Тела грядущих дней

Найджел Акланд (Nigel Ackland) работал металлургом на одном из лондонских заводов. Несколько лет назад в результате несчастного случая он лишился правой руки, которая была ампутирована по локоть. После этого Найджел несколько лет пользовался обычными протезами, пока компания RSLSteeper не предложила ему поучаствовать в испытаниях бионической руки BeBionic 3.0, управляющейся силой мысли. Устройство считывает нервные импульсы из верхней, ампутированной части руки, обрабатывает их и преобразует в сигналы, управляющие движением роботизированных мышц. Найджел с помощью своей кибернетической руки может справляться только со сравнительно простыми задачами: завязать шнурки, разбить яйцо в яичницу, налить бокала пива. Но без протеза, по его словам, он уже чувствует себя абсолютно беспомощным. Валерий Спиридонов — программист из Владимира. Валерий с раннего детства страдает от спинальной мышечной атрофии — врожденного генетического заболевания, приводящего к патологическому ослаблению мышц. Сейчас он может поднимать грузы не тяжелее нескольких сотен граммов и передвигается только на инвалидной коляске. Средняя продолжительность жизни при таком заболевании, по словам Валерия, не превышает двадцати лет. Поэтому в 2015 году он вызвался стать первым добровольцем в опытах итальянского хирурга Серджио Канаверо, готовящего операцию по пересадке головы человека на тело погибшего донора. Сейчас состояние этого проекта не ясно — скорее всего, первые операции Канаверо проведет в Китае и, соответственно, первыми пациентами хирурга будут китайцы. Операцию планируется провести в декабре 2017 года, но с Валерием по поводу этого времени и необходимой подготовки пока никто не связывался. Ольга Левицкая, нейробиолог, CEO Cyber Myonics, аспирант НИУ ВШЭ. Главный разработчик и испытатель кибермионического костюма CyberSuit, использующегося для считывания и воспроизведения движений и ощущений. Три года назад Ольга в результате рассечения нерва потеряла возможность двигать частью левой руки. Тогда она собрала команду разработчиков, вместе с которыми была создана кибермионическая перчатка. С ней, по словам Ольги, ей удалось не только вернуть подвижность руки, но еще и научиться играть на контрабасе с нуля за 21 день. Перчатка сначала «записывала» движения профессионального музыканта, а потом подавала аналогичные нервные импульсы на неподвижную руку Левицкой, замещая деятельность травмированного нерва. Сейчас в Cyber Mionics разрабатывают несколько версий киберкостюмов для разных нужд, однако для потребителей пока доступны только костюмы для ускоренного освоения игры на гитаре и барабанах. Деревянные ноги у пиратов, крюки — есть ощущение, что раньше отношение к протезам, не похожим на части человеческого тела, и вообще отношение к увечьям было нейтральнее. Они принимались почти как норма для некоторых профессий. Теперь же, кажется, каждый человек, лишившийся на производстве, например, пальца или фаланги пальца хочет получить протез, максимально похожий на настоящии палец. С чем это связано, по вашему мнению? С техническим прогрессом, принесшим новые возможности? С усложнением жизни, где тяжело справиться без пальца? Или с повышенным социальным давлением? Акланд: Я бы не сказал, что отношение к крюкам и увечьям было нейтральным. По опыту последних десяти лет, которые я прожил с ампутированной конечностью, отношение к ним было очень негативным. На меня глазели, показывали пальцем, избегали, надо мной смеялись, кричали и оскорбляли. Со мной разговаривали, как с умственно отсталым и все потому, что я потерял руку в результате несчастного случая. Мне кажется, что мы осознаем свою смертность, глядя на другого. Когда вы видите кого-то вроде меня — человека без руки или с крюком — это суровое напоминание о том, как легко ломаются наши тела. Вы не думаете, что такое может случиться с вами — пока не встретите такого, как я. И вот, вы уже ставите себя на мое место, представляете, как бы на вас смотрели прохожие — точно также, как вы разглядываете меня. Только тогда вы понимаете, что это может случиться и с вами. Пугающая мысль, правда? Технологии наподобие моей бионической руки меняют отношение людей к тому, каково это — быть ампутантом. Люди больше не воспринимают меня умственно отсталым. Они видят мою руку, как я «естественно» и легко ее контролирую, и страх исчезает. Люди — социальные животные, и без принятия окружающих мы превращаемся в изгоев, а жизнь может быть очень жесткой. Эта технология возвращает нам принятие, она делает ампутацию приемлемой. Если бы экзокостюмы были бы доступнее, я думаю, что такое же принятие получили бы и инвалиды-колясочники. Социальное давление не заставляет меня носить протез, у меня есть выбор. Технология дает мне выбор, и я выбираю протез потому что он дает мне чувствовать себя цельным, а вам — не пугаться моего вида. Беспроигрышная ситуация. Спиридонов: Человек, который стоит перед выбором: восстанавливать ли ему потерянный палец или нет, и без всякого социального давления заинтересован в операции, потому что с потерей каждой части тела мы теряем какую-то часть своих функций. Я не думаю, что влияние общества здесь велико. Тем более мы видим, что сейчас люди приходят к достаточно замкнутой жизни, когда каждый может найти себе развлечение в гаджете или в интернете — любое влияние социума сейчас скорее ослабевает, чем возрастает. Другое дело — развитие технологий. Сегодня имплантаты можно делать уже не такими страшными и уродливыми, как крюки пиратов, а вполне эстетически приемлемыми. Даже красивыми, вызывающими зависть. Развитие технологий привело к тому, что теперь люди вживляют в себя различные чипы уже не по медицинским показателям, а из тяги к экспериментам. Сегодня это уже не пугает. Левицкая: Любая одежда и в том числе протезы — это сигнальные механизмы, которые показывают другим людям, к какому сословию ты относишься: галстук-бабочка, очки, часы, крюки у пиратов, отрубленные пальцы у мельников. Вместе с этим люди всегда стремились к такой деятельности, чтобы их тела оставались наиболее сохранными, а протезы и ампутированные конечности автоматически идентифицируют тебя как работягу, ну, или как человека, испытавшего в жизни что-то неладное. Поэтому сейчас люди стремятся к максимально правдоподобным протезам. Когда в детстве вы впервые услышали про киборгов, что вы тогда подумали? Акланд: Как и большинство людей, я вырос в мире, где научная фантастика всего изображала киборгов как что-то отрицательное, что-то, чего боишься: например киберлюди из сериал «Доктор Кто» или Терминатор. Поначалу я был не в восторге, когда меня стали звать «киборгом». Отвечал им: «Я не киборг, я — человек». Но когда понял, что означает термин, то смирился. Правда, представляться Найджелом Киборгом я не готов, хотя формально я он и есть. Спиридонов: Слово «киборг» для меня всегда означало машины с добавлением живых тканей или клеток, а не людей с добавлением электроники. Соответственно, тогда я подумал что-то вроде: «О, как здорово. Будут какие-то механизмы, которые будут делать ежедневные задачи и освободят человека для творчества!» Левицкая: Мне вспоминается картинка из детской энциклопедии по технике, где был нарисован человек будущего. Там у него были крылья, зонтик на солнечных батареях и еще много всяких замечательных вещей для восстановления и расширения возможностей тела. Выглядело миленько, но теперь мне кажется, что абсолютно по-дурацки. Не очень эстетично заменять какие-то отдельные части: надо либо переносить полностью сознание на неорганический носитель, либо выращивать тело здорового клона. А совсем здорово было бы выращивать новые органы и восстанавливать ткани в том же теле, а не пихать туда кучу разных железок. Сама для себя я недавно определила слово «киборг» более широко: это человек, у которого есть встроенное устройство, обладающее вычислительными мощностями и способное оказывать воздействие на тело, а также каким-либо образом выполнять некоторые его функции. Для меня первый киборг — это Робокоп. История про него появилась еще в начале 90-х и тогда казалось, что киборги — люди, совмещенные с машинами — уже рядом. Прошло четверть века, но так ничего особенно и не поменялось. До киборгов, напоминающих Робокопа еще очень далеко. Почему? Акланд: Я вижу две причины, по которым технологии Робокопа продвигаются небыстро: жадность и доверие. Жадность: робототехника и протезирование — потенциальный источник прибыли, а деловые люди очень жадные: они хотят ее всю без остатка и сделают что угодно, чтобы она досталась именно им. Вот они и закрывают технологию патентами, чтобы никто без разрешения ее не использовал и не разрабатывал. В результате прогресс замедляется. Доверие: все, что человечество когда-либо разрабатывало во имя добра оборачивалось насилием. Расщепление атома должно было дать миру дешевую энергию, а человечество сделало бомбу. Авиапутешествия должны были открыть мир для всех, а человечество построило бомбардировщики и штурмовики. Даже к простому колесу приделали лезвия, чтобы колесницы калечили и убивали. Люди могут доверять Робокопу, но, но они никогда не доверятся тем, кто его контролирует. Технология может сделать мир лучше для всех, но для этого люди должны поменять свое отношение и к миру, и к другим людям. Спиридонов: Потому что пока нет запроса общества на подобные вещи. Сейчас, например, есть технология, позволяющая действительно сохранять мозг живым в отдельности от тела, но про нее мало кто знает (мы не знаем, о какой технологии говорит Валерий — прим. «Чердака»). Пока технологический мэйнстрим идет немножко в обход медицины: есть множество гаджетов, летающих вокруг тебя, снимающих тебя, развлекающих тебя, но с медицинскими устройствами такого бурного всплеска нет. Во-первых, не так много людей в них нуждаются, а во-вторых, еще меньше людей знает о возможностях технологий. В остальном идея робокопов выглядит технически вполне достижимой и рано или поздно мы к ней придем. Левицкая: Я Робокопа не помню, но меня впечатлила в свое время история инспектора Гаджета со всякими зубными щетками, выскакивающими из запястья. Это было забавно, потому что абсурдно. Даже встроить навык или знание в собственное тело с использованием киберкостюма требует глубочайших познаний в физиологии нервной деятельности, биохимии и биофизике. Когда же мы хотим еще и внедрять что-то стороннее внутрь живых организмов — этих сложных, миллиардами лет складывавшихся систем с их геномом, микробиомом и так далее, тогда все начинает лететь в тартары, вызывать иммунный ответ или просто зарастать. Хочется все же больше раскрыть потенциал живой материи, объединив ее с технологиями на микроуровне, а не впихивать целиковые устройства. Готовы ли вы добавить к своему телу то, чего там от природы не должно быть: еще одну пару рук, способность видеть в ультрафиолете? Какую «экстраспособность» вы бы выбрали? Акланд: Я добавил бы что-то к своему телу, только если бы это стало общедоступными: не хочу становиться частью технологической элиты. А из «экстраспособностей» я был бы рад стать мудрее, но мудрости технология никогда не сможет ни дать, ни воспроизвести. Спиридонов: Знаете, выбрал бы самые обычные и уже достижимые сейчас вещи — например систему ментального контроля над инвалидным креслом. Левицкая: Что значит не должно быть? Кто вообще придумал эти дурацкие слова — «не должно»? Никто никому ничего не должен. Например, миллионы лет назад у наших предков был хвост — почему он теперь не может вернуться? Человек так любит себя самого, что склонен проводить четкие различия между собой и животными, хотя в реальности их нет. Впрочем, это уже немного другая тема. Мы, например, уже сейчас создаем для меня первый анатомичный экспериментальный русалочий хвост с элементами экзонервной системы, чтобы подключить его к моим ногам, чувствовать и, соответственно, лучше маневрировать в потоках воды. Исследования показывают, что сознание человека определяется в том числе и физиологическими особенностями его тела — например частотой сердцебиения. Меняют ли кибернетические протезы сознание человека, его чувствительность, образ мышления? Акланд: Мой протез не передает тактильных ощущений. Чтобы это компенсировать, я смотрю, что он делает и прислушиваюсь к моторам (при сжимании и разжимании они звучать немного по-разному). Прежде чем что-то сделать протезом, мне нужно подумать, как именно я это буду делать. Попробуйте хватать все плоскогубцами — сразу поймете, каково это. Спиридонов: Опосредованно меняют. Как я уже говорил, я искренне надеюсь, что технологии освобождают разум и интеллектуальные способности от рутины, для того чтобы человек мог развивать свои способности и заниматься тем, что, действительно важно, интересно и двигает вперед как его самого, так и все человечество. Ну или хотя бы проводить время с семьей, потому что сейчас мы видим у всех вокруг сумасшедшую занятость, и иногда даже не успеваешь позвонить близким людям. Как-то разгрузить человека, дать ему остановиться и оглядеться — вот чему помогают любые технологии. Левицкая: Любое физическое взаимодействие человека с предметом меняет схему его тела. Когда я беру вилку, я на самом деле думаю не про вилку саму по себе, а про вилку как продолжение своей руки: мы учимся манипулировать предметами, вписываем их в свою тактильно-кинестетическую базу и делаем их частью нашего тела. Соответственно, в таком контексте киборгизация — это нормальная ситуация: раньше мы дополняли себя механическими орудиями труда, а теперь — различной электроникой, и это очень сильно меняет и мышление человека, и физиологию. Я сейчас ношу наши костюмы практически постоянно, и в результате поменялась невероятно: похудела, помолодела — биохимия крови на уровне пятнадцатилетнего подростка, и веду себя соответствующе. К тому же я получила много физических навыков — научилась играть на контрабасе, стоять на руках, получаю лицензию водолаза — а любой навык физически меняет наш мозг и, значит, и наше сознание тоже. Это невероятное удовольствие — учиться чему-то новому. Развитие электроники и интернета привело к тому, что человек стал передоверять многие свои функции технике. Вычисления — калькуляторам, память — компьютерам и цифровым архивам, взгляд — фотоаппарату, выбор фильма на вечер — рекомендательным алгоритмам. Киборгизация продолжит этот процесс? Человек продолжит передоверять свои физические функции машинам? Акланд: Да, возможно. Кто-то без сомнений будет передавать все больше физических и интеллектуальных функций компьютеру. Те, кто откажется, могут оказаться в невыгодном положении, но только пока у первых батарейка не сядет. Спиридонов: Очень на это надеюсь. У себя дома я уже передоверяю машинам часть бытовых функций: пользуюсь роботом-пылесосом, светотехникой, включающейся в соответствии с временем в моем часовом поясе. Время — самый дорогой ресурс, его нельзя купить, его нельзя продлить радикально, а технологии позволяют его экономить. Левицкая: Однозначно да. Любое доверие — это, прежде всего, свобода, и человек продолжит доверяться технике. Например, каждый раз, когда мы что-то припоминаем, мы перезаписываем воспоминание. Мы не можем вспомнить информацию, не исказив ее, — такой физиологический косяк. Поэтому если мы сможем делегировать нашу память компьютерам — каким-то надежным и компактным нейроимплантам, — то будет просто замечательно. Это же как книги, но всегда при себе и по-умолчанию прочитанные. Если появятся надежные имплантаты для улучшения интеллектуальных способностей, например, улучшающие обучаемость и помогающие выучить язык, вы бы стали ими пользоваться? И какой бы выбрали? Акланд: Лично я бы не согласился на мозговой имплантат, даже «надежный имплантат». Мозг — самый мощный компьютер, какой только есть. Научиться и так можно чему угодно, а имплант может нас сделать еще более ленивыми, чем сейчас. Есть что-то очень приятное в получении нового навыка, а имплантаты могут нас этого лишить, сделать нас не такими самостоятельными, несовершенными, человечными. Спиридонов: Я сторонник чего-то нового, экспериментов. Поэтому да — мне будет интересно этим заниматься. По поводу конкретной способности: вы знаете, большим шагом вперед будет, если мы найдем способ побороть лень. Это будет дикий прогресс сразу. Так что выбрал бы имплантат для борьбы с ленью. Левицкая: С языками и другими навыками я думаю не будет никаких специальных имплантов. Можно обойтись точно такими же неинвазивными инструментами, как наш киберкостюм, и обучать мозг интеллектуальным навыкам точно так же, как наше тело обучается моторным навыкам. Про память я уже говорила — будет, наверное, прекрасно, если появятся такие нейроимлпанты. Хотя я больше сторонник свободного извлечения таких устройств и лучше все-таки с неинвазивным подключением. Представьте, что в далеком будущем люди научились надежно копировать сознание человека — всю его память, навыки, мысли, мечтания и склонности — на физический носитель. И с приближением смерти, физического угасания тела, каждому человеку предлагают следующий выбор: скопировать свое сознание в тело другого человека-донора, скопировать свое сознание в антропоморфного робота или умереть. Что бы вы выбрали? Акланд: Для меня бы это зависело от обстоятельств. Если бы я был смертельно больным ребенком, я бы оставил выбор родителям. Если бы я был молодым неженатым мужчиной в расцвете сил — выбрал бы донора. Если бы приближался к концу «естественной» биологической жизни, я бы выбрал смерть. Мне не кажется, что использовать технологии, чтобы продлить свою жизнь за «естественный» предел — справедливо или правильно. Спиридонов: Я пока, даже используя всю свою фантазию, не могу себе представить клонирование своего сознания в машину. Как это возможно? Что, например, случится если машина уже включена, а я пока жив? В любом случае машина вряд ли будет мной — у нее будет опыт, который я накопил за всю свою жизнь, у нее будет те же механизмы принятия решения — и все. Поэтому я бы предпочел сохранить свой разум в биологической оболочке, у которой к тому же есть множество плюсов — можно курить, можно пить кофе. Простые радости часто вызывают массу восторга. Левицкая: Я бы выбрала другой вариант. Мой идеал — это русалочка с крылышками и ушками, существо, свободное от земных страстей, обитающее в воде и в небе, не имеющее необходимости есть ртом — внутри крыльев живут фототрофы, обеспечивающие организм питанием — и с возможностью объединять множество сознаний в распределенную сеть. Созданию такого сверхчеловеческого организма я посвящаю свою жизнь. Свое сознание я бы хотела переселить именно в такое тело. Один человек слишком вспыльчивый, другой — склонен к суициду, третий — не может справиться со своими страхами. Появятся ли у человечества когда-нибудь «протезы морали» - устройства, корректирующие поведение человека и его характер в соответствии с какими-то идеальным представлениями? Акланд: Одна из многих вещей, которые делают нас людьми — это наша самостоятельность. Если бы нашу мораль определял кто-то другой, была бы она действительно нашей, — или чьей-то еще? На основе чей морали делать протез — политика, священника, ученого? Кто может решить, каким следует быть нашему моральному кодексу? У меня есть свой кодекс и набор принципов, которые я не буду нарушать. Они делают меня тем, кто я есть. Спиридонов: Норма — понятие относительное. Я недавно читал исследование, в котором в клиники США внедрили группу мнимых пациентов (Валерий имеет в виду опыт Розенхана, поставленный в 1973 году — прим. «Чердака»). Все они достаточно эффективно подделывали свое поведение под психически нездоровых людей и были госпитализированы, а потом пытались доказать врачам, что они такие подсадные утки и просто проводили эксперимент. Еще мне вспоминается фильм «Эквилибриум», где с помощью лекарств люди как-то эмоционально уравнивались и становились защищенными от порывов страстей и так далее. Я думаю, такие медикаменты существуют уже сейчас и даже наверняка применяются, но не хочется, чтобы это стало массовым. Тогда мы потеряем свою личность. Левицкая: Я считаю, что у человека нет такой вещи, как характер, а все патологические склонности — явления крайне редкие. Есть только социальные навыки и определенные состояния, обусловленные физиологическим дискомфортом. Таким состояниям все подвержены, поэтому в обществе придумано так много оправдательных слов, дающих моральное право повесить на состояние ярлык данности и перестать работать над собой и совершенствоваться, прикрываясь болезнью или характером. Технологизация как раз поможет нам, наконец, изменить это представление массово и позволит менять не только мир вокруг себя, но и самого себя изнутри. Я и мои коллеги это очень хорошо понимаем на личном опыте и разбираемся в этом профессионально. Можно сказать, что киберкостюм как раз выступает как поведенческий имплант. Он делает смелее, сильнее, стройнее, помогает получить десятки разных умений, а в перспективе сможет обучать и эмоциональному интеллекту. Мне иногда хочется просто взять и показать людям, которые хамят, болеют и проживают в тоске свои бесценные жизни, насколько они на самом деле добрые, умные, как красивы их человеческие тела и как на самом-то деле безграничны их возможности в самовыражении своего творчества через музыку, танец, живопись. Мне хотелось бы жить в здоровом и счастливом обществе. Поэтому я хочу чтобы люди обладали здоровыми, стройными телами и в совершенстве ими владели для лучшего творческого самовыражения. Ведь тогда гораздо ярче становится творческая индивидуальность каждого. Замечали, когда школьники одеты в одинаковую форму — вы обращаете внимания на их лица, когда каждый из них одевается, как хочет — вы смотрите на одежду. Меня чрезвычайно заводит мысль о том, что же люди научатся видеть друг в друге, когда для идентификации станет недостаточно смотреть лишь на внешнюю оболочку. Вам бы хотелось узнать глубину человечества? Валерий Спиридонов, Ольга Левицкая и Найджел Акланд в прошедшие выходные выступили с лекциями на московской площадке фестиваля Kaspersky Geek Picnic 2017. 24−25 июня фестиваль пройдет в Санкт-Петербурге. В субботу, 24 июня, свою лекцию там прочитает Ольга Левицкая.