Иди и не смотри
В прокате "Аустерлиц" Сергея Лозницы Премьера кино "Аустерлиц" -- редкий образец документального кино, выходящего в театральный прокат. Андрей Плахов видит в работе Сергея Лозницы травматический опыт репрезентации реальности современным искусством и одновременно -- опыт репрезентации самого искусства на самой болезненной его территории. "Аустерлиц" снят в Дахау и Заксенхаузене -- нацистских лагерях смерти, ныне превращенных в музеи под открытым небом, мемориалы позора и заката Европы. Здесь проводят выходные дни тысячи, нет, миллионы туристов, здесь звучат все языки мира, здесь посетители, среди которых много молодежи, фотографируют друг друга и делают селфи на фоне лагерных бараков и печей, в которых сжигали людей. Они бродят по дышащему смертью пространству, но не испытывают никакого ужаса: одеты в шорты и майки с легкомысленными надписями ("Today is your lucky day", "Fucking Fuck Happens"), болтают о своем, вполуха слушают экскурсовода... Вспоминаю, как, будучи на фестивале в Кракове, получил предложение посетить Освенцим. Меня добил вопрос: "А ланч там заказывать будете?" Психологически это очень понятно. Люди страшатся исторической правды, но удивительным образом гораздо больше пугаются художественного вымысла, инсценированных ужасов, чем документа. Например, было не так много желающих войти в мрачный мир фильма Алексея Германа "Хрусталев, машину!", хотя вряд ли можно сомневаться, что зловещие гримасы сталинизма в реальности превосходили показанное на экране. Тем не менее доверчивая публика предпочитает чернухе сглаженную картинку прошлого, когда история подменяется мелодрамой или другим "съедобным" жанром, тогда и какую-нибудь кровавую сцену можно проглотить. А вот фильм "Иди и смотри" Элема Климова, не щадящий зрительскую чувствительность, отвергается как "патологически жестокий". Напротив, эффект документального кино подорван ежедневной телевизионной хроникой повседневных насильственных смертей. Вместе с сопутствующей ей дежурной пропагандой она стала настолько привычным блюдом раннего или позднего ужина, что необходимо усилие для того, чтобы воспринять ее как чудовищную правду и испытать рвотный рефлекс. Видимо, поэтому прогрессивное документальное кино отказывается от наставляющего закадрового текста, а изображение подает отстраненно и отчужденно или как-то иначе вырывая его из цепи рутинных ассоциаций. Сергей Лозница представляет эту новую линию в документалистике наиболее последовательно и радикально. Даже его не лишенный публицистического пафоса "Майдан" не отступает от этих правил: противостояние в Киеве снято дистанцированной камерой, закрепленной на штативе, это полный контраст по отношению к суетливой ручной камере, бегущей за событиями. Характерно, что, переходя в область игрового кино, Лозница существенно трансформирует оптику, но в документальном остается своей линии верен до конца. В "Аустерлице" нет необходимости специально отчуждать материал, поскольку он уже отчужден мемориально-туристическим контекстом. И крылатая фраза Теодора Адорно "писать после Освенцима стихи -- это варварство" ребром ставит аналогичный вопрос перед современными музеями, особенно теми, что тематически связаны с войнами и массовым насилием. Название картине Лозницы подсказал роман Винфрида Георга Зебальда: в нем, в частности, фигурирует форт Бреендонк -- бывший концлагерь, обосновавшийся в бельгийской крепости. Автор романа подчеркивает впечатление стертости, которое оставляет тамошняя экспозиция, и добавляет: причина в том, что посетитель на самом деле не желал увидеть того, что там можно увидеть. Прийти и не посмотреть, посмотреть и не увидеть, пройтись по полю смерти с широко закрытыми глазами -- это формула современного "холокост-туризма". С одной стороны, отметился, съездил на уикенд в Освенцим и даже детей свозил в воспитательных целях, с другой... Кто может со стопроцентной уверенностью сказать, как правильно должен вести себя турист, оказавшийся в зоне запредельности, и вообще должен ли он что-либо? Стоит ли развивать и поощрять концлагерный туризм? Или надо вообще вытравить память, закрыв такие музеи? Вопросы, на которые нет ответа, но есть фильм, побуждающий их задать.