Кто спасет народ?

В последние годы некоторые независимые телеканалы активно показывали россиянам западные научно-популярные ленты о том, как развивались боевые действия во время второй мировой войны на Тихом океане и в Юго–Восточной Азии, на Средиземноморье и в Северной Африке – словом, там, где Красная Армия не воевала. Напомню, что как советские, так и российские военные историки неизменно уделяли действиям наших союзников весьма скромное внимание и оценивали их, как нерешительные и неадекватные наступлениям советских войск конца войны. Предлагаю сосредоточиться на другом. Во время демонстрации английских и американских материалов меня, привыкшего к нашей военной хронике, поначалу, мягко говоря, смущали комментарии типа - «союзники уже подошли к Риму, но их стремительное продвижение было остановлено испортившейся погодой, дождями и начавшейся распутицей». Или - «американцы бомбили и обстреливали остров из крупнокалиберных орудий более двух суток, но в связи с налетевшим штормом и высокой приливной волной десантирование морской пехоты было отложено…». Какая распутица, какая ещё волна, если перед тобой злой и коварный враг, который пришёл убить тебя и твоих близких?! Но, постепенно отстранившись от сформированных предыдущим опытом стандартов, я сначала с грустью, а затем и с ощущением некой досады стал понимать, что союзники по антигитлеровской коалиции просто иначе, чем мы, воевали. И, в первую очередь, их командиры выполняли главную директиву своих правительств: беречь людей, то есть своих экипированных в военную форму СООТЕЧЕСТВЕННИКОВ! Кстати, комментарии эти полностью подтверждаются и кадрами богатой кинохроники той поры. И в Африке, и на океанических островах, и после высадки в Нормандии солдаты союзных армий даже перемещаются по полю боя иначе. Вот американцы атакуют немецкие укрепления. Делают они это небольшими группами и прерывистыми перебежками, укрываясь буквально за каждым бугорком и постоянно постреливая из своих автоматических винтовок. Вот, наконец, приблизившись к доту или просто траншее на достаточно близкое расстояние, они надёжно укрываются за холмом и начинают «поливать» неприятеля из огнемётов или из уже имевшихся у них в ту пору базук (гранатомётов). И почти ни разу не видел я на кадрах западной хроники падавших под неприятельским огнём «осторожных» солдат союзных армий. Почему-то не вьются над их головами боевые знамёна: как говорится, ребята «наелись» штыковыми атаками ещё в первую мировую. А наши? А наши даже под рейхстагом потеряли десятки танков и положили прорву молодого, сумевшего уцелеть за годы жестокой войны народа. Хотя могли превратить это чёртово логово из «Катюш» и с лёгких бомбардировщиков в цементное крошево! Да, часы безжалостны не только в отношении априори обречённой на старение людской плоти, но, увы, и людской памяти о вроде бы устоявшихся в обществе понятий и традиций. Вот только в этом ли главная причина столь стремительного забвения ещё вчера, казалось бы, неоспоримых истин? В самом деле, почему и по прошествии двухсот лет с времён изгнания Наполеона из Москвы и оккупации союзниками Франции, никто не переименовал в Париже русских бистро и более чем лоялен к русскому духу на Сен-Женевьев-де-Буа? И почему французы до сих пор ухаживают за могилами русских солдат на Сент-Илер-ле-Гран, погибших в Шампани ещё в первую мировую? Какое им, право, дело до какого-нибудь вольноопределяющегося Русского Экспедиционного Корпуса Егора Колесова, мещанина Сергаческого уезда Нижегородской губернии? А вот ведь тратят своё время и средства и на то, чтоб подновить проржавевшую ограду и могильную плиту на просевшем грунте, и на живые цветы у входа, и на поминальную молитву в православной часовне. Понять сие предельно просто: «за всё добро расплатимся добром, за всю любовь расплатимся любовью»! Просто в 1917 году русские солдаты под Реймсом закрыли собою Париж. А вот с последней, самой кровопролитной в истории человечества войной отчего-то всё гораздо сложней, противоречивей и, на самом деле, больнее… Впервые я обжёгся об эти больные противоречия в конце восьмидесятых годов прошлого века, когда попробовал оценить наши потери в Великой Отечественной войне с точки зрения здравого смысла. Помнится, я посчитал их не вполне оправданными, досадными и достойными не только благодарности павшим солдатам, но и осуждения виновных в этом военачальников. Разгорелся спор с так называемыми старожилами военных тем, и в пылу полемики я употребил тогда выражение «Пиррова победа», то есть Победа, достигнутая посредством чрезмерных, губительных для победителя жертв. Дело в том, что уже в ту пору среднерусская деревня очевидно умирала: в родном селе закрыли и сломали молочный завод, чайную, лесничество, восьмилетнюю школу, деревянную 18-го века церковь, клуб, фельдшерско-акушерский пункт, мастерскую, а потом и развалили колхоз. Вместе с тем, более всего в глаза приехавшим бросались стремительно растущее кладбище и памятный обелиск павшим во время последней войны, на котором значится более двухсот имён молодых мужиков, некогда проживавших на улицах этого скукожившегося до размеров чахлой деревеньки крупного приходского села. Последняя война забрала едва ли не всех молодых мужиков и парней, оставив нетронутыми не годных либо по болезни, либо по возрасту. Например, моего деда забрали на фронт уже в 1941-ом от жены, трёх малолетних дочерей и больной матери. Двое его братьев погибли, оставив вдов и детей-сирот, а двое – в семнадцать и восемнадцать лет. И вообще, с войны если кто и вернулся, то либо умирать от полученных на ней ран, либо без ног и рук, либо – пить горькую по погибшим друзьям и от счастья, что не погиб сам. После войны прошло ещё примерно двадцать лет, и дееспособных мужиков в селе не осталось ни одного! Для меня, выходца из этого села, факт цены Победы в войне с немцами был неоспорим. Но в городе, где дули несколько иные ветры, такое моё мнение, даже во времена горбачёвской перестройки, вызвало стойкое непонимание некой общественности. Меня стали сначала порицать, потом - клеймить, а затем, как водится, и разоблачать. Но самое ценное, что я из всей той, сволочной, ситуации вынес, так это острое предвидение неприятных перемен! Сосущее чувство несправедливости всколыхнулось в груди: кого и за что вы разоблачаете? Такого же, как вы, русского мужика, только усомнившегося всего лишь в однозначности ваших установок? И то сказать, а кто разоблачители? Скажу, что ни мой научный руководитель Юрий Чумаков, носивший в себе три немецких пули и хромавший до конца своих дней, ни оставшийся без ног Лёня Раменский, прототип героя моей повести «Тринадцатый апостол», ни многочисленные изуродованные войной земляки, о которых я бессонными ночами писал свои фронтовые очерки, никогда не винили меня в категоричности суждений и поспешности выводов. Почему? Думаю, прежде всего, потому, что почти никто из них юбилейных медалек не носил. Да, и двухметровый дедушка мой, когда с него, никогда не надевавшего наград, в какой-нибудь очереди требовали предъявить удостоверение инвалида войны, с простодушной улыбкой поднимал перед собой страшную, жутко искорёженную разрывной пулей правую ладонь. И наступала тишина. Разные люди живут среди нас сегодня, разными они были и в годы Великой Отечественной войны, на которую гребли всех без разбора: и смелых, и трусливых, и совестливых, и корыстных, и сталинистов, и евангелистов. Вот в этом, собственно, и состоит основа того болезненного предчувствия, которое появилось во мне тогда, в «сволочной» атмосфере горбачёвской перестройки. Истинные защитники Родины, как водится, ушли до срока. Остались, главным образом, те, из «дальних штабов»… Именно они учили жить Европу после войны и, в значительной мере, олицетворяли собой как сам Советский Союз, так и тот жизненный уклад, которым он упрямо пытался осчастливить весь мир: от ГДР и Польши - до Вьетнама и Эфиопии и от Индонезии и Афганистана - до Кубы и Чили. Кривым зеркалом такого обучения стала Кампучия, руководители которой за весьма короткий срок успели истребить треть населения своей страны. Не думаю, что отношение к своим гражданам, как к «человеческому материалу», «придумали» большевики. В царской России, в отличие от Европы, господствовало общинное миросозерцание, которое, с одной стороны, превозносило царя, как отца народа, а с другой – так сказать, благословляло царя-императора и его имперское окружение относиться к своему народу, как к «материалу империи». Так, изобретатели первой в мире автоматической винтовки – гениальные русские инженеры получили от Николая Второго странный ответ: дескать, давайте оставим в войсках трёхлинейку, чтобы мои тупые детушки не жгли понапрасну так много пороху, больше полагаясь на «Ура!», и штык-молодец. Но уже через несколько лет вихревой поток событий повернул так, что эту царскую «мудрость» взяли на вооружение большевистские маршалы Ворошилов и Будённый. Мой дед рассказывал, как уже в декабре 1941-го им выдали автоматические винтовки, но пользовались ими красноармейцы неумело, быстро доводя новое оружие до состояния «нестреляния». Между тем, немцы считали такую добытую в бою русскую винтовку самым желанным трофеем. Заметим, что существенная часть наших бойцов гибла в траншее именно во время передёргивания затвора трёхлинейки, стрельба из которой велась в разы медленней и хаотичней. После каждого прицельного выстрела бойцу приходилось забывать про поле боя и склоняться над затвором оружия. И так пять раз на каждую обойму, вставлять которую приходилось сверху, через казённую часть, специально при этом до упора отодвигая затвор. Это совершенно выключало стрелка из боя, делало его удобной мишенью для наступающего неприятеля. Результаты настораживали ещё в Финскую, но стали удручающими для наших военачальников в первые два года Великой Отечественной. Сотни тысяч, миллионы погибших, не вынесенных с поля боя раненых, пропавших без вести, попавших в плен... Нашу историческую науку мало интересуют поражения, её интересуют победы. Хоть я бы добавил к этому, что и цена побед наших придворных историков интересует, мягко говоря, не очень. К чему это приводит сегодня, я указывал выше: к стремительному истончению людской памяти. Но – по факту губительного влияния на жизнь нынешних россиян - и это не главное! Гораздо опаснее сохранившаяся инерция циничного отношения к своему народу, как к «расходному материалу». Разумеется, оно стало более изощрённым, старательно оберегаемым, маскируемым и даже способным к локальному саморазвитию. Недавно, высиживая очередь в участковой поликлинике, невольно прислушался к разговору двух пенсионерок, одна из которых жалела свою незамужнюю дочь, которая работает в соседнем Иванове медсестрой. «Так вот, говорили-говорили из Москвы про повышения, а толку-то? – долетал до меня взволнованный голос женщины. – Получила моя Машенька две тысячи авансу, да восемь – под расчёт. А она, чай, молодая. Ей и одеться надо, и на духи, и куда-то сходить. Вот скопила ей три тысячи, сейчас пойду на почту отправлять…» И близких по смыслу и настроению разговоров нынче в Центре России происходит в тысячу раз больше, чем могут себе вообразить наши самые активные исполнители Майских указов. К примеру, мой друг-пенсионер, всю жизнь проработавший учителем, минувшей осенью – после шестилетнего перерыва - вынужден был вернуться к учительской деятельности, потому что прожить на пенсию они с собакой не могут. Учебная нагрузка 66-летнего учителя сегодня составляет 31 час в неделю при норме в 18, зарплату он получает – 17 тысяч рублей. Если не верите, то «прошвырнитесь» по нашим малым городам да сёлам, загляните по пути в участковые и районные больницы, ФАПы, школы, уцелевшие кое-где библиотеки, поговорите с людьми в Ивановской, Нижегородской, Костромской, Тверской, Вологодской, Новгородской, Псковской, Архангельской, Кировской областях и ответьте мне всего на один вопрос, только честно: от кого министр Сергей Кожугетович Шойгу собирается защищать своими супер-ракетами, супер-подлодками, супер-танками и супер–истребителями, стоящими миллиарды и миллиарды, получающую 10 тысяч рублей в месяц медсестру Машеньку? Может, лучше ей одну миллионную или даже миллиардную часть этой «защиты» выдавать наличными? И я не шучу. Именно так поступают министры большинства наших европейских соседей! Прежде чем делать такие предложения, я прошёлся по зарплатам медиков и учителей в городках Германии и Норвегии, Италии и Финляндии и даже Эстонии с Литвой. На такие жалкие гроши никто нигде давно не живёт! Или вот возьмите последнюю новость о строительстве современной скоростной автомагистрали «Джубга – Сочи», стоимость которой оценивают примерно в полтора триллиона рублей. Осваивать эти деньги, естественно, будут строители Ротенберга. Но не в этом суть… Кому-нибудь из костромичей, новгородцев или коренных жителей прочих исконно русских земель нужна эта дорога? Кстати, Кострома нынче похожа на осаждённую крепость, передвигаться по которой невозможно ни пешим, ни на колёсах. Огромные снежные холмы и ледяные груды «зияют» по всей её патриотической поверхности куда убийственней, чем «вершины» нашего знаменитого земляка-публициста Зиновьева «зияли» по поверхности всего социалистического лагеря. И это дико, ибо в городе существует более ста тысяч дееспособных мужиков, которые одними лишь лопатами могли бы собрать и загрузить весь этот грязный, уже слежавшийся снег на самосвалы и вывезти куда-либо… на полигон, раз нет у нас современных московских снегоплавилен. Но не отпускают Костроме и толики денег даже на организацию столь нехитрого предприятия. Ни на лопаты, ни на носилки, ни на бензин для грузовиков, для бульдозеров с грейдерами. Да и самих грейдеров не хватает даже для уборки центральных улиц. Одну бабушку на парадной улице города я вчера успел поймать, а вторую увезли в травму. Плохо, если сломала шейку бедра: с такой травмой при нашей бесплатной медицине пожилые люди в Костроме долго не живут. Но «Джубга-Сочи» - это мелочь! Вот один бывший первый вице-премьер года два назад публично предлагал президенту построить мост с нашего Дальнего Востока в Японию. И говорят, что изыскания на предмет реализации такой своевременной идеи уже ведутся. Увы, всё это было бы так смешно, когда бы ни было так грустно! Два последних лета по мосту через нашу Волгу-матушку было не пройти – не проехать по причине его вялотекущего ремонта, а уже ремонтируют опять, ибо часть асфальтового покрытия на съезде с моста успели подменить! Но один дедушка в той же поликлинике, наслушавшись жалоб и взаимных утешений соседок по очереди, изрёк-таки главный гвоздь момента: «Ладно вы, раскудахтались тут! В Москве жируют, в Москве воруют… Главное, чтобы войны не было…». И мне почему-то его вера показалась очень убедительной. Воевать с нами и, в самом деле, никто не станет, потому что мы никому давно не нужны! Прежде всего, у нас очень холодно, ибо основную часть области так и не газифицировали. И потом, даже грипп из Костромы до крайних северо-восточных районов области не дошёл. Его бациллы умерли по дороге естественной смертью, потому что за последние годы большинство автобусов, часто курсировавших в прежние времена в сторону Шарьи, Неи, Павина, Пыщуга, Межи и пр., сняли с маршрутов. А ведь ходили и поезда, и даже летали самолёты. Я лет пять назад рискнул отправиться в Павино на своей машине – на юбилей к старому другу. Вернулся со смятыми бампером, крылом и убитыми подвесками. И ещё хорошо отделался. Даже кредит за ремонт уже выплатил! Нет, если у нас, в провинции, никуда не ездить, на концерты и в театр не ходить, спиртного не пить, деликатесов не есть, рыбы и фруктов не покупать, прессы не выписывать, посылок не посылать, по сотовому долго не говорить, больше десяти сигарет в день не выкуривать, на приличную одежду и обувь не тратиться, а одеваться и обуваться в изношенное европейцами шмотьё, то дожить можнодаже до перевода нашего самого оптимистичного в мире ТВ «на цифру», чтобы ещё чётче созерцать лоснящиеся лица защитников наших интересов. Мне могут возразить в том смысле, что сегодня, мол, уже не расстреливают? А зачем, спрошу я вас, на нас порох тратить? Гляньте в демографию. Мы и так в русской провинции нынче вымираем, по среднему городу каждый год.