Сказка о потерянном времени: почему о девяностых до сих пор больно вспоминать

Режиссер Евдокия Смирнова рассказала о том, что ее муж, Анатолий Чубайс, узнал о бандитском беспределе девяностых и о том, как оно тогда жилось простым людям, только из сериала «Бригада», просмотренного с подачи супруги с пятнадцатилетним опозданием. Это, пожалуй, все, что нужно знать о многочисленных флешмобах «назад в девяностые», спонсируемых всевозможными либеральными фондами при поддержке Чубайса, ельцинской семьи и их многолетних соратников. Эти люди искренне думают, что нам ту эпоху было так же хорошо и весело как им, а потому достав четверть века спустя пожелтевшие с диковатой цветокоррекцией фото мы взглянем на себя безбородых, плохо одетых, голодных и злых и с умилением вздохнем: «Зато была молодость и… свобода». Такой нелепый расчет основан на главном непонимании — именно молодости-то у нас и не было. Гражданин Чубайс и компания ее у нас украли. Особенно хорошо прошлись по моему поколению 1975 года, которому когда рухнул СССР исполнилось 16, а когда с «дефолтом» начался закат ельцинско-чубайсовской модели было уже 23. Никуда нельзя было съездить, поскольку всюду появились границы, инфраструктура была развалена, транспорт работал со сбоями и обычное путешествие превращалось, порой, в довольно опасное приключение. Невозможно было дойти до метро от гостей у девушки не нарвавшись на какую-нибудь гопоту или пьянь — ощущение небезопасности, беспомощности было всеобщим. Те кому повезло смотрели в ужасе по телевизору смотрели как на Кавказе берут в заложники или отрезают головы тем, кому не повезло. Никакого интернета еще не было и люди целыми днями поглощали отраву, лившуюся из телевизора — ложь и русофобия, порнография и пошлость. Про чувство униженности от необходимости по десять лет носить отцовские обноски или есть что попало, которым сопровождалась эта «свободная» жизнь, я и вовсе не говорю. «Свобода», бывшая наградой за эти годы унижения тоже не впечатляла. Да, можно было сравнительно безнаказанно издеваться над позорищем-президентом, тем самым втаптывая в грязь идею государства как таковую. Но сменить этого президента оказалось нельзя. Да, можно было до одури избирать оппозиционный парламент, но только парламент этот самими же избирателями воспринимался не иначе как бессильная несмешная клоунада с драками и бессмысленными разговорами. Можно было купить в переходах метро «Майн кампф», «Арийские веды» и прочую запрещенную сегодня ахинею, — результатом была стремительная интеллектуальная деградация патриотически настроенных граждан. Когда в конце десятилетия, после «дефолта» и с началом интернета патриотические интеллектуалы взялись за головы, то выяснилось, что даже в плане умственного развития мы потеряли время зря — читали не те книги, думали не о том, не будь 90-х, и мы и власть были бы гораздо умнее. Понятно, что были люди которым этот мир очень нравился. Они и сейчас считают, что «при дедушке был порядок». У них были баксы, тачки, экстази, кокаин, телки и текила. Эти ребята делали реальные дела (то есть воровали) и смотрели на нас как на «лошков из подворотни» (цитата). Мы про их мир читали в журнале «Ом», сидя на вахте какого-нибудь «Института физкультуры». Иногда, когда сталкивались вживую, замирали ужаса пополам с диким восхищением: «А что, так можно?». Степень казавшейся само собой разумеющейся аморальности, продажности, подлости нам сегодня, спустя двадцать лет стабильности, кажется просто невозможной и когда в виде новых скандалов всплывают старые истории оттуда, то кажется что так не бывает. В стране только что узнавшей, что Бог все-таки есть, эти ребята жили так, как будто Бога совсем нет и для верности полировали сверху томиком «Ницше» — ни в какой нацистской Германии никогда не было такого числа практических ницшеанцев как в России девяностых. Впрочем, Бог был. Россия той эпохи, конечно, и в самом деле была страной религиозного возрождения — искренне верили, искренне молились, с увлечением изучали православное богословие и вели споры о том, что православно, а что нет. Но только происходило всё это среди моря разливанного сект и оккультизма — среди аум синрикё и былых братств, кашпировских и чумаков, ведьм и астрологов которыми потчевал телевизор. Да и среди православных общее чувство непрочности и безответственности вело к тому, что сплошь и рядом человек из-за мелкой обидки уходил в церковный раскол и превращался в религиозного шатуна. Вот это чувство непрочности, скользкости и склизкости всего вокруг, чувство «свободы» тела сорвавшегося с крыши, и было главным самоощущением эпохи, которого Чубайс и компания, конечно, не замечали, поскольку были заняты более интересными вещами — раздачей собственности друзьям и подельникам и убийством социалистической экономики, которое выразилось совсем не в развитии нормального капитализма, а в беспощадной осатанелой деиндустриализации. Весь этот разграб (как удивительно точно обозначил положение дел Солженицын) подавался с заклинаниями «Иного не дано. Альтернативы нет!». И это была главная ложь реформаторов ельцинского времени. Иной сценарий реформ был не только возможен, но и был единственно логичен, а фактически осуществленная последовательность реформ была варварством, противоречившим базовым принципам экономики, на что указывал в своей книге «Глобализация. Тревожные тенденции» крупнейший современный экономист нобелевский лауреат Джозеф Стиглиц. «Введения рыночной экономики» началось с единовременного освобождения цен, которое в считанные недели разогнало инфляцию так, что уничтожило все накопления советских граждан. Они, быть может, и хотели бы обогащаться, приобретать собственность, инвестировать, но им было банально не на что это делать. При этом свобода цен, на деле, была не всеобщей — цена на природные ресурсы и энергию держалась на принудительно низком уровне (иначе бунт вспыхнул бы немедленно), а это значило, что проще было закупить по низким ценам сырье, или даже разобрать на сырье дорогие станки заводов и продать это на Западе, чем что-то произвести и поставить на внутренний рынок на котором денег ни у кого не было, поскольку сперва убив сбережения инфляцией правительство затем начало бороться с инфояцией с помощью монетаризма, то есть оставило страну вообще без денег — зарплату выдавали кастрюлями и плюшевыми мишками, сделки заключались по бартеру. Те немногие средства, которые у граждан имелись они, разумеется, тратили на импорт, перед которым были сняты все преграды. Большинство российских производств потеряли всякий смысл, а их приватизация оказалась, соответственно, не инвестициями, а торопливой раздачей за бесценок неликвида на металлолом, и помещения, которые можно сдать в аренду. Конкуренция между претендентами на куски «пирога» велась бандитскими методами, так как государство либо срослось с мафией, либо полностью отключилось. ВВП страны катастрофически провалился, а эту потерю наверстать невозможно, если в 10 лет у вас не было велосипеда, а в 40 есть кадиллак, то в 10 лет у вас все равно не было велосипеда — если в 2022 у вас будет высокий ВВП, то в 1992 он у вас все равно был низкий и это уже навсегда и стоило жизни и здоровья миллионам людей, что и отразилось на демографических показателях — смертность превысила рождаемость, народ начал вымирать и до сих пор в полной мере не оправился от шока. Разумеется можно и нужно было действовать по другому — сперва создать готовые действовать в условиях рынка институты — банки, биржи, регуляторов, суды, законодательство. Затем, опираясь на прочный институциональный фундамент начать приватизацию в которой приняли бы участия граждане с их сбережениями. Сформировать внутренний рынок и новые, завязанные уже не на плановую экономику, цепочки поставок сырья и продукции. После чего начинать отпускать цены, причем уже все сразу — и на конечную продукцию и сырьевые. Протекционистским мерами регулировать импорт, не давая иностранным товарам сразу мгновенно убить отечественное производство, дать ему приспособиться к новым реалиям. Государство на каждом этапе должно было выступать защитником, контролером, инвестором. И в итоге… мы получили бы ту же госкапиталистическую экономику, которую мы в итоге отстроили к середине 2010-х, но только стоящую на прочном фундаменте, а не поверх руин, как получилось в действительности. Всё это было более чем реально. Но требовался один очень важный ресурс — время. Именно его-то у либерал-реформаторов и не было. «Нам нужны быстрые реформы, чтобы коммунисты не вернули все назад!» — кричали Чубайс и Гайдар. Это были либеральные большевики, ощущавшие, что их власть, сочетавшую радикально либеральные эксперименты в экономике с полным пренебрежением внешнеполитическими интересами страны, единством расчлененного беловежскими границами русского народа, традициями русской цивилизации, долго никто не вытерпит. Даже на крови 93-го года она продержалась в своём классическом реформаторски-клептократическом виде едва шесть лет. За это время они ничего не построили, но успели много чего разрушить и много кого убить. Не имея времени они украли его у нас.