Любимая

— Четверки есть? — спросил папа, продолжая наигрывать что-то мелодичное. Спросил как бы между делом, неожиданно сменив какую-то веселую тему. — Есть. Струны гитары зазвучали звонче, напряженнее и, хотя работали над вполне себе даргинской мелодией, предательски выдали в уши начало пятой симфонии Бетховена. — Диплом будет не красный? — Синий. Мы продолжали сидеть, как сидели. По оба края одного дивана. Он с гитарой и я — обхватив руками колени. Оба смотрели в телевизор и оба думали. Это была весна пятого курса, я училась уже на заочном, работала в газете и на радио и совмещала это с замужней жизнью в доме, где каждый день до глубокой ночи бывали гости. Иногда гости бывали не до ночи, а месяц подряд. В общем, я думала о том, как несправедливо требовать от меня быть отличницей. А папа, должно быть, о том, как звонко его дочь когда-то читала гостям стихи, стоя на стуле, и о том, как могла та девочка пойти так сильно по наклонной. Минута. Десять. Пятнадцать. Горше, обидней, «зачемявообщеприехала». И тут мама вдруг обернулась в нашу сторону, засияла искусственной улыбкой и, выжав из себя робкий, счастливый смешочек, сообщила: «Синий такой красивый цвет. Красивей, чем красный». Мы попытались сохранить серьезность, но рухнули от смеха. В этой истории вся мама. Простая, как тексты певицы Натали. Она абсолютно нормальная дагестанская женщина: хинкал для толпы гостей в полночь, курзе с мясом в 6 утра. Мама всегда очень любила математику, знала ее хорошо и мечтала получить высшее образование, но семь младших братьев и сестер, готовка, уборка, коровы… Коровы! Их ненавидела вся наша семья. А папа даже сделал со двора еще один выход — для маминой скотины. Чтобы найти хоть какой-то компромисс. Потому как от слов «Пора продать твою Марию» мама начинала чахнуть, как горьковская Анна из пьесы «На дне». Ее Мария каждый год рожала нового главного героя или героиню очередного сериала вроде «Тропиканок», «Клонов» и «Диких ангелов». Не знаю, сколько бы еще родилось Ракелей-Рут, Мейсонов и Тони в нашем доме, но однажды Марию задавили на трассе. Мама схватилась за сердце, остальные облегченно вздохнули, папа сказал: «Все. Больше никаких животных, кроме кота!» Но мама все равно просыпается в шесть. И будит всех. В детстве она просто садилась рядом и перечисляла все, что соседские девочки сделали, пока я сплю. Мухлисат, например, с завидным постоянством успевала «уже» подмести двор. Дети соседа Ацци, «которые младше тебя», выгнать скотину на пастбище и постирать ковер. И так далее. Когда взывания к совести и истории о соседках-супергероях оказывались бессильны, мама забирала одеяло и я все-таки вставала и замерзшим Каем шла пить чай и отогреваться. Вообще, подъем с постели — один из редких случаев маминого вмешательства в нашу с братом и сестрой жизнь. — Мама, можно я пойду на день рождения к Альбине? Все идут. — Вот твой отец, вот ты. — Мама, ты же моя мама, у тебя хоть какие-то права на меня существуют?! — Вот твой отец, вот ты. Если папа разрешил: «Ой, хорошо, хоть отдохнешь от своей учебы». Если не разрешил: «Правильно! Нечего девочкам вечерами где-то шляться!» Но иногда бывают и исключения. Недавно понадобилось срочно съездить к родителям в село. Не успев подготовиться к «фейсконтролю», купила по пути пилку и отчаянно пыталась подкоротить ногти. — Это что за цвет?! — не оценил папа неоновый зеленый. — Я сотру. — Сотри и не крась больше. — Хорошо. — Что ты ее ругаешь? — заступилась мама. — Она и так из-за тебя от Махачкалы до дома ногти пилила. — Они что, еще и длинные были?! Ну хоть попыталась. И ты думаешь: мама свой пацан. И ты забираешься с ней на кровать с теплыми пледами и чаем и выкладываешь все свои секреты. — Только папе не говори, хорошо? — Конечно не скажу! Ты что! А утром: — Мама просила не говорить, что она рассказала, но… Мама краснеет и делает вид, что она крайне увлечена индийским фильмом по телевизору. Или не делает, и все так и есть. Потому что «индия» у Аминат Сайдуллаевны — главная любовь в жизни. И если из зала доносится крик, — значит, Шанкара бьют. Ну или Метхуна, Хунмета и прочих Шакрукханов. «Не трогай его, сволочь!» — требует мама и закрывает глаза, когда очередная Ратха с криком «Не-е-ет!» летит в трех метрах над уровнем Дели, чтобы прикрыть собой пулю, летящую в сердце Шанкара (отчего-то медленней Ратхи). И мама плачет, когда Ратха умирает. Навзрыд плачет. Я несу маме воду. Не от заботы, конечно. Ради прикола. Меня отправляет папа. «Нет, — всхлипывает мама. — Убери». Какая тут вода? У мамы горе. Все-таки Ратха. Еще мама страшно ругает пакистанских родителей, не дающих дочери выйти за индуса. Или наоборот. Мама страдает: любящим сердцам мешают. — А если бы я влюбилась в русского? Или там… хотя бы в лезгина? — даю я ей пищу для размышлений. — Тебе заняться нечем? — спрашивает мама. — Иди двор подмети. Иллюстрации: Yokianna