царского офицера, чья судьба во время Гражданской войны полностью совпала с судьбой Мышлаевского. Неизвестный автор письма так и подписался — Виктор Викторович Мышлаевский. «В последнее время, — писал Булгакову аноним, — или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же, действительно, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией. Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат? Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное. Caesar, morituri te salutant! (Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя (лат.)». Увы, безотрадная жизнь автора пьесы служит исчерпывающим ответом на этот крик души неизвестного офицера. Настоящая, истинно красивая жизнь в России так и не наступила. Уже в середине 20-х годов, задним числом вспоминая те драматические времена в романе «Белая гвардия», Булгаков устами Алексея Турбина сделает несвоевременное для Советской России признание: «Я, — вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, — к сожалению не социалист, а… монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист». Это вроде бы и есть разгадка тайны, на чьей стороне стоял Булгаков. Но не совсем. Спустя всего 8 лет, в 1933 году, работая над романом «Жизнь господина де Мольера», Булгаков поправит сам себя, написав: «Один из мыслителей XVII века говорил, что актеры больше всего на свете любят монархию. Мне кажется, он выразился так потому, что недостаточно продумал вопрос. Правильнее было бы, пожалуй, сказать, что актеры до страсти любят вообще всякую власть. Да им и нельзя ее не любить! Лишь при сильной, прочной и денежной власти возможно процветание театрального искусства». Скорее всего дело с политическими взглядами писателя обстояло по-человечески просто и в то же время исторически мудро. Он был за монархию ровно в той степени, в какой она ассоциировалась в его личной памяти с теми самыми «легендарными временами», которые трагически закончились в феврале 1917 года. Идеальный мир Булгакова — это большая семья, состоящая из братьев, сестер, кузенов, дальних родственников и вовсе посторонних, но умных и хороших людей. Греется печка, звучит гитара, кто-то поет арии из «Фауста», а кто-то объясняется кому-то в любви — этот прекрасный мир, описанный в «Днях Турбиных», и есть партия Булгакова. Ее девиз — мир, любовь и здравый смысл — универсален во все времена. В конце концов, мы все отчасти принадлежим именно этой партии.