Понять ковид: катастрофа как отсутствие смысла
Религиозный мыслитель может видеть в природном катаклизме пример вмешательства высшей силы, сторонник консервативной революции может надеяться, что катастрофа окажется давно ожидаемым разрушителем либеральной цивилизации, но чаще в новоевропейском дискурсе, далеком и от религии, и от апологетики разрушения, катастрофа поддается осмыслению с большим трудом, она чем дальше, тем больше оказывается прорывом чистого иррационального, которому трудно приписать какой бы то ни было смысл. Сам этот факт, несомненно, является важным аргументом в руках консервативных мыслителей, которые легко могут продемонстрировать, что в картине мира оппонентов имеется нечто вроде слепого пятна, зоны, где не работает враждебная идеология. Медицинский работник у «красной зоны» во временном госпитале для пациентов с COVID-19. Кирилл Каллиников / РИА Новости Важнейшим памятником европейской мысли, знаменующим откровенное признание в неспособности сделать катастрофу смыслообразующей частью мировоззрения и увидеть в ней что-либо, кроме деморализующей силы, несомненно, является «Поэма о гибели Лиссабона» Вольтера — философско-поэтическая реакция на землетрясение 1755 года. Враждует вся земля — стихии, люди, звери. Признаем: зло сродни печальной этой сфере; Приподнят ли покров великими умами? Нет: книга жребия закрыта перед нами. Неведом человек себе же самому. (пер. А. Кочеткова) Главная идея поэмы Вольтера, чей подзаголовок звучит «Проверка аксиомы “Все во благо”», заключается в том, что стихийное бедствие не поддается оптимистической рационализации, встраиванию в сколько-то оптимистическую картину мира. Землетрясение, кроме прочего, продемонстрировало бессилие, недостаточность имевшихся философий — было показано что «книга жребия закрыта перед нами». По мнению Вольтера — здесь его мысль особенно современна, поскольку релятивистична — возможность оптимистической рационализации зависит от того, насколько сам интерпретатор затронут бедствием. Но Лиссабона нет, — и веселимся мы. Вы, созерцатели, бесстрашные умы! Вдали над братьями вершится дело злое, А вы причину бед здесь ищете в покое; Но если бич судьбы познать случится нам, Вы плакать будете, как плачут ныне там. Слово «плакать», как видно из контекста, означает в данном случае не столько эмоциональную реакцию, сколько прежде всего отсутствие интеллектуальной реакции, то есть: будучи затронутыми бедствиями, мы будем не просто плакать — мы будем только плакать, а не интерпретировать, встраивая факт бедствия в схемы прогрессивного развития. За время, прошедшее со времени написания поэмы Вольтера, в западной культуре регулярно реанимировались или изобретались способы оптимистической рационализации катастроф, но ни один из них сегодня не считается солидным и заслуживающим доверия. К числу традиционных способов придания катастрофам смысла относят рассматривание бедствий как испытаний или наказаний, посланных высшими силами; их оценка с позиций добра и зла; поиск мистических совпадений, синхроний между природными и социальными катаклизмами; поиск виноватых в катастрофах; рассмотрение катастроф как знака, побуждающего выработать способ гармонично сосуществовать с природой или, наоборот, сплотиться против общего врага (например, астероида). Но когда мы столкнемся с землетрясениями или цунами, ни один из этих способов не сможет помочь — если только вы не верующий человек или не избыточно политизированный консерватор. Из публикаций, посвященных влиянию пандемии СOVID-19 на христианские церкви, можно увидеть, что последние оказались скорее пассивными реципиентами этих влияний: они приспосабливались к новым карантинным требованиям, иногда пытались саботировать их, делая вид ,что ничего не происходит, но масштабно не превращали пандемию в повод для каких-то новых видов религиозной активности. Для того чтобы увидеть всю невнятность ответов современного христианства на вызов пандемии ковида, надо сравнить его с тем разнообразием ответов, которое религиозная культура позднего Средневековья выработала на чуму XIV века — когда римский Папа в своем послании объяснял, что чума наслана Богом за грехи «христианского народа», когда разрушали языческие статуи как возможные причины божьего гнева, когда в чуме обвиняли иноверцев, когда целые города пытались вернуть к нравственной жизни, когда церковь вместе с государством пыталась создавать специальные системы социальной помощи, когда резко увеличивалось почитание определенных святых, считавшихся защитниками от чумы, и даже налаживалась чеканка специальных противочумных монет-амулетов. Парадокс восприятия иррациональных катаклизмов заключается в том, что хотя они приковывают к себе внимание, сказать о самом по себе стихийном бедствии, как правило, нечего: в нем нет смысла. До известной степени в наблюдении устрашающего стихийного бедствия мы можем наблюдать работу феноменологически чистого сознания, поскольку внимательное восприятие его почти не искажается вторичными интеллектуальными интерпретациями, мы просто смотрим — как того требуют учителя медитации, и можно даже предположить, что медитация предполагает восприятие любого предмета как стихийного бедствия. Известно, что однажды наступает момент, и о бедствиях, которые были сенсацией и главной темой повестки дня, вдруг перестают вспоминать, даже стараются их скорее забыть. В коллективной памяти о бедствиях бывают такие довольно резкие «переходы к забвению». Португальский историк Рюи Тавареш установил, что количество упоминаний о великом Лиссабонском землетрясении 1755 года вдруг резко упало примерно через 5 лет после землетрясения. Разумеется, психологические истоки внезапного забвения прежде всего в том, что память о бедствии вызывает боль, горечь, чувство незащищенности — но, думается, немаловажной причиной является также отсутствие возможности дать рациональную интерпретацию, вписать в оптимистичную и осмысленную картину мира. Поскольку в самой катастрофе не усматривается успокоительного или мотивирующего смысла, возникает соблазн резко переключить внимание от самой катастрофы к смежным обстоятельствам, что почти всегда и происходит. Иррациональность катаклизма содержит серьезный соблазн и серьезный мотив отвлечься от него самого и думать о его последствиях, тем более что с точки зрения практики нет возможности влиять на сам катаклизм, но можно заниматься последствиями: оказывать помощь раненным, разгребать завалы, доставлять в район бедствия лекарства и т.д. Перенос внимания с катаклизма на смежные объекты сам может стать мощной иррациональной силой — поскольку огромное впечатление, производимое катаклизмом, ищет эмоционального выхода; и тогда может возникнуть поиск виновных, вторичная рационализация может объявить виновными иноверцев или власти (которые, скажем, не придавали значения сейсмоустойчивости зданий), и тогда природный катаклизм оборачивается погромами или политической нестабильностью. Подводя некоторые итоги. Сегодня — в отличие от Средневековья — мы не располагаем дискурсивными инструментами, позволяющими осмыслить бедствия непреодолимой силы так, чтобы это осмысление было релевантным человеческой жизни и человеческим действиям, чтобы оно обладало очевидной моральной или политической значимостью, чтобы оно было включено в систему ценностей, обладающих мотивирующей силой. У нас нет надежды, что в обозримом будущем прогресс породит средства сделать жизнь на планете безопасной, что будут изобретены лекарства от смерти и средства управления землетрясениями. Наоборот: растущая уязвимость техносферы и угрозы глобального потепления показывают, что среда обитания контролируется нами все хуже и становится если не более опасной в статистическом измерении, то более склонной порождать впечатляющие инциденты. Если бы не было АЭС, цунами в 2011 году не привело бы к фукусимской катастрофе; если бы не было линий электропередач, мы бы не опасались, что ураганы оставят нас без электричества; если бы не было реактивной авиации, Эйяфьятлайокудль не нанес бы такой удар по мировому транспорту. Эту взаимосвязь обнаружил еще Жан-Жак Руссо в своем знаменитом письме Вольтеру по поводу его «Поэмы о разрушении Лиссабона». По мнению Руссо, главной причиной бедственности произошедшего землетрясения является, собственно, урбанизация: землетрясения происходят регулярно и повсеместно, но непоправимой катастрофой они оказываются только в случае, если в месте землетрясения оказываются сосредоточены тысячи домов и множество уязвимого имущества. Однако и к настоящему пессимизму мы тоже не способны, поскольку, с одной стороны, те бедствия, с которыми мы имеем дело, пока что не кажутся угрожающими существованию человечества, а с другой стороны, потому что у нас родилась привычка использовать аргументы пессимизма исключительно полемически и инструментально для нейтрализации беспокоящего активизма, но не для конструирования пессимистического мировоззрения. Глядя на бедствия, мы остаемся интеллектуально немы и философски беспомощны, что, впрочем, в некотором смысле тоже является плодом прогресса, ведь эта беспомощность — плод многих столетий критики «ложных» идеологий, пытавшихся осмыслять бедствия. Нет даже уверенности в том, что мы действительно нуждаемся в осмыслении бедствий. Однако каждый раз они встают перед нами как вызов, как прорыв в нашей рациональности, как просвет очищенного от интерпретаций бытия.
