Войти в почту

Он был очень хорошим врачом… Я так и не написала о нем ни строчки, не знала, как подступиться. Считала себя плохой дочерью, хотя любила его больше жизни. У отца было своеобразное чувство юмора. Думаю, уж кто-то, а он оценил бы тот факт, что на его похороны дочь ехала с бандитами. Самыми настоящими, уралмашевскими. Моя тогдашняя подруга Гулька расстаралась: привлекла все свои "светские связи". Гулька чувствовала вину. "Если бы ты опоздала на похороны отца, я бы себя не простила", — Гулька была правильной чувихой, хотя и состояла в уралмашевской банде, "бригаде", как тогда говорили. В Ёбурге начала девяностых это никого не шокировало, знаете ли. По ночам в городе грохотали перестрелки враждующих "бригад", а я спешно дописывала диплом на журфаке Уральского госуниверситета. Почта работала из рук вон плохо (да что могло работать хорошо там, в агонизирующей стране?), и серый листочек телеграммы с косо наклеенными строчками "приезжай срочно папа умер" принесли в общагу поздно вечером, ближе к ночи, когда, проработав двое суток без сна, я отрубилась в своей комнате, закрывшись изнутри. Почтальонше было влом подниматься на пятый этаж и она всучила телеграмму Гульке, по обыкновению отирающейся возле подъезда. Гулька телеграмму взять взяла, нерешительно поскреблась в запертую дверь, но отдать так и не решилась. Она сама недавно приехала из родной Уфы, с поминальной тризны. В начале девяностых наши отцы мёрли со страшной силой. Их поколение было не готово жить по новым правилам – то есть совсем без правил. Они не умели воровать и не умели убивать. Они умели честно и с полной отдачей работать, но это вдруг стало никому не нужным. И отцы начали уходить – обреченно, затылок в затылок, точно их вели на расстрел. Умирали от каких-то нелепых болезней, которыми никогда не болели. Пройдите по кладбищу в любом городе СНГ: сектора 90-х это сплошной некрополь мужчин 40-50 лет. Наши папы. Они оказались нужнее на небе, чем тут, на земле. У меня не было телеграммы от врача, и меня не пустили на поезд. В этом был какой-то зловещий черный юмор, ведь умер-то врач. Гулька привезла меня на вокзал к самому отходу последнего поезда и пихнула в купе, где сидели страшные люди в негнущихся кожанках. Они ехали в Курган по своим бандитским делам. Проводник обходил купе, вжимаясь в противоположную стенку. — Доктор, гришь, батя твой был?— только и спросил меня старший из братков, — и добавил. — Ничего не бойся, довезем до твоего Петропавловска в лучшем виде. Я оценила деликатность этих людей: когда поезд тронулся, они всей гурьбой ушли в вагон-ресторан и больше я их не видела. Благодаря им, я успела проводить отца. Раздолбанное такси влетело во двор, когда вынесли гроб с каким-то чужим дедушкой. И только тогда мне открылся подлинный масштаб его личности. Наш довольно просторный двор был буквально запружен народом. Народ все прибывал и прибывал. "Кто все эти люди?", — спросила я, у женщины с худым изможденным лицом. "Пациенты, это все пациенты и их родные, — скороговоркой ответила изможденная. – Меня твой отец, можно сказать, за ногу вытащил с того света. Медсестра так и сказала мужу: "Повезло вам, что сегодня дежурит Петр Дмитриевич. У нас примета есть: при нем тяжелые выживают". У отца было любимое выражение — успокаивая родственников больного, он говорил: "Не волнуйтесь, я за ним буду присматривать". Присматривать – смешное словцо, легкомысленное какое-то. На самом деле он не отходил от пациента ни на минуту. И тяжелые выживали. "Легкая рука", — говорили медсестры. "Учите матчасть", — отмахивался отец. Он очень много читал по своей и смежным специальностям. О, эти книги, пропахшие медицинским эфиром, с неинтересными мне графиками и таблицами, — ими была забита наша квартира. Я точно знаю, что он был хорошим отцом, хотя из-за этой работы его практическим не видела семья и все такое. Он чувствовал свою вину, и те редкие дни, когда не дежурил в больнице, старался превратить для нас в праздник: зимой мы ходили в дальние походы на лыжах, а потом он, один из первых дачников в нашем городе, купил настоящую моторную лодку и весь Ишим с его тайными и лучшими пляжами и зарослями ежевики и дикой малины стал – наш. Они были настоящими, наши отцы, потому что, даже сгорая на работе, умудрились дать своим детям главное: чувство защищенности и гордости. Ребенку жизненно важно гордиться своим отцом, знать, что он востребован и ценим обществом. А когда они ушли, в сущности, брошенные новым режимом на произвол судьбы (далеко не все смогли переквалифицироваться в бандитов и бизнесменов-ларечников, торгующих "сникерсами" и сигаретами поштучно), нить, связывающая их с нами, не оборвалась. 25 лет прошло, а я всё время чувствую, что оттуда за мной, непутевой, присматривают… На совесть присматривают, хорошо. По-другому просто не умеют.

Папин день
© Sputnik Казахстан