Гугеноты на галерах
Гуманитарная интервенция — вмешательство в дела другого государства для предотвращения массовых убийств, геноцида, нарушения прав человека — стала популярным инструментом международных отношений с конца XIX века. Юристы и дипломаты так и не пришли к единому мнению, ограничивается ли гуманитарная интервенция только использованием вооруженных сил, или это понятие включает все возможные, в том числе мирные средства воздействия. Так или иначе, применение этого орудия всегда вызывало подозрения — в самом ли деле решение о гуманитарной интервенции вызвано искренней заботой об общечеловеческих ценностях и желанием спасти людей от смерти? Наиболее известным сегодня примеры гуманитарной интервенции сегодня — бомбежки Югославии силами НАТО в 1999 году и вмешательство международной коалиции в гражданскую войну в Ливии. Как гуманитарную интервенцию можно классифицировать и российскую операцию по «принуждению к миру» Грузии в 2008 году, и бомбардировку Сирии силами Франции, США и Великобритании в апреле этого года. Но как родилась сама идея того, что возможно вмешиваться в дела суверенного государства (и даже вводить туда войска) для защиты его же граждан от некоторой универсальной несправедливости? Обычно историки связывают первые гуманитарные интервенции со «внешнеевропейской» политикой XIX века. «Зверства» властей Османской империи при подавлении мятежей христианских меньшинств становились поводом для вмешательства европейских держав, начиная с войны греков за независимость в 1820-е годы. Дальше, в 1860-е годы, даже безо всяких государственных репрессий, при внутреннем конфликте между христианами и друзами в Ливане, Франция, Британия и Россия заставили ливанского султана впустить многотысячный европейский корпус в страну для наведения порядка. Теперь же историк Кэтрин Арнольд из Мемфисского университета (США) отодвинула «день рождения» гуманитарной интервенции. Ее исследование опубликовано в последнем номере журнала The English Historical Review, старейшем историческом журнале англоязычного мира. Опираясь на многочисленные памфлеты, письма и трактаты, Арнольд доказывает, что возможность влиять на внутреннюю политику других государств, исходя из общечеловеческих ценностей, была впервые продемонстрирована в конце XVII века. Не мученики, а страдальцы Тогда в Европе безостановочно шли конфликты. Тридцатилетняя война ослабила Испанскую империю, а после этого усилившаяся Франция, во главе с воинственным «Королем-солнцем», Людовиком XIV, до конца века пыталась расшириться на север и восток, к Нидерландам и Рейну. В 1685 году Людовик XIV отменил Нантский эдикт Генриха Наваррского, почти сто лет обеспечивавший религиозный мир во Франции. Все протестантское меньшинство Франции — гугеноты — оказалось вне закона: сотни тысяч людей должны были или перейти в католицизм или бежать из страны, бросив всё, а в случае неудачи отправиться в рабство на королевские галеры. Последних не просто изнуряли тяжелым трудом, но и регулярно жестоко избивали только за то, что они отказывались преклонить колена перед «телом Христовым». Гугеноты начали активную кампанию, пытаясь повлиять на общественное мнение и правителей протестантских держав — в особенности британских — чтобы те заставили Людовика XIV восстановить права, которые даровал им Нантский эдикт. Их главным орудием стали пронзительные описания быта заключенных, зачастую в изложенные в виде их писем (жанр эпистолярного романа в XVIII веке был очень популярен). Конечно, в основе этих текстов была религиозная риторика: рабов превозносили как мучеников за веру, терпящих пытки, но не отказывающихся от своих убеждений; их сравнивали с евреями в египетском плену и раннехристианскими мучениками, которых римские власти подвергали изощренным пыткам. Однако в этих памфлетах и трактатах, массово издававшихся в конце XVIII-начале XIX века, звучали и несколько новых для Европы тем. Во-первых, в текстах отстаивалась та точка зрения, что преследование гугенотов французскими властями противоречило «естественному праву». Во-вторых, утверждали авторы, пытки и тюремные сроки из-за конфессиональных расхождений не только бесчеловечны, но и попросту нецивилизованны. Они призывали всех читателей — не только протестантов — проявить участие к судьбе гугенотов на галерах, взывая не к солидарности единоверцев, но чисто человеческому состраданию. Эти призывы шли в фарватере новых идей о естественном праве, которые разрабатывали философы и юристы того времени, (прежде всего Гроций, Гоббс и Локк). Публицисты-гугеноты говорили о гуманном поведении, как о естественной норме, определяемой универсальными, «естественными» и разумными ценностями добропорядочности и доброты. И распространяли это требование не только на уровень личных отношений людей друг с другом, личной этики, но и отношения государства со своими подданными. Действия же французских властей, в логике защитников гугенотов, выводят их за рамки человеческого общества, ибо они нарушают «все нормы правосудия и законы человеческой природы». Встроились памфлеты и в другой важный дискурс конца XVII века: спор о древних и новых, когда впервые в истории западной культуры убежденность в том, что нынешние времена представляют собой лишь упадок после славной античности уступила место идее о превосходстве современности над прошлым — варварским, жестоким и отсталым. Французские власти и лично «король-солнце» сравнивались в обличительных письмах и манифестах с римскими императорами-гонителями христиан, которых описывали, как бесчеловечных тиранов, беззаконно принуждающих своих подданных сменить веру. Наконец, включалось в риторику гугенотов и противопоставление «цивилизованной» Европы «варварскому» Востоку, где мучения пленников были якобы нормой просто в силу жестокости и варварства неевропейцев — и Людовик XIV сравнивался уже с турецким султаном, мучающим на галерах пленных христиан, отказывающихся принять ислам. Злодейства французских интендантов и капелланов «заставили бы даже самого грубого каннибала дрожать и трепетать», писал другой автор. Как сочувствовать незнакомцам Но важнее всего, считает американский историк, была работа авторов гугенотских писем и памфлетов по абстрагированию норм «живого», непосредственного социального взаимодействия и переноса их на отношения между читателями и далекими от них страдальцами. Они прямо писали, что каждый разумный и гуманный человек, узнав о мучениях протестантов на галерах, проникнется к ним сочувствием, «ибо таково само основание человеческой природы». Незнакомцы заслуживают жалости и сочувствия не меньше, чем друзья и знакомые читателей, и требуют справедливого отношения к себе в той же степени. Следующим шагом стала утилизация этой риторики для того, чтобы добиться конкретного политического эффекта: в 1709 году, во время мирных переговоров о завершении Войны за испанское наследство, два гугенота, Жак Баржак де Рошгюд и Анри дю Кен, вооружившись аргументами из мемуаров пленных, попытались добиться от Англии и ее католических союзников восстановления гугенотов в правах. Понимая, что рассуждения о помощи единоверцам чисто технически не сработают — союзники договорились, что вопросы религии не войдут в требования единого мирного договора, который лига решила подписать с Францией — де Рошгюд призвал их включить в мирный договор пункт о восстановлении Нантского эдикта, на основании того, что это не религиозный вопрос, а проблема спасения людей от несправедливого угнетения. И поэтому государи Европы, согласно естественному праву, могут вмешаться, чтобы не позволить Людовику XIV злоупотреблять своей властью. Риторика, которой гугеноты подкрепляли свои требования, была революционна для той эпохи. Нормой международных отношений была защита «своих»: так, по условиям Рейсвейкского мира, за 12 лет до этого, англичане добились освобождения пленных гугенотов, но только тех, у кого было британское гражданство, тех, кто служил в британской армии и тех, кого французы схватили уже на борту британского корабля. Максимумом возможного для того времени выступала конфессиональная дипломатия: право протестантских государств (Англии, Нидерландов) ходатайствовать о защите протестантских меньшинств в католических странах (Франция, Австрия), и наоборот. Мирные переговоры 1709 года ни к чему не привели, и в следующем году, когда они продолжились, де Рошгюд сбавил уровень своих требований, попросив освобождения всех французских гугенотов — уже «во имя человечности». И хотя антифранцузская коалиция, объединившая католические и протестантские державы, совершенно не хотела выступать в роли защитника гугенотов, прагматичные и консервативные британские тори, пришедшие к власти в 1710 и стремившиеся как можно быстрее помириться с Францией, добились включения в мирный договор пункта об освобождении 136 галерных рабов-гугенотов — страданиям которых были посвящены наиболее известные произведения о злоключениях французских протестантов. Это фактически стало первым казусом дипломатической интервенции под знаменами гуманитарных ценностей — хотя и добилась она не многого, да добившегося этого англичане делали это, в общем-то, из чувства конфессиональной солидарности. Тем не менее, по факту Англия впервые вступилась за индивидов, находившихся вне ее юрисдикции, во имя гуманистических ценностей. И риторика, которую использовали де Рошгюд и Баржак, закрепилась в практике. Все страдальцы равны, но некоторые равнее Добившись от Людовика XIV освобождения гугенотов на подобных основаниях, британцы по праву первенства, утвердились в качестве глобального арбитра естественного права — и это будет иметь далеко идущие последствия в XIX, а затем и в ХХ веке, когда эту роль возьмут на себя США. В коллизии с гугенотами сработала мощная смычка литературы и политики: от «историй очевидцев», взывающих к общественности — к петициям и, в итоге, к конкретным политическим мерам. Запускалась эта смычка с тех пор бессчетное множество раз: и «Хижина дяди Тома», и рассказы о геноциде армян в Османской империи, и даже сирийская «девочка Бана». Примечательно, однако, что в том же 1713 году, добившись освобождения гугенотов во имя гуманистических ценностей, правительство тори добилось от Испании эксклюзивного права доставки рабов в ее южноамериканские колонии, и в результате масштабы государственной работорговли резко выросли. У африканских рабов не нашлось (пока) достаточно влиятельных лоббистов среди аристократов и проповедников, чтобы достучаться до английских министров.
