Взбесившаяся печка Ивана-дурака давила все подряд

XX век, к сожалению, оказался русским веком. Мечты имеют опасное свойство – сбываться. Так получилось и на этот раз. Весь XIX век и начало XX русские мыслители, да и не только они – то ожидали, то взывали, то упрекали Россию в отсутствии «нового слова». Дети, вроде Мережковского, проповедовали Третий Завет, долженствовавший состояться в России – Розанов уповал на Египет на Волге. Чаадаев саркастически вопрошал, какое именно новое слово сказала Россию – чтобы доказать свое мировое значение за пределами чисто физического факта. Увы, в октябре 1917 года по старому стилю России удалось удовлетворить запрос Чаадаева – она сказала свое новое слово, ранее не звучавшее в мировой истории. Славянофилы уповали на общину, Достоевский веровал в народ – оказалось, что искомое содержится в слабости – как учил Ленин, в том, что Россия – это слабейшее звено в цепи мирового империализма. Отметим, что это еще и очень русская история – про «самого слабого», юродивого, не годного ни на что – про Ивана-дурака, в котором Синявский видел архетип русской культуры. В революции 1917 года Россия, как отмечает Алексей Миллер, вышла из числа великих держав – и обрекла себя ценой сверхусилия на статус сверхдержавы – который, как мы знаем по итогам века, оказался ей не по силам. Впрочем, для этого вывода – подводить итоги столетия ни к чему. Русский крестьянин конца 1920-х – начала 1930-х мог бы сказать то же самое, только сильно короче и эмоциональнее. Впрочем, многие из них вскоре вообще ничего не могли сказать, передав – тем, кто выжил, – эстафету первому поколению горожан новой, индустриальной эпохи. Другим народам советской империи тоже есть что сказать по этому поводу – но русским от этого не легче. То, что взбесившаяся печка Ивана-дурака давила все подряд – ничуть не облегчила судьбу самого Ивана. Советский Союз на протяжении десятилетий был глобальным «Другим» – благой вестью о возможности альтернативы. Другого действия, другой реальности – по отношению к окружающему. В этом смысле конец Советского Союза – едва ли не главная и не понятно чем исправляемая/замещаемая травма современного мира. Мир потерял альтернативу – возможность иного. Не в качестве утопии – а как пример ее, пусть и кургузой, реализации. Утверждение того, что жизнь может пойти совершенно иначе. Что порядок вещей не неизменен – а пластичен. Если угодно – это история про человеческую свободу, про то, что мы сами можем выбирать свою судьбу. И символом этого был Ленин. Он был воплощением гуманизма – не в банальной истории про все хорошее и против всего плохого, не про мораль имени королевы Виктории – а про свободу исторического выбора, про самоопределение в большом времени. Ему отдавали должное самые разные умы – от Альтюссера до Киссиндежра. Его толковали на разные лады – но в любом случае он оставался возмутителем спокойствия – тем, кто учил, что реальность пластична – и, более того, при всем порядке структур, не выходящих на улицы – это история в конце концов про людей, их создающих – а люди выходят на улицу и способны противостоять казакам и жандармам, а казаки тоже оказываются людьми – и переходят на их сторону, обнаруживая собственную человечность, вопреки папахе и нагайке. Советский Союз стал великим символом другой реальности – и историей о вхождении в большой мир. Истории, привлекательной для всех, кто оказался пасынками истории – от Турции Ататюрка до Индии Гандии и Неру. Жванецкий шутил на исходе 1980-х, что Союз – это пример для всего мира. Чтобы мир смотрел – и учился, как не надо делать. Увы, эта шутка осуществилась. И судьба самого Союза – тому первейшее подтверждение. Впрочем, с миром все гораздо сложнее, чем в остроумном умозаключении. В этом плане наша история – «внутри» - сильно отличается от истории вовне. Впрочем, это обычная история – прекрасная история борьбы Индии за независимость не столь прекрасна в устах вовлеченных наблюдателей, чем для внешних повествователей – всегда имеющих готовый нарратив для посторонних, в поучение и пример. Для нас история 1917 года – это история про переломанный хребет. Про то, что ценой сверхусилия страна оказалась способной справиться с катастрофой – которая была сотворена победителями в схватке за власть. И вместе с тем – в которой не осталось места для «нормальной жизни». При всей условности последнего определения – это про то единственное определение, которое имеет значение для обывателя, вроде нас. Сказать откровенно – нас самих мало интересуют слова для мировой истории, все равно в смысле Чаадаева, Соловьева или Бердяева – будет ли это про свершение глобальных смыслов или про свободу абстрактного человека. Вообще абстрактный человек – это та история, которая, сдается нам, не имеет отношение ни к какому конкретному человеку. Если кого и интересовал этот последний – то Василия Розанова, видевшего в Революции надежду на новое начало, на апокалипсис как новую жизнь – но вряд ли был человек более далекий, чем он – от смысла свершавшегося в 1917 – 1918 гг. Ему посчастливилось умереть накануне нового мира – чтобы не увидеть, как умерло все, ему дорогое и близкое – ему, вся жизнь которого была про утверждение жизни – начиная с самого прямого и буквального действия. И, напротив, ближайшему из его друзей – собеседнику интимнейшему – священнику Павлу Флоренскому – новая власть пришлась не столь далека, вплоть до легенд о ближайшем общении с Троцким. Отец Павел был про что угодно, но в любом изводе – про большие смыслы, про рассмотрение в том числе и своего личного, интимнейшего– с космической точки зрения. Вся советская власть – была, в сущности, об этом. Русская интеллигенция на протяжении столетия искала большого смысла – когда этот смысл пришел, то от кролика не осталось ничего, кроме хорошо переваренных косточек. Русская революция стала исполнением мечты русского образованного общества – мы сотворили невозможное, небывалое, невиданное. Ставшее примером и мечтой для остального мира. Увы, ценой самих себя – собственной истории, собственного – пусть мещанского, но какое другое существует счастье. Это история про сбычу мечт – про «остановись мгновенье», в которое черт и забирает душу своего подопечного. Мы, впрочем, остались живы и за пределами мечты – в чем можно, если угодно, видеть второе чудо. С поломанным хребтом, с трудом связывающие слова – но все-таки живые. А это ли не чудо? Мы сказали свое слово миру. Но, Господи, как хотелось бы промолчать…