Дайкон и порядок
Лауреат Пулитцеровской премии Энн Тайлер написала роман о том, как скучно быть взрослым. На русский язык перевели последнюю книгу Кобо Абэ о человеке, у которого на ногах пророс дайкон. Ольга Славникова после семилетнего перерыва выпустила роман о легкоатлете-ампутанте, имевшем неосторожность совершить подвиг. Дмитрий Быков написал о 1930-х, которые не похожи на 1930-е. Энн Тайлер «Морган ускользает» (перевод С. Ильина, изд-во «Фантом Пресс») Это только кажется, что быт заедает. Что он скучен и однообразен. Американка Энн Тайлер не устает из мелких рядовых семейных неурядиц (настолько типичных, что они случались буквально с каждым, кто сейчас читает этот текст) черпать сюжеты для своих романов. Тот факт, что на заре творческой карьеры Тайлер снискала горячие похвалы Джона Апдайка, который к тому моменту уже был знаменит, а после — Пулитцеровскую премию, демонстрирует, что источник вдохновения был выбран правильно. В «Катушке синих ниток» она задавалась вопросом, что такое быть белой вороной, паршивой овцой, единственным из всех «невыросшим» ребенком в семье, где у всех взросление идет более или менее так, как принято в обществе: получил образование, нашел работу, создал семью, родил детей, возможно, развелся, но не обязательно. В «Случайном туристе» ее интересовало, а что, собственно, способно удержать супругов вместе на протяжении всей жизни. И приходит к неоригинальному выводу, что диктат внешних обстоятельств часто оказывается сильнее, чем привязанность. Герои ее романа «Морган ускользает» как будто выбиваются из череды типичных для Тайлер рядовых граждан. Они довольно эксцентричны. Бывают люди с неустоявшимся почерком, а заглавный персонаж Морган Гауэр — человек с неустоявшейся биографией. Несмотря на то что ему уже за сорок, а ближе к финалу книги и за 50, он, как в детстве, продолжает примерять на себя разные личины: рядится то в бархатный плащ, то в летную куртку, на голову надевает то берет с плюмажем, то пробковый шлем, то котелок, то треуголку, кому-то представляется врачом, кому-то священником, кому-то астрологом, хотя на самом деле он директор хозяйственного магазина своего покойного тестя. Тяга к лицедейству так сильна, что Морган не пропускает ни одного уличного спектакля. На одном из них он и знакомится с кукольниками Мередит — Эмили и Леоном. Приходит как зритель посмотреть их спектакль, а потом, выдав себя за врача, принимает у Эмили роды. Страсть к переодеваниям — не единственная странность Моргана. Часто он бывает одержим людьми, чей костюм примерил. Так, он покупает брюки, рубашку и куртку, как у Леона Мередита, и начинает повсюду преследовать его жену и дочь. Морган объясняет это необходимостью «выбираться из своей жизни». Постепенно он выбирается не только из себя, но и из своей семьи, в которой у него есть мать, сестра, жена и семеро дочерей. Зато входит в семью Мередитов, становится в ней незаменимым, пока, наконец, сюжет не сделает совсем уж неожиданный кульбит. Это роман о том, как тосклива может быть вторая половина жизни, когда все выборы (образования, профессии, работы, спутника жизни) уже сделаны, а любая попытка что-то поменять не может быть безболезненной для окружающих. И если нет никакой возможности смириться с решениями юности, то остается играть роли. Или пойти на решительный шаг, отдавая себе отчет в том, что для какой-то из сторон ты все равно окажешь подлецом. Кобо Абэ «Тетрадь кенгуру» (перевод С. Логачева, изд-во «Иностранка») Кафкианский Грегор Замза, как мы помним, проснувшись однажды утром, понимает, что он теперь насекомое. Главный герой «Тетради кенгуру» по сравнению с Замзой, считай, еще легко отделался: у него всего-навсего вместо волос на ногах прорастает дайкон. Однако это его почему-то очень пугает и огорчает — так, что он ни свет ни заря мчится в клинику, норовит без очереди попасть к врачу (ему это не удается, потому что дайкон — дайконом, а порядок — порядком), а потом с ним и вовсе начинает происходить такое, что до конца небольшого двухсотстраничного романа читателю больше всего хочется узнать: вот эта самоходная кровать, на которой герой рассекает по городу, серные источники в Преисподней, дети-демоны и медсестра-вампир в мини-юбке — это все что? Сон? Результат приема седативных препаратов? Последствия наркоза? Или герой и правда умер и попал на тот свет? Ну и может возникнуть еще один вопрос: при чем тут кенгуру? Автор ответит на оба. Ольга Славникова «Прыжок в длину» («Редакция Елены Шубиной») Подающий большие надежды юный легкоатлет, прыгун в длину Олег Ведерников ломает свою спортивную карьеру и жизнь в одночасье, бросившись под колеса автомобиля, чтобы спасти соседского мальчишку Женечку. Женечка выбежал на проезжую часть за мячиком. В результате этого подвига Олег приобретает ненужную ему славу героя, теряет обе ноги и будущее. С этого момента жизнь его превращается в невыразительное существование на деньги состоятельной матери. А визиты бывшего тренера, знакомство с паралимпийскими баскетболистами, домработница или происшествия с взрослеющим Женечкой, который чаще всего именуется в романе «негодяйчиком», создают лишь некоторую рябь на поверхности Ведерниковских дней, но не более. Пока все резко не изменится сначала в лучшую, а потом с головокружительной скоростью в худшую сторону. Надо сказать, что на фоне сюжетной аскезы, которую часто демонстрируют современные российские авторы, роман Ольги Славниковой выглядит очень выигрышно: он отлично сделан. В нем есть красивая сюжетная выверенность и завершенность. Антитеза «левитирующего» Олега и «приземленного» Женечки, их странные отношения недородительства (Олег со своей домработницей по сути заменяют Женечке отца с матерью), их родственность-вражда, любовный треугольник, складывающийся во второй половине романа, — все взвешенно, все к месту, все не просто так. И даже присущий Ольге Славниковой образный, нагруженный (иногда даже перегруженный) метафорами язык, явленный читателю в начале романа, к середине книги станет легче, разгонится вместе с повествованием, чтобы под конец уже превратиться в почти пушкинскую «быструю прозу», оттеняя резкость финала. Дмитрий Быков «Июнь» («Редакция Елены Шубиной») Талант Дмитрия Львовича Быкова многогранен: он поэт и прозаик, пишет публицистические статьи и колонки в стихах, он школьный учитель и автор биографий писателей в серии «ЖЗЛ». Наконец, он регулярно выступает с публичными лекциями. «Позвольте, он же переврал все факты», — вредничают особенно въедливые слушатели (обычно филологи) его публичных выступлений. «Зато полюбуйтесь красотой его концепции, — парируют другие. — И вообще не путайте сценический жанр с академической статьей. Может, вам еще библиографическую ссылку дать?» У такой многогранности есть оборотная сторона: труды Дмитрия Львовича органичней воспринимаются и выше оцениваются как бы экстенсивно, по совокупности заслуг (которые и правда трудно оспорить), но если вынести за скобки все прочие сферы и жанры и сосредоточиться на чем-то одном — например, новом романе «Июнь», то блестит он уже не так ярко, как в рамке прочих занятостей автора. «Июнь» — трехчастный роман, действие которого заканчивается 22 июня 1941 года. То есть автор использует условную «модель "Титаника"»: все плохое, хорошее, трогательное и трагическое закончится одним — всеобщей катастрофой. В свете этого все события неизбежно воспринимаются иначе. И рассказанная в первой части история юного поэта Миши, исключенного из ИФЛИ за ухаживания за однокурсницей Валей (в Валиной картине мира — домогательства). И журналиста Бориса из второй части, живущего на две жены и две семьи (вторая весьма прозрачно копирует семью Марины Цветаевой). И третья часть — о странноватом литераторе Игнатии Крастышевском, убежденном, что своими текстами он может магическим образом подчинять себе людей и менять реальность. Кроме времени и одного эпизодического персонажа — водителя Лени — эти части не связывает между собой ничего. Надо сказать, что «Июнь» — ладный, хорошо скроенный роман с большим количеством любовных сцен, обычно благотворно сказывающихся на популярности книги у читателя. Но странное дело: все время, пока ты увлеченно, почти торопливо следишь за сюжетом, пока между делом отмечаешь про себя, что дискуссии конца 1930-х как-то уж очень похожи на дискуссии 2010-х, и это, наверное, неспроста, пока считываешь аллюзии и угадываешь прототипы, все ждешь, когда же начнется то главное, ради чего был написан этот текст. А оно все не начинается и не начинается. И эти 1930-е из романа, которые не похожи на настоящие 1930-е, вдруг начинают раздражать. Комсомольцы оказываются какими-то слишком сытыми и беззаботными, как будто их рождению предшествовал не 1917 год, а «оттепель». Лагерь, куда ссылают героиню второй части, должен пугать читателя, вымораживать его. Видно, что автор очень хочет сделать его страшным, но он получается никаким. Сумасшедший Крастышевский, герой третьей части, должен был, видимо, придать произведению уж совсем какую-то завершающую жутковатую гротескность. Но и этого не получилось. А потом наступает 22 июня 1941 года. И ты остаешься с ощущением, что автор звал тебя поговорить о 1930-х, а поговорили в результате то ли про современность, то ли про 1970-е, то ли про историю литературы, то ли про теорию. Легкость и изящество есть, а целого нет. Невольно начинаешь сравнивать и приходишь к выводу, что в детских сказках «Дети ворона» и несерьезном жанре ретро-детектива другой современный автор — Юлия Яковлева сказала о 1930-х и больше, и точнее, и детальнее, чем в специально для этого написанном серьезном романе для взрослых Дмитрий Быков.
