«От меня отказались все друзья и родные»
Галина Дудина, обозреватель отдела внешней политики “Ъ” «От меня отказались все друзья и родные» Галина Дудина, обозреватель отдела внешней политики “Ъ” Аделаида Михайловна Егорова (бабушка) и Василий Дудин (дедушка) Фото: Из семейного архива В год смерти Сталина моей бабушке Ладе исполнялось 22 года. Позади остались страшные времена: она сама, сестра, мать с отцом и даже старенькая няня пережили войну и, главное, блокаду Ленинграда. Бабушка готовилась к свадьбе и одновременно к экзаменам в мединституте. Но когда показалось, что жизнь наладилась, беда снова подошла совсем близко: ее отца и моего прадеда, профессора Михаила Николаевича Егорова арестовали по «делу врачей». Письмо с Балтики «К твоему папаше мне заезжать не хочется. Ты ведь знаешь, как меня угнетают всякие визиты к кому-то, кроме своей семьи и людей, к которым я совсем привык. Во всякой не своей квартире я могу свободно беседовать, но настолько неудобно себя чувствую, что теряю аппетит, и если меня приглашают к столу, то я в самом деле не могу есть»,— жаловался Василий в своем письме в Ленинград, Ладе. Небольшая подводная лодка, которой командовал 23-летний офицер, уже больше недели стояла на боевом дежурстве в десяти милях от берега. Василий торопился до заступления на вахту дописать письмо, чтобы передать его с оказией на берег и убедить невесту, что ехать в Москву на "смотрины" к ее отцу до свадьбы вовсе не к чему. До отпуска и нового, 1953-го года оставалось ждать буквально пару недель. Снаружи валил снег, декабрьская Балтика качала подлодку, но в каюте было тепло, да и вообще в море Василий чувствовал себя куда лучше, чем на земле. В море он влюбился как-то разом, попав в ленинградское Высшее военно-морское училище,— может, оттого, что слишком разительным был контраст между особняком, где учились курсанты, и родной избой многолюдной крестьянской семьи в глухой, затерянной под Ельцом деревне. В деревню еще надо было заехать до намеченной на январский отпуск свадьбы. Хоть на пару дней: мать волновалась за младшего сына и припасла для него молодых яблок. Надо было их забрать и довезти до Ленинграда через Елец и Москву. В Ленинграде его ждала Лада, студентка ленинградского медицинского института, тоненькая и всегда строгая то ли по характеру, то ли после пережитой блокады. Но сначала в Москве, видимо, предстояло познакомиться с ее отцом — профессором Михаилом Николаевичем Егоровым. Врачебная карьера выбросила Михаила Николаевича из семьи и из Петербурга на фронт Первой, а затем и Второй мировой войны. День Победы — 9 мая он встретил в Дрездене, потом уехал в Ярославль, где получил в управление кафедру терапии и с ней звание профессора, а затем осел в столице и перевелся работать в систему «кремлевской медицины», возглавив научное руководство 2-й больницы Лечебно-санитарного управления Кремля. Ехать в гости в огромную профессорскую квартиру на Кутузовский проспект Василию решительно не хотелось, и он все еще надеялся переубедить Ладу. Професор Михаил Николаевич Егоров (отец бабушки) Фото: Из семейного архива «В аду тоже пляшут» Познакомиться до свадьбы с моим прадедом моему деду — Василию Ивановичу Дудину — так и не пришлось. В Москву он действительно приехал, но дверь квартиры нашел опечатанной: 53-летнего Михаила Николаевича арестовали. Постучался к соседям, те посоветовали: проваливай, мол, парень, подобру-поздорову. Но свадьбу молодые все же сыграли — 10 января 1953 года. О своей поездке он рассказал молодой жене лишь после свадьбы, уезжая из Петербурга обратно на флот. «Приехав, он никому ничего не сказал,— вспоминает бабушка Лада.— А когда свадьба уже прошла, предупредил маму и меня, что, возможно, его теперь демобилизуют, так как специальность офицера-подводника считалась секретной». Если свекор — враг народа, то его должны были демобилизовать… Ну и шутил: поедем, мол, в Сибирь, я буду шахтером, а ты будешь медсестрой. Аресты в Лечебно-санитарном управлении Кремля (позже оно называлось Четвертым управлением), получившие известность как «дело врачей», начались еще в ноябре 1952-го, когда со специалистов, лечивших высшее партийное руководство спросили сперва смерть секретаря ЦК ВКП(б) и кандидата в члены Политбюро Александра Щербакова, а затем члена Политбюро Андрея Жданова. К этим двум смертям добавились свидетельства об установленных и неустановленных фактах других врачебных ошибок. «Участники группы под тяжестью улик признались, что они вредительски ставили неправильные диагнозы болезней, назначали и осуществляли неправильные методы лечения и тем самым вели больных к смерти»,— говорилось в декабрьском постановлении Президиума ЦК КПСС. Когда точно арестовали прадеда, мы не знаем, но уже 13 января дело получило широкую огласку, началась всесоюзная пропагандистская кампания. «Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь активным деятелям Советского Союза,— говорилось в распространенном ТАСС сообщении "Арест группы врачей-вредителей".— Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, состояли в наемных агентах у иностранной разведки». Всего были арестованы 37 человек — врачи и жены некоторых из них. В числе главных фигурантов дела прадед не был, и как полагают некоторые исследователи «дела врачей», был арестован заодно с основными обвиняемыми, чтобы сгладить антиеврейский характер кампании. В открытых источниках по делу о нем говорится лишь вскользь. Зато в газетах и на радио того времени то и дело упоминали его коллегу и однофамильца, профессора Петра Егорова, начальника Лечсанупра. И эта пропагандистская кампания едва ли не меньше, чем сам арест, угрожала жизни и карьере оставшихся в Ленинграде двух дочерей и служившего на Балтике зятя. В одном из писем бабушке (они хранятся теперь у меня, в большой картонной коробке) дед признается: «От меня отказались все друзья и родные; кроме твоих, я ни от кого больше не получил после отпуска ни одного письма». «Эти проклятые слухи, которые распространились обо мне довольно далеко по случаю нашей женитьбы и процесса над однофамильцем твоим, которого сочли твоим отцом, просто выводят меня из терпения и довольно больно действуют мне на нервы»,— пишет он в феврале 1953-го. «Сегодня я встретил одного знакомого офицера из штаба флота,— продолжается письмо.— Вместе с рукой для приветствия он задал мне вопрос: "Правда ли, что ты женился на дочке этого Егорова?" Когда я ему ответил, что на дочке не того Егорова, которого знают из сообщений, а другого, то он сказал мне: "А мы уж думали, ты влип и теперь кончится твоя карьера… Пропал, думали, малый". Правда, я убедил его в том, что это ложный слух, но ведь каждого человека, который хоть краем уха слышал эту басню обо мне, нет возможности убедить в обратном, это пришлось бы ездить по Балтике и рассказывать, что все неправда. Словом, слух прошел, а теперь доказывай, что ты не верблюд. Впрочем, все надо пережить, видно, рожден для вечных противоречий и неприятностей. Бывает и хуже, а у меня еще много радостей и было, и будет. И я брошу все неудачи принимать к сердцу, к черту печали! В аду тоже пляшут, значит, и там бывает весело. Решено — только смеяться и чувствовать себя довольным и бодрым». «Это письмо ты, пожалуйста, прочитав, уничтожь» Фото: Из семейного архива Как позже заявил Никита Хрущев, указание «арестовать группу крупных специалистов советской медицины», а также указания, как вести следствие и как допрашивать арестованных давал лично Иосиф Сталин. «Сталин сам вызывал следователя, инструктировал его, указывал методы следствия, а методы были единственные — бить, бить и бить»,— говорил Хрущев в своей знаменитой речи на ХХ съезде. Впрочем, в семье шепотом потом пересказывали, что были и другие методы: арестованных морили голодом, а в камеру на пол наливали по щиколотку ледяную воду, и держали там без одежды. Сесть можно было только на пол, в воду. Довести дело до конца не успели: Сталин умер 5 марта 1953 года. В очередном письме деда с Балтики, написанном 7 марта 1953 года, нахожу две страницы соболезнований и спрашиваю себя: это искренне или оттого, что письма вскрывались? «Событие до такой степени потрясающее, что даже здесь, среди людей военных, которые, казалось бы, никогда не должны ни в какой степени терять живость движения и мышления, чувствуется страшно угнетающее действие этого несчастья. Как-то видно, что каждый именно в эти дни по-настоящему понял, как близок ему был этот человек и как велико горе от случившегося. Все лодки военно-морские флаги держат приспущенными. Приспущенный флаг означает "имею на борту покойника" или "за борт упал человек и еще не спасен". И действительно, каждый корабль, как каждый человек, имеет сегодня покойника»,— пишет дед. В то же время бабушка говорит, что в Ленинграде не плакали: до Москвы далеко, и только ясно было, что что-то изменится. Постановлением Президиума ЦК КПСС от 3 апреля 1953 года 37 врачей и членов их семей были полностью реабилитированы. Я снова ищу подходящее письмо с Балтики: его дед отвез на почту лично, а значит, вероятность вскрытия по пути была ниже и можно было быть более откровенным: «Я очень рад благополучному исходу дела; это меня освободило от великих огорчений, которые должны были быть очень скоро, если бы процесс не кончился. Я не могу тебе рассказывать, куда меня вызывали и что мне предлагали . Великую пользу здесь сыграло мое последнее решение не говорить ничего, пока сами не вызовут. И пожалуй, все было бы незаметно, если бы к нам не прибыла инспекция из Москвы, которая проверяла личные дела и потребовала внести все изменения. Вот тут меня обязали подать дополнение к автобиографии и свидетельство о браке. Я должен был написать о жене и ее родителях. С этого началось. Правда, никто кроме лиц, работающих в известном органе, не знает и не будет знать. Второго апреля мне сообщили, что действительное положение вещей другое и "кажется, нет надобности в профилактических мерах с вами", а сегодня после телефонного разговора вызвали и сказали, что министр "считает вас нужным подводному флоту". Это письмо ты, пожалуйста, прочитав, уничтожь. Я с удовольствием поздравил бы старика со "светом божьим", да забыл его адрес. Ты уж в своем письме поздравь его от меня и пожелай быстрейшего физического и духовного становления». После освобождения и реабилитации прадеда восстановили на прежнем месте работы. 24 апреля 1953 года Лечсанупр Кремля был реорганизован в Четвертое управление (впоследствии — главное управление) Министерства здравоохранения СССР. Передо мной лежит пропуск №1885 в Четвертое управление на имя Михаила Николаевича Егорова. На пожелтевшей карточке — осунувшийся мужчина с кругами под глазами и плотно сжатыми губами. Он дожил до 1968 года, застав, как дочь Лада стала врачом и родила сына (моего отца) и дочь, а Василий дослужился до командира атомной подводной лодки. Сам пропуск прослужил недолго: работать в системе правительственной медицины профессор Егоров больше не хотел и после реабилитации перевелся в Институт питания.
