Тюремные университеты: один мой день на зоне

— Подъем! Взгляд упёрся в потолок. Пару секунд я вспоминаю, где нахожусь. Яркий свет режет глаза. Давно мечтаю выспаться в полной темноте. Впрочем — к чёрту мечты, день начался. Просыпаюсь быстро, за полтора года наловчился. Прежде любил понежиться в постели, переводя будильник раз за разом. Теперь будильник в прошлой жизни, как и многое другое. Пока мозг загружается, тело уже выскочило из-под тонкого одеяла в зелёную клетку. Оно не очень греет, но в отличии от распространённых здесь тёмно- синих мрачных покрывал, моё радует ярким цветом. Когда-то я смог выменять его у соседа, добавив к одеялу тёплые носки. Чтобы не замерзать по ночам, поверх кидаю куртку. В камере свежо, ещё чуть-чуть и было бы холодно. Быстро натягиваю комплект термобелья, белую футболку, шорты, шерстяные носки. Застилаю кровать, здесь её название — «шконка». Я недолюбливаю тюремный сленг. Но некоторые названия очень точно отражают местную жизнь. Вот и хлопают «на продолах» «кормушки», а «дубаки» будят сонных бедолаг. Когда очередь доходит и до нашей двери, моя койка уже заправлена, я полностью одет и в руках держу письма на отправку. В квадратную «кормушку» заглядывает блондинка, с улыбкой докладывает, что утро нынче доброе. Я не возражаю и улыбаюсь в ответ. Сосед продолжает дрыхнуть. Под ворохом одежды его совсем не видно. Те, кто сидят недолго, на утренние призывы не реагируют. Но если валяться под одеялом, дежурные начинают долбиться в толстую металлическую дверь, издавая громкие и неприятные звуки. Сосед — человек военный, и я кричу в его сторону: «Рота, подъем!» Из-под груды китайского текстиля выглядывает китайская голова. Некоторое время сосед соображает, куда его закинула нелегкая, глаза сквозь узкие щёлки тупо оглядывают стены. Уж сколько раз я видел этот взгляд! Наконец сосед меня узнаёт и улыбается: — Ни хао! — И тебе не хворать. Брови на жёлтом лице отсутствуют. Китаец зачем-то их сбривает. Я протягиваю руку и включаю электрический чайник. В нашей бетонной клетушке со светло-розовыми стенами практически всё можно достать лишь протянув руку. Пять-шесть шагов от двери до койки соседа по узкому проходу между моим ложе и приваренной к полу партой со скамейкой — вот и вся жилплощадь. Пока закипает чайник, я «принимаю ванну». Набираю в пригоршню ледяную воду — будь она немного холоднее и из крана сыпались бы кубики льда — и ныряю в ладони, ух! Не давая себе опомнится, повторяю экзекуцию несколько раз, смывая остатки сна в канализацию. Над рукомойником полочка из оргстекла, на ней гигиенические принадлежностями на две персоны: русскую и китайскую. Моя зубная щётка, как ветерана этой «хаты» — справа, им в туалет не упасть. Щётка же китайца периодически срываются в пропасть навстречу с «дальняком». Назвать жестяной конус с круглой крышкой как-то иначе невозможно. Я всматриваюсь в тусклое, чуть больше ладони, зеркальце над полкой. Оттуда мне подмигивает вечно довольный чеширский кот. Чайник щёлкнул. Сосед натянул на глаза шапочку и залез под тряпьё досматривать пекинские грёзы. Наливаю в пузатую пластиковую чашку кипяток, солю воду. Пока она остывает, растираю ладони и вены на руках. Костяшками пальцев тру лицо, затылок, шею — разгоняю кровь, щиплю себя за уши, давлю пальцами в ладони. Зарядка. Минут через пять выпиваю тёплую воду — доброе утро желудок. Полгода тому назад я сидел с помешанным на здоровье пожилым китайцем. Тот решил жить минимум сто лет, и в свой полтинник выглядел лучше многих молодых. Я тут же перенял некоторые его хитрости и теперь им неукоснительно следую. Помню, что в обмен на древние знания я научил его ругаться матом. Включаю телевизор. Он стоит на холодильнике прямо напротив «дальняка». Знаковое соседство. Переключаю каналы, ищу показания температуры за бортом. Скоро откроется «кормушка» и нас спросят, идём ли мы гулять. Я никогда не отказывался от прогулки, но у жителя Поднебесной шмотьё явно не рассчитано на русскую зиму. Поэтому при ниже двадцати мы нос на улицу не высовываем, мёрзнем в «хате». Мои рассказы о Норильске с его «сорокетом» мороза на солнышке сосед принимает за научную фантастику. Сегодня пятнадцать. Я громко объявляю показания — китаец в ответ стонет. Это согласие. Смотрю на постель, и мною овладевает искушение прилечь. Никто и ничто не мешает спать здесь хоть сутки напролёт, чем многие и пользуются, отсыпаясь за всю жизнь. Но я вредничаю. Чтобы здесь жить — нужна борьба. Для борьбы необходим враг. Я нашёл его в виде моей лени. Ежеминутное противостояние поддерживает тонус, что мне и требуется. Лень бессмертна, но её можно перехитрить, чем я, с переменным успехом, и занимаюсь. Размышления прерывает лязг «кормушки». В неё заглядывает голова в очках: -Гуляем? -Конечно! -На улице почти двадцать, — с сомнением говорит он, — точно идёте? Я молча разворачиваю телевизор и тыкаю пальцем в экран. Улыбаюсь. «Кормушка» с треском захлопывается. Я его прекрасно понимаю. Чем меньше людей гуляет, тем скорее он освободится от тяжкой обязанности. Поэтому летом арестанты слушают рассказы об ужасах смога от горящих торфяников, осенью в прогулочных двориках хозяйничают ураганы, зимой, естественно, жуткий мороз. Врубаю погромче музыкальный канал. Ради утренней побудки телик и держу, в остальное время он выключен. Китаец ворочается, завтрак на подходе, прогулка неотвратимо грядёт. Он бы и рад не идти, но кто его спрашивает? Да и всё равно теплолюбивый азиат мёрзнет в «хате» — его стена под окном чуть ли не покрыта инеем, а сквозняки «сифонят» из всех щелей. Сосед плетётся к умывальнику, я сажусь на койку. Здесь один встаёт — второй садится. А ведь, бывало, жили на этих метрах и втроём. Китаец старше меня лет на десять, но ниже ростом и слабее. Суетлив, хитёр и трудолюбив как муравей. По вечерам поёт. Постоянно забываю сложное и смешное имя, поэтому зову соседа просто — товарищ китаец. В коридоре послышался металлический лязг тележки — развозят завтрак. Смотрю в меню. Овсянка! Если добавить ложку мёда, то можно есть. Питаюсь на своей койке. Разместиться вдвоём за партой сложно, да и привыкнуть к громкому чавканью возле уха никак не могу. Мои попытки перевоспитать взрослого человека, привив ему элементы простейшего этикета, с треском провалились. Он просто не понимает, как это — есть с закрытым ртом. Списываю на особенности культурных традиций. Стук ложек об эмаль казённых мисок был недолог. Дверь открылась, приглашая на выгул. Товарищ китаец вскакивает, суетливо одевается, задевает свою миску с остатками каши, она с грохотом падает на пол. Он причитает, начинает собирать кашу. Мы с инспектором стоим и молча ждём. Дежурные привыкли ко всему, я медитирую. Наконец, натянув кое-как на себя вещи, товарищ китаец подскакивает к выходу. Я молча киваю ему на окно. Он бежит назад, лезет в ботинках на своё одеяло, дёргает форточку. «Хату» надо проветривать. Мягко ступаем по коврам, тихо шелестит лифт — это Лефортово. Сегодня хороший день — нам достался самый большой дворик. В нём можно бегать по кругу, как на ипподроме. Пара километров трусцой, следом десяток Асан йоги и растяжка — на всё час. Радиорупор вещает об ужасах геморроя. Сосед, в лучших традициях своей цивилизации, копирует мои действия. Поначалу я даже решил, что он дразнится, но нет, видно просто не хочет замёрзнуть. У него выходит коряво и смешно, но он серьёзен и старается. Когда-то я поинтересовался у него, почему в кино все китайцы занимаются у- шу, йогой или, хотя бы, карате, а в Лефортово все китайцы такие неуклюжие. Он ответил мне: — Нас полтора миллиарда, и все мы разные. А по мне, так на одно лицо. Замёрзнуть не успеваем. От тел валит пар. В камере продолжаем заниматься, и до обеда «хата» преображается в спортзал. Вместо тренажёров и гантелей — койки, полотенца и бутылки с водой. Недавно научил соседа стоять вниз головой у стенки — тот радовался как ребёнок. Пыхтим, кряхтим, потеем. Смотрю как он отжимается, спрашиваю: — А на кулаках слабо? Пол бетонный, китаец нежный. Что такое «слабо» — делает вид, что не понимает. Я показываю, он пробует, но не получается. Больно. Я вхожу в кураж: — Так! Ты же монах ШаоЛинь! Ну-ка вставай на кулаки! Он снова пытается. Ему больно. Я удивлён, завожусь. Мне плевать на его способности, но ведь он — монах ШаоЛинь. Я в это верю всей душой, и от него уже не отстану. Падаю рядом на кулаки, подпрыгиваю на них. — Это же просто, попробуй. Больно — так терпи! Он стонет, не получается. Умоляет: — Я сначала на газетке попробую. Я кричу ему в лицо: — На хер газету! Вставай! Ты что, баба? Китайская баба? Ты же ШаоЛинь! Ну! Давай, ****ь! Он становится на кулаки. Его лицо краснеет, морщится. Ещё не монах, но уже почти самурай. Он стонет, но терпит. Я ору прямо в ухо: — Терпи китаёза! Прыгаю перед ним на кулаках и сбиваю их в кровь. В стены камеры начинают стучать, похоже соседи думают, что здесь кто-то кого-то убивает. Китаец падает грудью на пол, и я рядом. Мы смеёмся. — Ну вот, а ты боялся. Ты же ШаоЛинь! — Халасо, — слышу в ответ, — осень халасо. Он счастлив. Или умело притворяется. Я заполняю таблицу достижений. Каждый последующий месяц должен быть не хуже прошедшего. Благодаря этому я умудрился сесть в шпагат и отжимаюсь сотку. На воле подобное мне казалось недостижимым. Сосед разглядывает себя в зеркале. Позанимается чуток и бежит, любуется. Редкостный тип. На театральных подмостках был бы успешнее, чем в армии. Я говорю ему об этом, он по-китайски ругается — не любит вспоминать из-за чего сюда влетел. Вот, вот, давлю я на рану, выступал бы в Пекинской опере, не сидел бы в Лефортовской. Время подкрадывается к обеду. После упорных трудов и помывки в раковине чувствуешь себя живым человеком. Появляется желание творить, к чему-то приложиться, что-нибудь свернуть. Хочется просто жить. Но на восьми квадратах выбор дел невелик. До обеда полчаса, может поваляться? Пока думал, уже лежу. Лень почуяла шанс и обвила тело липкими ручонками, намертво прижав его к матрасу. Шепчет: «Закрой глаза, вздремни…». Стоит поддаться, забыть на день о «движухе», — и вырваться из круглосуточной дремоты очень сложно. А может действительно, поспать? Вскакиваю рывком, включаю чайник. Спасение в кофе. В банный день лакомлюсь заварным, но сегодня растворимый. Что угодно, только не лежать! Аромат достиг китайских ноздрей. Сосед засуетился, делает вид, что чем-то озабочен. Как назло, он тоже любитель кофеина. «Шкериться» в одиночку, как некоторые местные персонажи, не могу. Выдаю ему из золотого фонда порцию кофе. Он опять счастлив и показательно молится неизвестно кому. Сидим, пьём. Тихо зазвучала китайская народная, я закрываю глаза. Как же меня все достало! Мгновение спустя я уже улыбаюсь. Китаец громко срыгнул и пролил на яйца кипяток, ожесточённо матерится по-русски. Обед. Щедрый ФСИН разорился на кислые щи, пюре и кошачью рыбу. Мною введён режим профилактики заболеваний. Китаец лезет в «погреб» за чесноком. Я, как главный агроном, поднимаюсь в «оранжерею» с одноразовым ножом наперевес. Над телевизором — полка для ТВ. Задумка хорошая, исполнение для отчётности. Телик на полку не влазит, стоит под ней. Зато в «хате» есть чудесная антресоль, часть которой отведена под теплицу. В ней прорастает чеснок, почти черемша. Живая зелень радует глаз и для организма полезно. Во время обеда стараюсь не замечать чавкающие звуки. Думаю о вечном. После приёма пищи устраиваюсь на койке поудобнее. В руках — свежая пресса. Борюсь с тяжёлой головой, клонит в сон, но если сбить график и вздремнуть, то всю ночь буду гонять мысли о воле — мучений хуже нет. Спасает, опять же, кофе или крепкий чай. Китаец моет полы. Как и любое живое существо, мой сосед имеет определённые положительные качества. Он любит убираться. Свой фанатизм объясняет тем, что пока работает, не думает о тюрьме. Здесь принято убираться по очереди, но он так настаивал, что я не смог ему отказать. Полов у нас мало. Китаец моет и стены, и сантехнику, и даже пытается дотянуться до потолка. Оглядывается в поисках нечистот, не находит, грустно вздыхает и идёт спать до ужина. Тишина. Время учёбы. Я беру с полки учебники, словари, тетрадки и углубляюсь в инфинитивы, неправильные глаголы и прочую дребедень. С памятью проблемы, приходится вредничать. Чтобы как-то развить мозг, стал учить стихи. В результате вызубрил избранное Есенина, но на английские слова памяти так и не хватило. Ничего, времени предостаточно. Я обязан выйти из тюрьмы умнее, сильнее и, желательно, поскорее. Вскоре опять гремит тележка, на этот раз с ужином. Заглядываю в меню — несъедобно ни при каких условиях. Сворачиваю свой университет, освобождаю парту китайцу и перебираюсь на кровать, прихватив пару бутербродов, чай и Достоевского. Сосед же всеядный, и он со смаком уминает обе порции. Как в него всё это лезет? Прячусь от чавка в мрачную рефлексию ХIХ века. Солнце не остановилось, вечер наступил, и это я понимаю по тоскливым звукам из нутра соседа. Концерт в нашей камере ежевечерне, репертуар ограничен, я — единственный зритель. Но, зараза, хорошо поёт! Иногда ему аплодируют даже из-за дверей, хотя чаще стучат по металлу ключом. После десятой песни о трудном социалистическом пути молодой китайской республики, я настаиваю на изменении языка трансляции. Он без проблем переходит на Катюшу, молодого казака и Подмосковные вечера, правда с жутким искажением ударений и слов. Но за душу берёт не только голосом, но и артистизмом. Китаец изображает то старого монаха, то юного красноармейца, то «умирает», сражённый пулей, а то, уже на полу извивается весенним ручьём. Я наслаждаюсь зрелищем. Вдруг он вскидывает руки и громко молится. После чего предлагает партию в шахматы. Я играю без ферзя, ему так интереснее. За полчаса до отбоя приносят письма, и это счастливейший момент. Помогаю китайцу поставить мне мат, счастливый сосед затихает с газетами на койке, а я проваливаюсь в вольную жизнь писем. Впереди полночи эмоций. Но день не может закончиться, пока не будут выполнены все ритуалы. Так заведено в моём мире, и я в нём хозяин. Наполняю тазик горячей и подсоленной водой. С тихим блаженством погружаю туда ноги. Они устали. Мы греемся. Я вычёркиваю из календаря сегодняшнее число — день официально закончен. Сажусь за письма. Время исчезает. Бывает, что вновь оно появляется лишь под утро. Но в этот раз я справился быстрее и вот уже несколько конвертов, вобравшие часть моей души, готовы к отправке. Чайник. Вода. Зубы. Чеширский кот в зеркале. Постель. Нет, ещё не сон. Для начала надо изогнуться так, чтобы тело, как фигура в тетрисе, максимально комфортно улеглась между жёстких бугров матраса. Смотрю на лампу — как же я её ненавижу! А если накрыться с головой — душно. Когда же я усну дома в темноте? Пока вспоминал домашний уют, дежурный сжалился и выключил свет. Странно, такого никогда не было. Но темнота не кромешная, слабый огонёк высвечивает чей-то знакомый силуэт. Я встаю с кровати, делаю шаг навстречу к своей мечте, но внимание отвлекает шипящая сковорода с жареной картошкой. До подъёма ещё несколько часов. Я всё успею.